VII
День ухода из города приближался. Две трети задуманного плана были осуществлены. Группа Веселовского без приключений выскользнула за городскую черту и достигла лесов за Ворсклой. Королькова пробиралась все дальше по намеченному маршруту, Ляля с товарищами заканчивала последние дела в Полтаве. В эти дни они редко виделись, с утра до вечера занятые своей работой. Неотложных дел оказалось вдруг столько, что думалось, никогда не управиться с ними до конца. В эти же дни Борис и Валентин сложными путями узнали, что на Подоле существует еще одна организация, состоящая преимущественно из девчат. Сорока и Серга должны были перенести к ним радиоприемник и установить на новом месте в погребе. На заводе "Металл" согласно указаниям секретаря обкома также была создана нелегальная группа, в которой работали даже подростки. Ляля передавала свои явки тем, кто оставался в городе, знакомила между собою людей, которые должны были знать друг друга в лицо. Работа требовала строжайшей осторожности и конспирации, но закончить ее хотелось как можно скорее. Лес звал каждую ночь, ребята наяву грезили весенними тропами, с нетерпением ждали дня выхода.
Сережка Ильевский вдруг заметил, что Полтава стала для него невыносимой. Он и не подозревал, что ему могут осточертеть многие, казалось бы, вечные ценности. Он утратил вкус даже к природе. В эту весну словно бы и солнце светило более тускло, родные парки раздражали его и загородные рощи, зеленые, как детство, вызывали лишь боль. Когда Сережка видел где-нибудь в саду оккупантов, бродивших в одних трусах около машин, он проникался ненавистью даже к этому саду. "Но в чем же повинен сад?" - спохватывался парень через некоторое время. "Проклятые, проклятые! - шептал Сережка об оккупантах. - Как они нас грабят, проклятые! Грабят даже души!.. Парки, и улицы, и красоту весеннего дня - все забрали у меня, все отравили, все стало чужим!"
И Сережка писал в эти дни:
Как гляну - на всю округу
Проклятого немца гнет.
Уже он мою подругу
Паненкой нахально зовет.
Не пыль под ногою фрица -
Он жизнь мою в землю вбил.
Я не могу напиться
Из речки, где немец пил!
Как мне любоваться садом,
Где он загорает в трусах?
Я жить не могу с ним рядом,
Жить буду я или враг.
Хмелея от бунта собственных чувств, он воочию представлял, как возвратится вскоре в Полтаву грозным народным мстителем.
Чтобы на остающиеся в городе семьи не обрушились репрессии, нужно было уйти незаметно и как-то оправдать свое отсутствие. Валентин и Борис уже раззвонили по всему Подолу, что едут в Славянск за солью. Рассказывали, что какой-то их приятель, достав где-то пуд крестиков, поехал с ними в Славянск и сделал там чудесный "гешефт". Он вернулся оттуда с вагоном соли. Сразу стал богачом, миллионером. Ребята делали вид, что его легкие миллионы не дают им спать. Ильевская говорила соседкам, что отправит Сережку на лето в совхоз, пускай там, как босой апостол, пасет телят, - может, избежит набора. Сапига должен был выехать на периферию, как будто по делам Красного Креста, с тем чтобы не вернуться. Ляля распускала слух, что в Мариуполе, возвратившись из плена, живет ее жених Марко, она, мол, получила от него записку через сотни рук, заменявших теперь почту. Следовательно, думает с наступлением тепла идти к Марку пешком. Леня должен был просто поблагодарить свою бабусю за все заботы и, без особых объяснений, уйти куда глаза глядят, как тысячи людей, которые бродят теперь по дорогам.
Наконец пятого мая, управившись в основном с делами, они встретились днем за городом и окончательно решили выходить завтра, в ночь с шестого на седьмое.
Наступило шестое мая.
В этот день Константин Григорьевич по привычке встал на рассвете и, закурив, вышел на крыльцо.
Сад был в цвету. Он расцвел как всегда неожиданно, почти за ночь. Еще вчера распустившиеся цветы виднелись лишь кое-где, а сегодня белая пена затопила голые ветки и плескалась уже у самой ограды. У врача защемило сердце. Удивительное дело: в эту весну чем красивее были утра, тем острее боль вызывали они.
Просыпается окраина. Мальчишки-пастушки гонят по улице коз на пастбище. Звонко кукарекает где-то петух. А за садами небо с каждой минутой становится все светлее и светлее… Чудесное утро!
Не одна юная полтавчанка залюбуется первым вишневым цветом, который свадебной фатой покрывает окраины… Весна, весна, как безжалостно прекрасна ты в эти тяжелые дни! Сколько пахучего яда несешь ты своим белым цветением, своими белыми, до боли острыми рассветами!.. Махнув бело-розовым крылом, словно кричишь и манишь былым угасшим счастьем.
Константин Григорьевич идет в сад и, задрав голову, присматривается к ветвям, снимает пальцами вредителей.
На кухне хлопочет неутомимая тетя Варя. Что-то ворчит под нос, расстроенная, что вчера получили непропеченный пайковый хлеб и он за ночь стал как камень. Разве можно есть этот суррогат?.. Еле передвигается по комнате Надежда Григорьевна в теплом джемпере с укутанной шеей. Ее мучают гланды.
Ляля еще не выходила из спальни. Она лежала в постели, улыбаясь, с закрытыми глазами, с наслаждением ощущая, как все тело, каждый мускул наливается молодой силой. В последний раз она нежится в этой постели. Завтра придется спать не раздеваясь, в своем ворсистом лыжном костюме или, быть может, и вовсе не придется… Как воспримут родные то, о чем она хочет сказать за обедом? Наверное, посмотрят на нее как на сумасшедшую, а мама первая поймет все. К вечеру у нее уже будет готов рюкзак с продуктами, с одеколоном и зубной щеткой. В добрый путь.
- Ляля!
Девушка вздрогнула. У изголовья стояла перепуганная тетя Варя. Она так бесшумно вошла в мягких тапочках, что Ляля не слыхала ее шагов.
- Ляля! Немцы!
Девушка мгновенно села на постели:
- Где?
- На кухне… И в гостиной… Господи!.. Обыск…
Ляля торопливо вынула из-под подушки какую-то бумажку и ткнула ее тете Варе в руку. Тетя, словно ждала этого, молча сунула бумажку за чулок и оглянулась на закрытую дверь.
- Одевайся… Они сейчас войдут!.. Ляля, дитя мое!.. Они пришли за тобой!
Глазами, полными слез, тетя Варя смотрела на Лялю, словно извиняясь за горькое известие, с которым вошла. На ее осунувшемся лице доброй монахини было написано: "Уж лучше бы язык мой отсох, чтобы я не могла передать тебе, Ляля, такое страшное известие".
- Я одеваюсь… - девушка искала платье, - я сейчас… Пусть не входят, пусть…
Тетя Варя, сгорбившись чуть не до земли, с трудом пошла в переднюю.
Через несколько минут из спальни вышла Ляля, в платье, причесанная. Спокойное лицо ее еще горело нежным румянцем сна.
Три немецких солдата энергично делали обыск, торопливо и беспорядочно раскидывая вещи, будто воры в чужой квартире. Константин Григорьевич и жена смотрели на их работу почти безучастно, будто солдаты и в самом деле хозяйничали не в их, а в чужой квартире. Одни из них открыл верхнюю крышку пианино и провел пальцами по натянутым струнам. Струпы недовольно загудели. К подоконнику привалился красношеий толстяк в штатском, видимо, переводчик, и молча смотрел в сад. У книжного шкафа, широко расставив ноги, стоял худощавый офицер в форменной фуражке и, развернув одну из карт звездного неба, внимательно разглядывал ее. Ляля успела заметить, что это была карта южной части неба, не видимой в наших краях.
- Астроном? - спросил он Лялю, окинув ее мутным взглядом. Казалось, он спал с открытыми глазами.
- Астроном, - ответила Ляля.
Подошел переводчик. Офицер заговорил с ним по-немецки. Ляля почти все понимала.
- От этого и вся беда, - говорил офицер, - от этих звездных карт. Порядочные немецкие девушки готовятся стать прежде всего матерями, женами, призванными вырастить новое поколение солдат для нашего фюрера. А у них фрейлейны лезут в астрономию, в звезды, которые видны только за экватором. Зачем это женщине?
- Вот здесь и коренятся все преступления против рейха, - сказал переводчик тоже по-немецки. Ляля делала вид, что не понимает их.
И вновь почему-то припомнились слова Гёте: "Богатство потерять - немного потерять. Честь потерять - потерять многое. Утратить мужество - утратить все! Тогда лучше было бы не родиться!" Известны ли эти строки офицеру и переводчику? Нет, наверное…
- Она у вас единственная? - обратился переводчик к Надежде Григорьевне, которая не сводила с Ляли горячих потемневших глаз.
- Единственная, - тихо ответила мать переводчику. Тот посмотрел на Константина Григорьевича.
- Единственная, - сказал и врач.
Тетя Варя выбежала вперед и с какой-то неумелой предупредительностью заглянула в глаза переводчику, словно хотела разжалобить его.
- Единственная, - сказала и тетя, хотя ее и не спрашивали. - Единственная…
Ляля чуть не застонала.
В комнате резко запахло эфиром. Один из немцев натолкнулся в шкафу на бутылку и откупорил ее, проверяя содержимое. Офицер, который до сих пор, казалось, спал с открытыми глазами, вдруг зашевелил ноздрями и бросился к шкафу.
"Эфироман", - подумал Константин Григорьевич. Он предложил бутылку офицеру, и тот, спрятав ее в карман, шумно поблагодарил.
Обыск заканчивался, должны были уходить.
Мать достала из гардероба демисезонное пальто Ляли.
- Доченька, накинь…
- Не нужно, ма, - спокойно посмотрела на нее дочь. - Я скоро вернусь. Это какое-то недоразумение.
Переводчик усмехнулся толстыми губами.
- Накинь, Ляля, - настаивала мать, подавая пальто. Ляля уступила.
- Не волнуйся, ма. - Она погладила мать по голове, словно маленькую.
Мать поцеловала ее долгим, соленым от слез поцелуем.