V
Дома кипела работа. Весна звала на улицу, никому не сиделось в помещении. Двор, подметенный утром Константином Григорьевичем, был чист, как перед праздником. Мать и тетя Варя вскапывали сад. Ляля тоже взяла лопату и присоединилась к ним.
- В наше не вклинивайся, - предупредила тетя Варя, - занимай отдельный участок. Увидим, сколько ты сделаешь.
- Давайте соревноваться!
Мама тихо смеялась, не отрывая от дочери своих глубоких, ласковых глаз, обведенных темными кругами.
Ляля охотно взялась за работу. Под упругим натиском ноги лопата легко врезалась в жирный чернозем.
Сад пробуждался после зимы. По стволам оживающих деревьев поднимались неудержимые весенние соки. Казалось, можно услышать, как они гудят, приглушенно и нежно, словно раковина, наполненная шумом моря. Ляля приблизилась к яблоньке, под которой был закопан ящик с книгами, с ее пионерским галстуком, со всем самым дорогим… Остановилась и задумалась. Когда же можно будет откопать? Земля дышала влажным приятным теплом, ласкала девушку своим нежнейшим дуновением и молчала… Земля, землица! Почему ты только дышишь, почему не говоришь? Годы студенчества, девичества, все самое лучшее - тут, в тебе, в твоей груди… Ты же лишь знойно и сладко дышишь, а не говоришь…
- Уже наработалась? - сказала тетя Варя, увидев, что девушка остановилась.
- Не трогай, Варя, ее, - попросила мать. - Пускай постоит.
Мать, видимо, понимала настроение дочери.
- Мама, посадишь под этой яблонькой цветы? - сказала Ляля.
- Почему я должна сажать? Ведь это ты всегда сама делаешь…
- Может, и я посажу.
- Там помидоры хорошо растут, - заметила тетя Варя. - Теперь не очень цветами увлекайтесь. Огородов не дадут.
Вдруг из-за соседних домов, с Кобеляцкой, долетела песня, необычная и ошеломляющая в эту рабочую пору - на мотив "Раскинулось море широко":
Раскинулись рельсы далеко,
На них эшелоны стоят…
Все сразу воткнули лопаты в землю и бросились за ворота.
- Сегодня ведь среда!
По Кобеляцкой мощеной дороге, в которую упиралась через несколько домов тихонькая, покрытая травой улица Гребинки, ехали подводы.
…Вывозят в Германию немцы
С Украины наших ребят…
Подводы ехали медленно, как длинная похоронная процессия. Одна за другой, одна за другой… Впереди - немец на тачанке, прямой, неподвижный, как будто аршин проглотил, за ним на арбах, на возах среди мешков и корзин тесно сидела молодежь.
- Из Мачех, - сказала тетя Варя. - Или из Санжар. На станцию.
Девчата и хлопцы, несмотря на жару, были в зимнем: в теплых платках, в пиджаках, взятых в далекий каторжный путь.
Прощайте, зеленые парки,
Мне в вашей тени не гулять…
Сидели на возах, обнявшись, голова к голове, спустив за грядки ноги. Не пели, а голосили - слышно было даже в самых дальних белобоких кварталах Полтавы.
Я еду в Германию хмуру
Свой век молодой коротать…
Песня слагалась вперемежку из русских и украинских слов, видно, она была создана сообща молодыми русскими и украинцами, которых постигло одно и то же горе.
Прощай же, родной городишко,
И ты, дорогая семья… -
рыдал высокий девичий голос. Полицаи с белыми повязками на рукавах брели по бокам колонны, как понурые псы. Мостовая неумолчно грохотала, кричала камнем и железом.
Нам слез не забыть материнских
И хмурые лица отцов,
Которые нас провожали,
Как будто живых мертвецов…
Ляля стояла словно немая. Лицо стало похоже на белый камень. Исчезла за углом дома последняя подвода, а Ляля все стояла, слушая, как песня, заполнив весь тракт, уходит в глубину города, вонзается в него, как нож.
Небо было чистое, голубое. Ласточки купались в солнечных лучах.
- Ляля, ты плачешь? - со страхом взглянула на дочь Надежда Григорьевна, хотя у нее самой глаза были полны слез. Ляля отвернулась.
- Это от солнца, ма…
Они вернулись в сад и снова взялись за лопаты. Копали мрачно и молча, как поденщицы.
Внезапно за садами, на шоссе, куда свернула колонна, затрещали выстрелы. Кто-то пронзительно закричал.
По садам уже разносился топот множества ног, треск веток. Вдруг из-за соседского сарая выскочила растрепанная девочка и ловко перепрыгнула через забор в сад Убийвовков. Запыхавшаяся, босая, она была, однако, в длинном кожушке. Грубый шерстяной платок сполз на затылок, как башлык.
Девочка взглянула на женщин, на Лялю, оглянулась и выдохнула:
- Фу-у!..
Облупленный от весеннего ветра нос оросился потом, а личико было в золотых веснушках, словно обрызганное солнцем.
Тетя Варя с несвойственной ей стремительностью метнулась к погребу, открыла двери:
- Марш сюда!
Девочка мгновенно очутилась в погребе, словно нырнула в землю. Тетя Варя заперла дверь, посмотрела в ту сторону, откуда выскочила девочка, потом остановила взгляд на Ляле и улыбнулась молодо, задорно. Ляля радостно кинулась ей на шею. В это время из-за сарая выскочил запыхавшийся грузный полицай. Он подбежал к ограде, остановился.
- Не пробегала тут девка? - крикнул он, обращаясь к женщинам в саду.
- Пробегала, - спокойно ответила тетя Варя. Ляля оторопела.
- Куда же она пробегала?
Тетя Варя махнула рукой куда-то вверх, над садами, где с криком проносились ласточки.
- Туды…
Полицай, закинув голову в небо, посмотрел, куда показала ему тетя Варя.
- Куды?
- Туды, - снова махнула она в неопределенность.
Он постоял какой-то миг, словно колеблясь, и тяжело затрусил дальше через соседские сады. Он не слышал, как вслед ему рассмеялись женщины - весело, искренне, от души.
Вечером беглянка сидела в доме Убийвовков и ужинала, рассказывала о себе.
- Подумаешь, - говорила она, - это нам не впервой. Я третий раз вот так вырываюсь. Только чемодана жалко.
- Так что же, твоя одежа пропала? - обескураженно спросила тетя Варя.
- Что я - глупая, чтобы одежду брать? Мы в чемоданы солому да кирпич кладем. Лишь бы тяжелые были. Не очень-то холуи поживятся.
- Сегодня там кого-то убили, - грустно сказала Надежда Григорьевна.
Девочка помрачнела.
- Каждый раз кого-нибудь убивают. Редко когда без этого обходится.
- И ты не боишься? - спросила Ляля, сверкая глазами.
- Страшновато, особенно первый раз, но что поделаешь?.. Лучше уж пусть убьют, чем в неволе жить!
Женщины не скрывали своего восхищения. Константин Григорьевич смерил девочку удивленным взглядом:
- Да ты чья такая?
- Людская!
- И не скажешь?
- И не скажу!
Все рассмеялись.
- А мы видели днем, как вас везли по Кобеляцкой, - сказала Ляля.
Девушка повернула маленькую головку с уложенными на затылке толстыми косами.
- Жалко было нас? - простодушно спросила она.
- И жалко, и очень, очень больно. Неужели, думаю, вот так и будут петь до самой могилы и не воспротивится никто? Простите, что я так про вас подумала.
- Прощаю, - серьезным тоном сказала девочка. - Про нас многие так думают. С песнями, мол, на каторгу идут. А мы спокойно сидим да песни поем лишь до первого крутого поворота. Сами же план имеем наперед - где и как!.. Как только садов много - шурх, и нету!.. А хлопцы сговорились ночью на станции из полицаев души вытрясти. А почему не вытрясти?.. Кто как может, так и трясет!.. Теперь все их трясут!..
Когда совсем стемнело, Ляля провела девочку садами на кобыщанскую окраину, в поле. Девочка уверяла, что ей нужно только "до поля", а там она уже сама попадет, куда захочет.
- Жарко тебе, - сказала Ляля, кивнув на расстегнутый кожух, когда они стали прощаться.
- Жарко.
А ты сними…
- Э, не сниму, - ответила девочка. - Вы бы знали, что это за кожушина!
- А что же это за кожушина?
- О… В ней такое что-то зашито… что никогда мне d ней не тяжело!.. Будто крылья имею!
Попрощавшись, девочка легко зашагала босиком через пригородные сады. "Идет, как сама весна, - подумала о ней Ляля, вслушиваясь в легкое шуршанье удаляющихся шагов. - Будто Веснянка ходит".