- Ну и что? - пожала плечами Поля; ей это не казалось чем-то особенным, прежде, когда учительствовала, она всегда отводила себя на всех выборах, потому что на общественную работу у нее не хватало времени.
- Ну и что? - повторил Полины слова Максим, причем так же искренне и серьезно,
Шугачев бросил на стол вилку и даже подскочил.
- Когда такой вопрос задает моя жена, так для нее нет разницы между школьным месткомом и горкомом партии. А когда ты прикидываешься наивненьким, это меня возмущает.
- Не понимаю, почему тебя испугал мой самоотвод.
- А-а, сам знаешь, что испугал. Да, испугал. Признаюсь! Испугал, потому что после этого может случиться, что на место главного посадят Вилкина. Макоед - еще не худший вариант. Ты знаешь, к чему свели эту должность в других городах.
- Если стать на голову, то будет казаться, что весь мир перевернулся вверх ногами.
- Нет, врешь. Это ты стал вверх ногами. И тебе ударила в голову...
- Витя! - остановила Шугачева жена, зная, что тот, когда разойдется, не слишком выбирает выражения.
- А я стою на ногах. О, я реалист! Черт возьми, мне легче жилось бы, если б я хоть чуточку был идеалистом. Но я реалист. И не мальчик. Мне шестой десяток пошел. Я знаю людей и знаю обстановку, в которой работаю. Что, скажешь, я плохой архитектор?
- Не скажу.
- Да я не менее талантлив, чем ты!
- Ну и похвальбишка ты, Витя, - легкой, безобидной насмешкой старалась утихомирить мужа Поля. - Лучше выпейте еще да закусывайте. Картошка стынет.
- Наливай, А что я создал за четверть века? Стоящее внимания - лишь в последние пять лет, когда ты после поисков счастья в столице стал главным архитектором города.
- Ты преувеличиваешь мою роль. За тебя. За твой талант.
- Не иронизируй.
- Нисколько. Я совершенно искренне. Будь здоров.
- Черт с тобой. Я выпью и за мой талант Но я пью за тебя, за то, что ты добился, чтоб с тобой считались, с твоим мнением. С твоим и нашим! Чтоб мы не были исполнителями воли архитектурных дилетантов! - Шугачев опрокинул рюмку, закусил картофелиной, сделал вывод: - Талант требует еще смелости.
- Вот это правда, смелости у тебя никогда не хватало, - как бы с укором сказала Поля.
- Да нет. Детей он делает смело. - Максим пытался обратить все в шутку.
- Случись ему рожать хоть раз, поглядела бы я на его отвагу, - с иронией улыбнулась Поля.
Шугачев на шутку не откликнулся. Слишком большое значение придавал он поступку Карнача и слишком всерьез думал над возможными последствиями.
- Нет, я смелый! Но я смел в воображении, когда сижу за чертежной доской. Однако это для нас, архитекторов, далеко не все. Смелость на практике - вот истинная смелость. Ты смел на практике. В этом твое преимущество над такими, как я. Ты обладаешь пробивной силой. В наше время и особенно в нашей профессии это много значит - уметь пробить, организовать.
- Ты наделяешь меня качествами, за которые бьют. Почитай современные романы.
- Да, неглубокий литератор, послушав Макоеда и даже меня сегодня, написал бы с тебя отрицательный тип. Можно выставить все те качества, которыми я восхищаюсь, так, что ты окажешься отрицательным. Но если б тот же литератор посмотрел на тебя моими глазами, то он увидел бы организатора, которых нам так недостает... - Опрокинув рюмку, которую налила Поля, один, без тоста, без обычного "поехали" или "будь", Шугачев снова вспыхнул: - Черт с ним, с литератором! У меня, как у каждого зодчего, есть славолюбие и самолюбие - желание увидеть свою смелую фантазию осуществленной в натуре полностью, прости, без обрезания. Одна Поля знает, как меня мучает то, что мои дома стареют скорее, чем я. Стареют задолго до технической амортизации. И в этом повинны не проекты. Дом на Привокзальной так не постареет. Только благодаря тебе мне удалось раза два перенести с бумаги на землю, осуществить в камне, бетоне, стекле свой замысел. Теперь загорелся маяк - Заречный район. Ты представляешь, что это значит и для меня и для людей - построить его таким, каким задумали мы с тобой? Вот почему я не хочу твоего падения. Я эгоист. Думаю о себе.
- Да откуда я могу упасть? - разозлился наконец Максим. - А упаду - невысоко падать, не разобьюсь. Подумаешь, главный архитектор. Кроме умения пробивать, как ты говоришь, которое мне надоело до черта, у меня есть еще что-то за душой - я тоже умею создавать кое-что. И хочу творить, а не пробивать! А я набрался разных должностей и званий, как собака репья, с утра до ночи заседаю.
- Обиделся? - опять успокоившись, спросил Шугачев и, прожевав и проглотив колбасу, добродушно заключил: - Черт с тобой. Обижайся.
- Витя! По-моему, ты пьян! - упрекнула жена, чувствуя неловкость перед гостем и желая как-нибудь незаметно перевести разговор на другое, хотя понемногу и начинала понимать, почему ее Виктор так взволнован. А Шугачев вскинулся опять:
- Нет, ты мне объясни, что случилось. Что это? Отрыжка прежнего пижонства? Так не в том же ты возрасте! Голова закружилась? Отчего?
- Сам думаю, отчего.
- Не прикидывайся дурачком. Ты можешь выйти из многих комиссий, советов, комитетов, где ты иной раз заседаешь без всякой пользы. Но есть такое представительство и такие звания, которые нужны нам не для удовлетворения мелкого тщеславия, не для того, чтоб покрасоваться перед бабами на курорте. Нет, членство в таких комитетах может помочь делать дело, нужное народу. Неужто тебе это надо объяснять?
Нет, это объяснять ему не надо. Откровенность, с которой говорил Шугачев, - свидетельство высшего дружеского доверия. А он, Максим, всегда высоко ценил верность в дружбе. Но слушал он Шугачева неровно - то внимательно и цепко, то с провалами, уходя во что-то другое. В мысли не о себе, о них - Шугачевых. Он думал о Вере. Ее до банальности обыкновенная девичья беда заслонила, отодвинула его собственную драму, кстати, не менее банальную.
"А может, сказать Шугачевым о причине моего самоотвода?" - несколько раз приходило ему на ум, да сдерживала неуверенность: вдруг он сам не до конца понял, что причина именно в этом.
Как-то слабо вязалось одно с другим. Может случиться, что посторонние, даже Шугачев, не поймут и посмеются над ним. Поймет разве что Поля, тут он не сомневался. Если б не Виктор, возбужденный, взбудораженный его поступком и собственными словами, Поле можно было бы все рассказать. Кстати, ей не понадобилась бы длинная исповедь, достаточно было бы нескольких слов: "Худо у нас, Поля", - и она обо всем догадалась бы, поверила и приняла бы к сердцу с душевностью близкого человека. А Виктор может ответить на его признание: "Идиот! Из-за бабы губишь дело".
А может, Поля знает больше, чем он? Не зря же она остановила Катю.
"С кем это она раскатывала в машине, уважаемая тетя Даша? Выходит, мне еще небезразлично. Шевелится еще что-то. Нет, это уже не ревность. Просто не хочется еще и эту пошлость переносить. Между прочим, следовало бы сказать Поле про Веру, хоть он и дал Вере слово. Мать... такая мать, как она, должна знать. Но опять-таки если б без Шугачева. А то этот крикун, чего доброго, тут же наделает шуму. Тогда для Веры это и в самом деле обернется трагедией".
- Ты меня не слушаешь!
- Прости, задумался.
- О чем?
- О чем? - Максим лукаво посмотрел на хозяйку. - Сказать ему, Поля?
Она подхватила шутку, между прочим, уже не новую у них.
- Не надо. Пускай наша тайна помучает Шугачева. Он любит разгадывать чужие тайны, потому что своих у него нет. Чуть появится и тут же вылетит.
- Держите свои тайны под семью замками. Вам же хуже, - вдруг остыл Шугачев и занялся картошкой с капустой.
"И в самом деле хуже", - подумал Максим.
В это время в другом доме два человека тоже обсуждали самоотвод Карнача - Бронислав Макоед и его жена, Нина Ивановна. Все было рассказано и обговорено во время обеда. Но и у телевизора, в затемненной комнате, полулежа в низком мягком кресле, Макоед не столько вникал в сюжет и детали постановки венгерской семейной комедии, сколько думал о Карначе, которому не однажды клялся в дружбе, однако в душе считал врагом, слишком часто стоявшим у него на пути.
Нина принесла кофе. Поставила на столик кофейник и чашки. Макоед любил жить красиво и модно, убежденный: тем, что архитектора окружает, на чем он спит, из чего и как ест и пьет, определяется его художественный вкус. Ему пришлось немало потратить сил, чтоб приучить к комфорту Нину, женщину энергичную, умеющую приспособиться к любой жизни, но стихийную, неэкономную - сколько у нее продуктов пропадало, небрежную - раньше ни одна вещь не лежала, не стояла у нее на месте. Теперь знакомые восхищались вкусом, с каким обставлена их квартира. Интерьер - его область, поддержание порядка - дело женщины. Но, в конце концов, и в этом его заслуга. Если бы кто-нибудь знал, каких усилий ему стоило "укротить эту дикую кобылку". Хотя вряд ли и укротил. Черт с ней сладит, с этой настырной бабой, из которой не вышел архитектор, но у которой хватило настойчивости написать и защитить диссертацию и занять место заведующей кафедрой. Зарплата у нее больше, чем у него, и поэтому она держит себя независимо. Где же справедливость? Все получила, всему научилась от него, а теперь задирает хвост, даже пытается командовать!
Нина примостилась в таком же кресле по другую сторону столика.
- Они развелись?
- Кто?
- Герои.
- Черт их знает.
- Ты смотришь или спишь?
- Я думаю.
- О Карначе?
- Я дорого дал бы, чтоб знать, что это: проявление его силы или слабости?
- Считай, силы. Карнач - настоящий мужчина.
- Ты знаешь, какой он мужчина?
- К сожалению, нет.
- К сожалению! Не буди во мне зверя, Нина!