Кроме уважения как к секретарше и благодарности - она не раз помогала ему "протолкнуть" некоторые неотложные вопросы - Максим испытывал к ней еще другое: в последнее время, когда произошел окончательный разлад с Дашей, он иногда в бессонные ночи думал о Галине Владимировне как о женщине. Ни о ком больше, только почему-то о ней, хотя за два года, что она работала здесь, в этой строгой горкомовской приемной, он ни разу не позволил себе говорить с ней в том легком и шутливом тоне, которым завоевывал симпатии женщин в горсовете, в институте и даже порой продавщиц в магазине.
Максим поздоровался с Галиной Владимировной за руку, как всегда, но на этот раз задержал ее руку в своей чуть дольше и почувствовал ее теплоту, ту теплоту, которая всегда волнует, когда касаешься женщины, нравящейся тебе. Может, и она почувствовала что-то подобное, потому что взглянула на него внимательнее.
- Один? - кивнул Максим на полированную дверь.
- Нет. У Герасима Петровича ректор института Ковальчик и ваш коллега Макоед.
- Я опоздал? - посмотрел Максим на часы.
- Нет. Вас просили подождать здесь.
- Подождать? - Он удивился.
Если там Макоед и Ковальчик, значит, решается планировочный вопрос, скорей всего речь идет о месте для общежития, и Макоед отстаивает посадку своего "сундука" на Московском проспекте. И в этот момент его просят подождать? Он рванулся было к двери, но тут же вспомнил, почему, по какому поводу вызван сюда, повернулся, зашагал из угла в угол, не замечая Галины Владимировны.
Неужто он, Максим, должен разочароваться еще в одном человеке, которого уважает? Он боялся таких разочарований.
Игнатович никогда раньше не заставлял его ждать, даже когда разговаривал с людьми, далекими от архитектуры.
"Может, потому я и киплю? - подумал Максим. - Задета гордость. Но ведь ты же сам этого желал. Тогда ты был членом горкома и от тебя не могло быть секретов. Теперь ты себя отвел. Чего же ты хочешь?"
Немного успокоенный этим, он вдруг почувствовал, что Галина Владимировна внимательно и настороженно следит за ним и, очевидно, догадывается, о чем он думает. Пристыженный тем, что выдал себя, он взял стул и сел у ее стола, прямо против нее.
- Галина Владимировна, кто ваш муж?
- Почему вдруг такой вопрос? - Галина Владимировна попыталась улыбнуться, но улыбка получилась какая-то вымученная.
Он подумал, что у этой приветливой и всегда спокойной женщины, видно, далеко не безоблачная жизнь,
- Считаю со своей стороны хамством, что до сих пор о человеке, который мне нравится, я не узнал больше того, что необходимо для официальных отношений.
Она ответила шутливо:
- Как мне это понимать? Как признание в любви?
- Пока что нет, - серьезно ответил Максим.
Улыбка исчезла с ее лица, и в глазах проступила грусть.
- У меня нет мужа. Он погиб. Три года назад. Он был военный летчик. На реактивном...
Максим накрыл своей ладонью ее руку.
- Простите, Галина Владимировна.
Она не отняла руки, и глаза ее затуманились слезами, теми слезами, которые не проливаются.
- Простите, ради бога.
- Не надо, Максим Евтихиевич, а то я могу расплакаться. А я давно уже не плакала. К счастью, меня никто еще не доводил до слез - ни начальство, ни посетители. Отпустите руку. А то войдет кто-нибудь, что подумает?
Он отпустил ее руку. Глянул в лицо. Она встретила его взгляд спокойно, не смутилась, не отвела глаз. Подумал, что назвать ее красавицей, пожалуй, нельзя, но как привлекательна: лицо светится добротой и умом и какой-то очень теплой женственностью. Хотел спросить, есть ли у нее дети, но не решился: если их нет, это может ранить ее еще больше, чем вопрос о муже.
- Никогда не делала этого, но вам могу выдать тайну, - кивнула на дверь кабинета. - Герасим Петрович недоволен вашим самоотводом.
- Я знаю.
- Сказал: дожил до седых волос, - взглянула на него, - хотя их еще не видно у вас, а ведет себя как мальчишка. От зазнайства, сказал Довжик. Но Герасим Петрович не согласился, что от зазнайства. Зачем вы это сделали? Неразумно - таково мое женское мнение.
- Когда-нибудь я вам объясню, и вы его измените.
Галина Владимировна засмеялась.
- А вы самоуверенны.
Из полированного "шкапа" первым вывалился Макоед. Увидел Карнача, удивился, как будто растерялся, даже испуг мелькнул в глазах, словно Максим застал его за чем-то недозволенным.
- И ты тут?
- Да вот... жду приема.
- Ты ждешь приема? - Макоед спросил это тихо, но так, точно закричал от радостного удивления на весь дом. Галине Владимировне показалось, что он подскочил и тут же преобразился - как водой смыло его смущение, и сразу, в один миг, всплыла наглость победителя; он объявил, точно кукиш поднес: - А мы с Сидором Ивановичем общежитие "привязали". Окончательно и прочно, - засмеялся, довольный тем, что тут произошло.
- Чудесно, - с сарказмом бросил Максим. - Поздравляю. Одним гробом будет больше на проспекте.
В свое время Максим отклонил несколько проектов Макоеда, но тот упорно, изо всех сил лез на проспект.
Ректор, седой красивый мужчина, по виду и манерам похожий на старого официанта дореволюционной выучки, застегивал на столе свою толстую, набитую бумагами папку. Сказал с чарующей улыбкой:
- Напрасно вы, Максим Евтихиевич, так отзываетесь о студенческом общежитии. Мне проект нравится. И место, которое мы предложили, одобрил Герасим Петрович.
Максим собрался было сказать и одному и другому пару теплых слов, настроение для такого монолога было подходящее. Но перехватил красноречивый взгляд Галины Владимировны: "Не натворите глупостей. Идите в кабинет".
Он послушался.
Игнатович стоял в углу у маленького столика и наливал из сифона воду. Пошел навстречу со стаканом в руке, радушно улыбаясь. Прежде чем поздороваться, по-домашнему объяснил:
- Лиза селедкой накормила. Любит соленое. А у меня печень. Уже заныла.
- Послушай! Посадить макоедовское общежитие на проспекте можете только через мой труп. А пока я отвечаю за архитектуру города...
- Отвечаем все. Горком - в первую очередь, - выпуская его руку, нахмурился Игнатович, но тут же улыбнулся. - А ты, вижу, верен своему принципу: лучшая форма обороны - наступление.
- От чего и от кого мне обороняться?
Игнатович обогнул письменный стол, сел в кресло, и обстановка сразу изменилась: теперь Максим находился не в гостях у свояка, а на приеме у секретаря горкома.
Оба они готовились к официальному разговору, поэтому такой внезапный поворот не захватил ни одного из них врасплох, не удивил, не поставил в неловкое положение. Правда, Игнатович сделал попытку несколько сгладить эту официальность.
- Сегодня обороняйся от меня, - улыбнулся и залпом выпил стакан воды.
Максим услышал в шутке скрытую угрозу: смотри, как бы тебе не пришлось обороняться перед бюро горкома.
Игнатович поставил стакан на край стола за стопку новых журналов и помолчал - ждал, что Карнач сам начнет объяснение. Максим сделал вид, что не понимает, чего от него хотят.
Игнатович разочарованно вздохнул и вынужден был пойти напрямик:
- Надеюсь, объяснишь свой фортель, который ты выкинул на конференции. - Он повторил слова секретаря обкома Сосновского; тот во время перерыва в буфете сказал как бы между прочим, но так, что услышали все: "Выкинул твой своячок фортель".
- Разве я нарушил Устав?
Игнатович разозлился, потому что думал об этом и чувствовал уязвимость своей позиции в предстоящем разговоре.
- Не прикидывайся простачком. Мы слишком хорошо знаем друг друга.
Тогда Максим ответил серьезно:
- Хорошо. Я объясню. Закурить разрешаешь?
Игнатович обрадовался. Сам он не курил и знал, что Карнач тоже, по сути, не курит, закуривает лишь в трех случаях: во время напряженной работы над проектом, когда волнуется и после чарки за праздничным столом.
- Кури, - и подумал с удовлетворением: "Ага, все же волнуешься. Это хорошо".
Но он ошибался: кажется, никогда Максим в этом кабинете не был так спокоен, как в эту минуту. Просто ему понадобилась пауза, чтоб подумать, с чего начать - сразу с основного или немного походить вокруг да около.
- Ты знаешь... мне захотелось проверить свой характер... И закалить.
Начало не понравилось Игнатовичу, он хмуро ухмыльнулся: мол, давай городи дальше.
- Всю свою сознательную жизнь я стараюсь утвердиться как художник. Черт его знает, может быть, потуги мои напрасны. Правда, кое-что я сделал, стоящее внимания, но меня все время заносило... прямо тянуло... в колею административную, чиновничью...
- Думаю, что это разные вещи, - сказал Игнатович.
- Может, и разные, но я со страхом замечаю, что я часто думаю как чиновник, а не как художник. Даже не думаю, чувствую, вот что страшно. Чиновник не всегда тот, кто становится формалистом и бюрократом в своей деятельности. Таким я, кажется, еще не стал. Чиновник тот, у кого появляются... опять повторяю... даже не мысли, мыслей он боится, как черт ладана, а переживания, эмоции мещанина. Вот это, скажу тебе откровенно, меня испугало. Конкретно? На собраниях избирают президиум, а у меня уже учащается пульс: выберут или не выберут?
Игнатович улыбнулся так, как улыбнулся бы наивному детскому признанию.
- А не выберут - ночь не сплю. Где уж тут думать о высоком искусстве.
- Не обожествляй своего брата. Любой художник в первую очередь человек. Если б он не знал человеческих эмоций, как бы он творил? Поставь на свое место драматурга.