На лавке рядом развалился конопатый парень. Другой в драповых калошах стоял на коленях возле и брызгал слюною ему в лицо:
- Машка, говорю, ты у меня в печонке сидишь... Для чего Саньку подпускаешь к себе?.. Не отнекивайся, говорю: факт, что в среду с ним крутила! Это как? Разве не обида?
Он теребил товарища за пиджак и невнятно требовал ответа.
- Дай по кумполу, чтобы знала, - сказал Ванька. - Уж я вот знаю, как бабу вышколить... У меня любая шелковой станет.
Потом пели. Начинали не враз и, наклонившись головами над чашкою с самогоном, сплевывая в нее, елозя руками по грязному столу, тянули:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина.
Все отдал бы за ласки, взоры
И ты владела б мной одна...
Забрали закуску и бутылки с самогоном, направились к "потребилкам".
И вот, улицей, проиграл Игнатий "страдание", и гармонь завопила о родимом, создавая суматоху на селе и скликая девок.
Бобонин отстал, ушел домой переодеваться. Переодевался он три раза на день, шелковые оранжевые платки выглядывали у него из кармашка всегда свежие. К "потребилкам" он явился последним, чтобы меньше выпить, и, оставаясь трезвым среди пьяных, пьяного разыграть, и добиться своего. А гульба, когда он в дверях показался, была уже в разгаре.
- Что мы, разве японцы какие-нибудь? - говорил Игнатий, выталкивая в сени перепившихся парней и баламутных девок. - Что мы, разве голову на плечах держать не можем, питоки?
Игнатий везде побывал и много знает - любит образованность, как самогон, любит порядок.
- Для почину выпьем по чину, - сказал он Бобонину и пропустил его на переднюю скамейку.
- Недурственно, - ответил Бобонин хитро, в тон, и, взяв стакан в руку, незаметно для других выплеснул самогон под стол, посоветовав:
- Хозяйке-то поднесите.
Об этом он очень заботился. Держа стакан у рта Паруньки, говорил приветливо:
- Ну-ка, под другую ногу...
И опрокидывал пахучую жидкость ей в рот. Потом бросал деньги на стол и посылал за новой бутылью.
- Ой, батюшки, голова с кругу сошла, - спохватилась Парунька и, краснея, расцветая от внимания Бобонина, тыкала его в бок: - Миш, не сори деньги зря, ребята на даровщину падки...
- Деньги - тлен, - сказал Бобонин.
На печи лежали парни и девки, им подносили туда, у порога валялись пьяные. Зарвавшегося Игнатий брал за шиворот и выталкивал в сени, приговаривая:
- Пить можно, а дурить над девкой непристойно. Новое право.
Его поддерживали выкриками:
- Их, дуроплясов, Игнатий Иваныч, учить да учить надо. Неотесы!
На середину избы выступил Ванька-Слюнтяй, - держал в руке измятый огурец, из которого сочилось на подол соседке. Был он до ошалелости пьян, и голос его дребезжал, как разбитый колокол:
- Робя, дело такое пришло, что парням и выпить нельзя! Федька Лобан, ровно царь на селе, - все его боятся. Таких грамотеев уничтожать надо, бутылкой по башке - и крышка. Все лекции к черту пошлем. Какие просветители, какая антиллегенция беспортошная развелась ныне.
- Бить партейного не надо: ответить строго придется, - возразил Игнатий Иваныч. - И насчет лекций напрасно. Культура необходима.
- Бить таких лекционеров надо!
- А я говорю, Ванька, не ори. Миша, бери Ваньку. Так. Суй в глотку платок... Будешь? Как председатель, я тебя вправе урезонить, хошь и друг, - не безобразь...
Два раза медленно и аккуратно Игнатий Иваныч вложил Ваньке локтем по шее.
Установив порядок, крикнул:
- Гармонь, вали "Сормовскую"!
- Стой! Лучше "Камаринскую".
- Дуй "Камаринскую"!
Приходили матери, стаскивали дочерей с печек, с лавок, толкали их в спины:
- Бессовестные! Придите только домой...
- Мам, не тронь меня, праздник, мама, все гуляют... Ваня, не пущай меня домой, волосы отец выдерет, не пущай, Вань!
Защитник выталкивал родительницу в сени, из сеней - на улицу, и на улице, под окошком родительница продолжала греметь в наличник, грозила сквозь обледенелое стекло:
- Смотри, догуляешься. Снимешь с плеч моих головушку... Домой глаз тогда не кажи!
Пьяно ревела гармонь, пылила в окно метель, горланили и ругались в избе, в духоте хлебного самогона, в чаду махорки... В углу под образами на коленях Бобонина полулежала счастливая Парунька. Люди вокруг и все в комнате плавно качалось. Пол, как зыбка, поднимал ее, баюкая, и опять опускал вниз. Бобонин наклонился и пошептал ей что-то на ухо.
Все увидели, что Бобонин с Парунькой шмыгнул за занавеску. Что-то зазвенело. Послышался шепот:
- Уйди!
- Ишь неженка. Не сахарная, не растаешь.
Бобонин вышел и фукнул лампу. Девки завизжали, потом притихли. Кто-то искал спицы, кто-то хлопал дверью - должно быть, выходил... А к чулану затопали, спотыкаясь, парни.
Бобонин снова зажег огонь. Народу в избе стало меньше. Остались только парни, обрюзгшие, растрепанные, сердитые.
Бобонин указал Ваньке на Паруньку и сказал:
- Пришел, увидел, победил.
- Факт, - согласился тот, - проиграл я ведро самогону... Факт.
За окном слышался надтреснутый голос:
Я гуляю, как собака,
Только без ошейника.
Протокол за протоколом
На меня, мошенника...
Глава третья
Ванька-Слюнтяй, красноглазый с перепою, вышел от Паруньки поутру и домой пробрался задами, по-за сараям. Он спешно прошмыгнул мимо отца во двор, сгреб горсть снегу с забора, потер им лицо и утерся рукавом. Отец, как будто его не приметив, молча и хмуро прошел в лавочку. Ваньке слышно было, как отец отпускал бабам керосин... Звон ключей в связке у отца на поясе переполнял Ваньку необъяснимым страхом... Он спрятался за ворота, чтобы обдумать, как начать разговор свой с родителем.
За воротами судачили бабы.
- Ходят слухи, - тараторила одна, - Канашев женить Ваньку вздумал, пока вконец не избаловался.
- Сватовство идет, - ответила другая. - Егор вольничать сыну не позволит. Молодого взнуздать легче. Нынче как: того и гляди, принесут отцу в подолах, корми весь век!
Голос сошел до шепота:
- Вчера Ванька ночевал у Паруньки. Земля горит под ногами. Вот страхи какие... Всего недостача. Звезд на небе, и тех, говорят, меньше стало. Куда идем, куда катимся?!
- А идем к концу мира, голубонька. В книгах старого писания есть на то указание: се грядет с облаками, и узрит его всякое око, и возрыдаются пред ним все племена земные... Свету конец... Умереть мне без покаяния, если вру... Громы небесные и зубы крокодиловы да падут на головы наших врагов.
Ванька угадал по голосу знаменитую в округе Малафеиху, просвирню и церковную грамотницу, и подумал, холодея: "Видно, без меня меня женили... Отец, наверно, и невесту приискал. Окрутит, пожалуй. А на ком бы?"
- Невеста, слышь, супротив отца идет? - продолжала расспрашивать Малафеиху собеседница. - Слухи недаром землю кроют: Федорка Лобанов полюбовка у ней. Взаправду, нет ли, люди калякают, отец поперешником Марьку в кровь иссек, теперь и в артель не показывается.
Ванька выждал, когда родитель пошел завтракать, и как только тот, помолясь, сел за стол, сын переступил порог в надежде на спокойный конец дела: отец почитал грехом драться за столом.
- Добро пожаловать, господин хороший, - сказал отец с тихой злобой. - Садись, где место просто, да скажи, откуда идешь и с какими добрыми делами?
Сын торопливо снял праздничную одевку, всю измятую, и пугливо уселся за стол. Перепрелые куски вчерашней драчены ворохом лежали на сковороде. Отец с матерью хлебали тюрю в огуречном рассоле. Ванька молча стал есть. Слышалось только чавканье, да робко стучали ложки о края деревянного блюда. Ванька, посапывая, глядел на большую бороду отца, на морщинистый лоб, на шерстистые руки с засученными по локоть рукавами.
- Время, сынок, тебе жениться, - сказала мать, вздохнув. - Не все так холостяком быть.
- Женись, говоришь? Сам-то дурак, да дуру возьмешь, будет два дурака. Арифметика не больно привлекательная...
- На мирском быку оженю и будешь жить, - сказал отец.
Ванька изменился в лице, душа пуще заныла, он робко поглядел в сторону отца и не решился возражать.
- Дивить народ надо бросить, да! - строго добавил отец. - Охальничать вместях с шантрапой начал. Позор.
Ванька заерзал на лавке.
- Ну вот, тятя... К чему этот разговор?
- Нувоткать тут нечего! Первых на селе родителей сын, понимать должен. Отец семнадцати лет женился, не бегал по блудницам...
Да никто не бегает... Бабы хвастают.
- Молчать! Где навоз, таи и мухи.
Отец, разгладив бороду, шумливо передохнул и вышел из-за стола. Измерив пол шагами от среднего окна до порога, он остановился: там на гвоздике висел ременный кнут. Сердце Ваньки заныло. Жестокая судорога страха охватила его. Отец постоял и снова подсел к столу.
- Грех, сынынька, - промолвила мать, бодрясь, что гроза миновала.
- Какой грех? Чем я грешен?
Отец, надрываясь, закричал:
- Ты как петух, у тебя семьдесят жен, ты всегда грешен.