- Нужно ли об этом говорить мне? - укоряюще произнес. Адальберт. - Ведь в те ноябрьские дни двадцать третьего года я вместе с отцом был в Мюнхене, - отец командовал одним из подразделений СА и получил приказ, как и многие другие штурмовики…
- Я знаю об этом, - Кестнер склонил голову и погрузился в воспоминания. - До смертного часа все сохранится в памяти… Пивная была окружена полицией, там ораторствовал Кар, так называемый генеральный комиссар Баварии. Фюрер в сопровождении группы отборных штурмовиков ворвался в пивную, вскочил на стол, отшвырнул ногой пивные кружки, выхватил револьвер… До сих пор могу слово в слово повторить, что он сказал. Хотите? - И с явной гордостью за свою память Кестнер произнес: - "Национальная революция началась! Это здание занято семьюстами вооруженными с ног до головы штурмовиками. Приказываю всем оставаться здесь, в этом зале. Пулеметы, установленные на галерее, готовы открыть огонь. Итак, объявляю Германское и Баварское правительства низложенными. Будет немедленно сформировано национальное временное правительство. Казармы рейхсвера и полиции заняты нами. Солдаты рейхсвера во главе с генералом Людендорфом приближаются сюда под знаменем свастики…" - Кестнер умолк, еще ниже опустил седую голову и на этот раз уже тихо добавил: - Да, я могу повторить речь фюрера слово в слово…
- А потом? - охваченный чувством ностальгии, спросил Адальберт.
- Потом фюрер приказал Кару, Лоссову и Зейссеру, представлявшим Баварское правительство, пройти с ним в заднюю комнату. У дверей, охраняя вход, встали Келлерман, я… и знаете, кто был третьим? Ваш отец, Грегор Хессенштайн. Вот поэтому я и рассказываю вам все это.
- Я знаю, знаю! - воскликнул Адальберт. - Ведь я сам тогда подростком был в толпе вместе с отрядами СА, окружавшими пивную… Я поехал в Мюнхен с отцом на похороны дяди Андреаса. Правда, я не был свидетелем того, что происходило там, внутри, но отец столько раз рассказывал об этом!
- Да, - не слыша его, задумчиво произнес Кестнер, - тот бой мы проиграли. Фюрер и его ближайший соратник Гесс оказались в Ландсбергской тюрьме… Там была написана великая книга - "Майн кампф". Потом снова годы борьбы, и прошло десять лет, прежде чем мы во главе с фюрером одержали победу и он стал канцлером Германии. И вот теперь…
Чувство радости все более и более охватывало Адальберта. Какое счастье - сознавать, что теперь он не один, что рядом есть близкий человек… Как же он раньше этого не знал?! И, словно отвечая на невысказанный вопрос, Кестнер сказал:
- Во всем виновата Марта, мой мальчик. Когда вы появились у нас, она просто сказала мне, что вы старый товарищ Крингеля. Сегодня она впервые назвала ваше настоящее имя, когда мы обсуждали, что попросить вас купить на рынке… И вот я здесь…
- Посоветуйте, что мне делать! - в отчаянии воскликнул Адальберт. - Каждую минуту я жду ареста, чувствую себя так, будто уже приговорен к смерти, только приговор отсрочен. На день? На два? Не знаю… Документы, которые можно купить на рынке, - это ничего не стоящие бумажки!
- Вы правы, Адальберт, ни в коем случае не связывайтесь с этими торговцами смертью.
- Так что же мне делать?
- Ждать! - твердо ответил Кестнер.
- Чего? Расстрела? Сибирской каторги?
- Не надо паники, мой молодой товарищ… Кстати, партайгеноссе, - старик снова употребил принятое среди членов партии обращение, - расскажите мне, как вы пришли к национал-социализму.
- О, это давняя история, господин Кестнер. Мне кажется, я исповедовал его всю свою жизнь. Вот я сижу сейчас с вами в этом подвале, а вспоминаю наш дом на Ветцендорферштрассе в Нюрнберге, наш собственный уютный двухэтажный домик… Может быть, кому-нибудь могло показаться, что в нем царит гнетущая атмосфера из-за строгости отца, но я сейчас вспоминаю те дни как лучшие в моей жизни… По вечерам мы собирались втроем, отец, мама и я, иногда заходил кто-нибудь из близких друзей отца. Вечер проходил в разговорах, впрочем, нет, говорил, как правило, отец - о кайзере, о величии германской империи, о чести, о чистоте крови. О, он мог часами разговаривать обо всем этом! - увлекаясь воспоминаниями, повысил голос Адальберт. - У него были единомышленники, он встречался с ними не только у нас дома, но и в "погребке" - по примеру берлинского на Фридрихштрассе он назывался "Дер штрамме хунд"… Отец часто брал меня с собой, он говорил, говорил, а я пожирал сосиски. Пиво с детства заменяло мне и воду, и чай… Кстати, господин Кестнер, вы помните, сколько в те времена стоила кружка пива?
- Гроши, - ответил Кестнер, пожимая плечами.
- А я запомнил: десять пфеннигов! И порция отличных сосисок столько же! А за двадцать пять можно было получить изумительный суп из бычьих хвостов!
…Адальберт говорил уже не для Кестнера, а для себя самого, воспоминания были ему утешением, наградой за длительное молчание, за потерю всего, что было целью жизни, за ночи в сырых подвалах, за невозможность вернуться в родной Нюрнберг, в объятия Ангелики, за постоянный страх быть узнанным… Казалось, если Кестнер уйдет, Адальберт этого не заметит, будет вспоминать свою юность вслух, даже не имея собеседника.
- Как сейчас вижу отца, - продолжал он, - его простертую руку над головами десятка сидевших за столом людей, когда он читал стихи…
- Он любил поэзию? - с некоторым удивлением произнес Кестнер.
- О, нет, стихов он не любил, знал только несколько строчек из Хамерлинга.
- Какие именно? Не вспомните?
- Сейчас, сейчас, одну минуту… Вот эти строки:
О ты, двадцатый после Рождества Христова,
Бряцающий оружием и вызывающий восхищение,
Наречет ли тебя будущее германским веком?
- Прекрасные стихи, - задумчиво сказал Кестнер. - А какую он любил прозу?
- Вы имеете в виду душещипательные романы и рассказики? Нет, насколько я помню, отец этого не читал вовсе. Его настольной книгой было "Руководство по еврейскому вопросу" Теодора Фрича, и еще он читал три газеты, которые выписывал: "Берлинер Берзен-цайтунг", "Кройц-цайтунг" и "Дойче Тагес-цайтунг"…
- Что же, естественно. Эти газеты прославляли военную и духовную мощь Германии.
- Конечно, - согласился Адальберт. - Это было и моим основным чтением. Отец иногда спорил с мамой…
- Спорил?
- Дело в том, что она была католичкой, вы же знаете эти вечные противоречия между католицизмом и национал-социализмом…
- Они сильно преувеличены. Я знаю, что внутри католического духовенства существовали разногласия, которые подчас выливались в довольно острые формы, но среди католических священников были и такие, кто исповедовал веру в фюрера даже более убежденно, чем веру в Христа.
- Вы правы, господин Кестнер, о, как вы правы! - воскликнул Адальберт. - Я знаю одного священника… Патер Иоганн Вайнбехер жил в Нюрнберге, был частым гостем в нашем доме, потом переехал в Лейпциг и получил там приход. Если бы вы только послушали беседы, которые он вел с моей будущей женой Ангеликой! Когда-то ей казалось, что учение фюрера и вера в Христа противоречат друг другу. Немалую роль сыграли здесь и слухи об арестах среди духовенства, распространяемые притаившимися жидомасонами. Так вот патер Вайнбехер, подлинный национал-социалист в душе, обратил духовный взор моей жены Ангелики к фюреру. Отцу не пришлось дожить до торжества нацистских идей, которые он всю жизнь проповедовал… Он умер, я вскоре женился и…
- У вас есть дети, Адальберт?
- К сожалению, нет, хотя я всегда хотел иметь ребенка. Мальчика. Чтобы вырастить из него продолжателя дела отца и деда. И Ангелика хотела ребенка. Но я твердо решил: пусть он родится в победившем третьем рейхе. После смерти отца я стал безработным и впал в отчаяние… Глаза на жизнь, на будущее мне открыла первая речь фюрера, которую я услышал. Я понял, какие задачи стоят перед истинными немцами: уничтожить коммунистов, социал-демократов и евреев. Объявить борьбу мировой плутократии. Расширить жизненное пространство Германии. Вот этим задачам я и посвятил свою жизнь.
Адальберт наслаждался звуками своего голоса и словами, которые отныне в Германии нельзя было произносить вслух.
- Эти задачи стоят перед нами и сегодня, - сказал после паузы Кестнер. - Скорее - перед вами, сын мой. Я уже стар.
- Но что можно сделать, когда страна находится под русским сапогом, когда в любую минуту тебя могут схватить?
- Вы не должны попасть к ним в руки. Русские заигрывают с немцами, бесплатно кормят детей, помогают расчистить улицы, но к таким, как мы, они будут беспощадны! И все же мужайтесь: час избавления близок!
- Что вы имеете в виду, господин Кестнер?
- Американцев. Они должны войти в город со дня на день.
- Но американцы и русские - союзники.
- Союзник союзнику рознь. Конечно, и они, и англичане допустили огромный просчет, у них была исключительная возможность вместе с нами покончить с большевистской Россией, взять реванш за свою провалившуюся интервенцию после русской революции. Но все же… они принадлежат западной цивилизации, они не распалены чувством мести - нога немецкого солдата никогда не была на американской земле, и самое главное: в душе они ненавидят большевизм не меньше, чем мы. Так что ждите, партайгеноссе Хессенштайн, ждите! Время работает на нас! - Кестнер встал. - А теперь прощайте.
- Вы пробудили во мне надежду, партайгеноссе Кестнер, - с чувством произнес Адальберт. - И спасибо вам за память об отце.