А потому что Сережа сам смирился, а Надя – нет.
А потому что Сережа уже не хотел жить, а Надя – да.
А потому что Сережа совсем умер, а Надя – нет. Совсем ушел туда, со всем, что в нем было, а Надя, со всем, что в ней было, в ней било! не рассталась, совсем осталась.
И еще потому, быть может, что о Сереже уже так горевала мать, а о Наде так, как я (утверждаю это и сейчас), никто – никогда.
Милая Надя, чего тебе от меня было нужно? Стихов? Но они тогда у меня были детские, к тому же – немецкие...
Почему именно за мной ходила, передо мной вставала, – именно мной из всех тех, которые еще так недавно за тобой и вокруг?
Может быть, милая Надя, ты, оттуда сразу увидев все будущее, за мной, маленькой девочкой, ходя – ходила за своим поэтом, тем, кто воскрешает тебя ныне, без малого тридцать лет спустя?
* * *
Д.И. Иловайского я в последний раз видела, точней – слышала, накануне открытия музея Александра III, в мае 1912 года, у нас в доме, в неурочно поздний час. Не дожидаясь прислуги, живущей через двор и, наверное, уже спящей, Сережа Эфрон, за которого я только что вышла замуж, открывает. Скрип парадного, какое-то ворчание, из которого выясняются слова: "Значит, дома нет?" И, проходя в залу: "А гардероб – будет?" Молчание, затем покашливанье вопрошаемого. Вопрошающий, настойчивее: "Гардероб, говорю, будет? Под расписку, спрашиваю, сдают?" Выглянув из столовой, вижу, как Сережа, с всё еще любезной улыбкой, слегка подается от неуклонно, с бесстрастием Рока надвигающейся на него шубы, в которой (май!) узнаю Д.И. Иловайского. "А то (похлопывая себя по широченному, как у рясы, рукаву) она у меня небось бобровая, как бы (с желчной иронией) по случаю торжества-то – не лишиться! Тоже мода пошла, перекинет через ручку и "будьте покойны-с", с одной улыбкой-с, без всякой расписки-с... А кто его знает – служитель или грабитель переодетый? На лбу ведь не написано, а если и написано – так ложь. Нет, нумер нужен, нумер!" Спрятавшись за самовар, гляжу дальше. Пауза и, прищурившись: "А вас я что-то не припомню... В прихожей-то было за Андрюшу принял, а теперь вижу – нет: еще выше и худощавее (и, неодобрительно) и годами будто еще моложе..." – "Я муж зятя... то есть зять дочери – Марины... Я хотел сказать: Ивана Владимировича. Муж". Иловайский, недоверчиво: "Муж? – и уже бесстрастно: – А-а-а... Так передайте, молодой человек, Ивану Владимировичу, что приходил его тесть от Старого Пимена, про гардероб узнавал".
И, перепутав родного внука с чужим зятем – уже сказанием! Уже привидением! – метя бобровой шубой дубовые половицы, темнеющей залой, за эти несколько минут совсем стемневшей – как снеговое поле, снеговым полем своей волчьей доли, скрипящим парадным, деревянными мостками, лайнувшей калиткой, мимо первых фонарей – последней зари – домой, к своему патрону – Пимену, к патрону всех летописцев – Пимену, к Старому Пимену, что на Малой Димитровке, к Малому Димитрию, к Димитрию Убиенному – в свой бездетный, смертный, мертвый дом.
* * *
Большое тире. Тире длиною в шесть лет: всей войны и начала Революции. Тире, заполненное для Иловайского потерей всего его мира.
1918 год. Весна. Стук в дверь. Редкий гость. Брат Андрей, о котором никогда ничего не знаю, ни жизни, ни окружения, ни горестей, ни радостей, ни даже адреса, ничего, кроме того, что он нас, полуродных сестер, любит несравненно больше, чем родную, и если кого-нибудь на свете любит – то нас.
"Марина! У тебя еще живет этот жилец – как его?" – "Икс? Живет". – "Так ты уж, пожалуйста, устрой, чтобы выпустили деда". – "Как – выпустили?" – "Ну, да, сидит в Чека уже неделю". – "За что?" – "За убеждения. Пришли и арестовали. Совершенно неприлично". – "А сколько ему сейчас лет?" – "А Бог его... Около ста, должно быть". – "Ну-у?" – "Во всяком случае девяносто". – "Хорошо, я попытаюсь".
Поздно вечером сторожу у тогда еще звонившего телефона своего квартиранта Икса. Топ-топ-топ-топ – по лестнице. Открываю. "Генрих Бернардович!" – "Да?" – "Нечего сказать, хороши ваши большевики, – столетних стариков арестовывают!" – "Каких еще стариков?" – "Моего деда Иловайского". – "Иловайский – ваш дед??" – "Да". – "Историк?" – "Ну да, конечно". – Но я думал, что он давно умер". – "Совершенно нет". – Но сколько же ему лет?" – "Сто". – "Что?" Я, сбавляя: "Девяносто восемь, честное слово, он еще помнит Пушкина". – "Пом-нит Пуш-кина?! – И вдруг, заливаясь судорожным, истерическим смехом: – Но эт-то же – анекдот... Чтобы я... я... историка Иловайского!! Ведь я же по его учебникам учился, единицы получал..." – "Он не виноват. Но вы понимаете, что это неприлично, что смешно как-то – то же самое, что арестовать какого-нибудь бородинского ветерана". – "Да – (быстро и глубоко задумывается) – это-то – действительно... Позвольте, я сейчас позвоню... – Из деликатности отхожу и уже на лестнице слышу имя Дзержинского, единственного друга моего Икса. – Товарищ... недоразумение... Иловайского... да, да, тот самый... представьте себе, еще жив..."
Неделю мой скромный Икс гонял по Иловайскому делу, он – олицетворенные две ноги – на автомобиле! Неделю я ничего не спрашивала, ибо больше, чем верила – знала. И на седьмой день в тот же ночной час – топ-топ-топ-топ – (ровно в четыре скачка брал лестницу) – стук-стук-стук: "Марина Ивановна!" – "Да". – "Могу вас поздравить! Выпустили вашего дедушку. – Сияет, но лицо злое, то же сияние и злоба в голосе. – Но зззнате – не легко далось!" Я, робко: "Спасибо, я не нахожу слов, чтобы..." – "Совсем не надо, я с удовольствием, собственно без всякого удовольствия, я бы вообще не, но... Ему правда, девяносто лет?" Я, чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить: "Девяносто восемь". – "А выглядит – шестьдесят. И голос бодрый. Да. Вы говорите – Наполеона помнит?" – "Всё, что угодно! А главное – Пушкина". Икс, на секунду полузакрыв глаза: "Замечательно!" Я, пользуясь секундой: "А за что его арестовали?" Икс, открывая настежь: "За германскую ориентацию". Я в полном чистосердечии изумления: "Но он же казак, даже станица есть "Иловайская". – "Я не говорю: за германское происхождение – для нас происхождение не играет роли, мы же (точно кладя мне в рот, один за другим, шесть кусков сахара) Интер-на-ци-о-нал, я говорю: "ориентацию". Я многозначительно: "А-а-а..." – "Он очень, очень бодр для своих лет. И даже не для своих". – "Он еще недавно на велосипеде катался. И в рог трубил". – "В рог? Скажите! (с любопытством). А зачем, собственно?" – "Чтобы все слышали. В Роландов рог – ну знаете, исторический. А верхом катался, пока лошадь не отняли". – "Мы", – сияя, заканчивает Икс.
На следующее утро явление Андрея. "Ну, Марина, молодец твой Икс! Выпустил деда". – "Знаю". – "Три недели просидел. Ругается!" – "А ты сказал, через кого?" – "Да что ты!" – "Напрасно, непременно передай, что освободил его из плена еврей Икс", – "Да что ты, матушка, он, если узнает – обратно запросится!"
Обратно не запросился – сам вышагнул. Из мира, где Иловайского сажает Игрек и освобождает Икс – в мир иной, о котором, думаю, за всю свою жизнь мало думал, целиком и отродясь отдавшись миру не менее потустороннему: былому.
Иловайский умер в 1919 году, 91 году от роду, как – не знаю и навряд ли узнаю, ибо единственный, кто мог бы мне сказать: его единственный внук и мой единственный брат Андрей в апреле 1933 года сам сошел в могилу, от того же старопименовского наследственного недуга, на четырнадцать всего лет пережив своего древнего деда. Единственная же внучка его, полуродная сестра моя Валерия, настоящая наследница старопименовских страстей и его главной: непрощания, до сих пор еще не может простить моей матери (f# 1906 году) замещения в доме ее матери (f# 1890 году) и, ненавидя ее в наших, с Асей, голосах, лицах, жестах и даже буквах! Ненавидя так, как можно ненавидеть единственно-ненавистное, дважды воскресшее, именно: ненавидя: не могучи видеть, а видя – наглядеться – эта сестра Валерия мне, естественно, ничего не захочет сказать. Могла бы привести библейскую по ненависти сцену, тут же над ямой, этой сестры Валерии моей кротчайшей сестре Асе, на руках которой и умер Андрей, но это уже относится к нашей семейной хронике.
И, чтобы кончить о Д.И. Знаю только, что умер он у Старого Пимена и что работал до последнего дня. Да и не знала бы – знала бы.
Есть у меня на память о нем, с собой, его книга о моей соименнице, а отчасти и соплеменнице Марине, в честь которой меня и назвала мать.