- Ералаш в голове? Ложись - к вечеру отхвораешься, полегчает. Пройдет - думай, размышляй. Говорят, неважно кем родишься, важно кем помрешь. Понял?
Все понял Андрей, да не все усвоил! Сапожные гвоздики пересыпались в голове и причиняли невыносимую боль. Отец ушел, а Андрей - была не была - свалился на койку.
Проснулся оттого, что в горницу, тихо скрипнув дверью, вкралась сестренка Варя. Думая, что он спит, она крутнулась перед зеркалом в простенке, показала себе язык и, взяв на этажерке журнал, грациозно посеменила к двери. Андрей цапнул ее за руку.
- Ну-ка, иди сюда, стрекоза! Да у тебя, никак, новая косынка? Нагнись!
- Ой, Андрюшк, ты ж вместе с ухом тянешь косынку!
- Разве? Не заметил. И бант у тебя на голове, как пропеллер. Замечательный бант!
- Пусти, вредный! Не буду с тобой водиться, всегда смеешься надо мной. Правильно тебя в "молнии" раскритиковали!
- Где? - у Андрея засосало под ложечкой.
- На клубе висит... В то время, написано там, как наши труженики борются за всемирный подъем животноводства, молодой...
- Всемерный, наверное? - Андрей тоскливо проглотил колючую слюну.
- Нет, всемирный!.. Молодой колхозник Ветланов Андрей стимулирует... Андрюшк, стимулирует или симулирует? Как?
- В пятый класс перешла, пора знать...
- Фу, задавака!
И, поводя плечами, оттопырив мизинчики, Варя вышла. Андрей ухмыльнулся: в кого такая, стрекоза? Как увидит в кино или у приезжих девчат новую прическу, так тут же начинает над своими волосами мудрить: то "лошадкин хвостик" начешет, то какой-то "домик" соорудит... Мимо незнакомых взрослых не пройдет без грациозно-кокетливой мины на конопатой рожице. Не каждый ведь заметит на ее коленях и локтях ссадины!
Варя опять заглянула в горницу.
- Андрюшк, есть будешь?
- Нет! - В эти минуты ему было не до еды.
- Ой, ну не воображай, Андрюшк, я зря, что ли, суп варила! Идем!
- Ты? Сама? И кто тебе спички доверил!
- Я же не пьяная, и меня не тошнило...
- Варька!
- И не кричи, не боюсь... Его, как хорошего, супом, а он... Мама собралась на овощеплантацию, говорит, свари Андрюшке супу.
- А отец где?
- Боишься, ремня даст?
- Варька!
- Опять кричит, как физручка на уроке. Папа не симулирует, он ушел в мастерскую комбайны ремонтировать. Говорит, урожай нынче несвозный, помогу слесарям свертывать ремонт...
- Варь, а это ты правду про "молнию?"
- Надо как! Сроду не врала. Там еще, знаешь, стишок про вас написан.
Андрей яростно крутнулся на койке, сел. Варя кошкой шмыгнула за дверь. Исчезла она и будто унесла тот добрый и хороший мир, в котором Андрей не видел теперь себе места. "Хуже всего человеку, когда у него нет сил ни подняться, ни упасть!"
Дотянулся до подоконника, взял книгу. О космонавтах. Пожалуй, не было такой книги о космонавтах, которой бы не купил Андрей. С обложки улыбался Гагарин... Подрался с Василем... Напился... Граня... Провалялся день... "Молния" на клубе... Интересно, что бы вы мне присоветовали, Юрий Алексеевич, в данной ситуации? Лететь в космос? Калибр не подходит!..
Влетела Варька:
- Мама пришла! - И только "лошадкин хвостик" мелькнул в дверях - исчезла.
Андрей сосредоточенно причесывал перед зеркалом тугие кольца волос. Они выскакивали из-под расчески и опять рассыпались березовой стружкой. Андрей не мог пересилить себя, чтобы обернуться, хотя напряженной спиной чувствовал каждое движение вошедшей матери, каждый взгляд в его сторону. Вздох, горький, тяжелый:
- Эх, Андрюшенька, хоть на улицу теперь не показывайся!
Он прижался щекой к ее худому плечу, чмокнул в седеющий висок.
- Ты, мам, не очень расстраивайся. Думаешь, мне-то хорошо?.. Не расстраивайся, мам.
А она вздыхала и мяла в руках фартук.
- Ну мам!.. Хочешь, сыграю? И спою! - потянулся за гитарой.
Любила Степановна, когда пел и играл на гитаре сын. Да и она ли только любила!
Тронул, перебрал струны, начал вполголоса, постепенно набирая силу и ускоряя темп:
Айо, мама, мне под крышей не сидится.
Айо, мама, не к лицу тебе сердиться.
Айо, мама, я тебе отвечу прямо:
Ее я только раз поцеловал!..
Столько было задора в шутливой песенке далекой Индонезии, что Степановна улыбнулась.
Вечером, управляясь по хозяйству, Пустобаев-старший сквозь решето плетня увидел Андрея. Он сидел на чурбачке, на котором хворост рубят, и вырезал узоры по красному корью тальниковой палки. Через плечо был перекинут свежесплетенный сыромятный кнут. Фельдшер подошел к плетню, перегнулся в соседский двор, точно колодезный журавель.
- Это ты что теперь строгаешь, Андрейка?
- Кнутовище, дядя Ося, красноталовое кнутовище.
Пустобаев шевельнул бровью. Отошел от плетня.
- Ариша, свинье выносила?
- Выносила, Сергеевич, а как же...
Андрей позавидовал: человек честно отработал день, а теперь со спокойной совестью возится дома, никто на него пальцем не укажет.
2
На рассвете прошумел короткий летний ливень. После него тополя и клены долго сорили крупной капелью. Было свежо, пахло мокрыми лугами.
"Таким бы воздухом Пустобаева натощак кормить, - подумала Граня, выходя со двора на улицу. - Глядишь, отошел бы. Не человек - сухарь!" Она сняла тапки и босиком пошла по прохладной траве. Мягкий курчавый спорыш приятно обнимал ступни, омывая их росой. Минуя двор Ветлановых, увидела, как голый по пояс Андрей громко, по-мужски, фыркал под умывальником. Замедлила шаги, вспомнила вдруг лес, реку, стук в окошко... Какой он еще ребенок все-таки!
Не заметила догнавшую ее Нюрочку Буянкину, ойкнула, когда та дотронулась до локтя. Отойдя, кивнула на ветлановский двор:
- Андрюшка дома, а твоего почему-то нет.
- Какого еще моего? - вспыхнула Нюра.
- Известно, какого! Горыньки Пустобаева! Трудно ему будет целовать тебя, девонька. Длиннющий - страсть. Нешто на коленки встанет, тогда...
Нюра оскорбленно остановилась, из крохотных глаз ее, казалось, вот-вот посыплются слезы-горошины.
- Если... если ты еще так будешь, то... то я с тобой больше разговаривать не стану, честное-пречестное слово!
- Ладно-ладно, не буду. Беда как он мне нужен! Его если распилить, то дров много будет, а так от него толку мало. - Граня тихо рассмеялась, взяла ее под руку, прижалась. - Какая ты вся кругленькая, ну просто ай-яй. Завидую тебе. А я второй год возле молока, а все чехонь костлявая. Отчего бы?
- Зла в тебе много.
- Ну, не скажи, милая! Я только языком злая, а сердцем очень даже слабая. Уж больно парней люблю, Анечка. К ним у меня просто мамино сердце: на кого ни гляну - всех жалко. - Граня смяла последние слова смешком. - Не сердись, подруженька, шучу я... Сами они, черти непутевые, таскаются за мной, как глина за ногами... Айда, пошли быстрее, а то вон уж и солнце всходит, стадо пора выгонять...
Прежде Нюрочка думала, самое трудное в работе доярок - это вставать чуть свет на утреннюю дойку коров. Но уже через три дня она убедилась, что к ранним побудкам привыкнуть можно, а вот приладиться к коровам - куда как труднее. Незадача в том, что ей дали группу из первотелок, дескать, такой порядок издавна заведен для новеньких. Если, мол, на первых порах не испугается тяжелого беспокойного дела, то выйдет из нее самая настоящая доярка, а если не выдержит, значит, пускай идет с богом туда, откуда пришла.
Дома Нюра с малых лет доила корову. Ей нравилось перед дойкой не спеша подмыть Буренке теплой водой вымя, слегка смазать соски вазелином, а потом так же спокойно, сосредоточенно приняться за дойку. Приятно нести полное ведро молока с шипучей шапкой пены. Мечталось Нюрочке, что и на ферме все станет так, что она то и дело раз за разом начнет подносить учетчице полнехонькие ведра и молча сливать их в молокомер. А учетчица Граня Буренина только ахать будет:
- Ну и коровы у тебя, Нюрка, надо ведь! Ворожишь ты над ними, что ли?
Нюра улыбнется и не скажет ничего. А хочется сказать, что не зря же она школу кончала, не зря всяких брошюр да книжек по животноводству натаскала из магазина и библиотеки и сохнет над ними целыми ночами.
И сохла Нюра над книжками, и дояркой она стала, да только не носила Гране полных ведер молока, не шли на язык слова о десятилетке. Да и как они могли идти, если вчера во время вечерней дойки она пришла от коровы почти с пустым подойником, села на оглоблю площадки-молоковозки и расплакалась.
- Что с тобой? - встревоженно склонилась над ней Граня. - Ай корова зашибла? Да перестань ты реветь-то! Что случилось?
- Не... не получается у меня ничего, - давясь слезами, вымолвила Нюрочка и опять уткнулась в колени.
- На вот тебе! Без году неделя, как на ферме, и уже не получается у нее. Брось слезы лить, срамиться, пошли к твоим доенкам. Пошли, пошли, поднимайся...
Вскоре и Граня убедилась, что первотелки есть первотелки. Одна не стоит, бьется, словно ей ежа подкатили под ноги; другая, поджимая хвост, валится на бок то ли от страха, то ли от дури... Недаром же у Нюры на руках и ногах так много синяков и ссадин. Но Граня не отступилась. На одну прикрикнула, другую погладила, третьей сунула в рот корочку хлеба. И нервные первотелки стали вроде бы смирнее.
Сегодня Граня тоже обещала помочь, и Нюра, хоть и обиделась на нее за Георгия, почтительно смотрела в ее матовое лицо. Под левым глазом Грани, делая его лукавее, хитрее, розовел серпик шрама. Нюра знала: этот шрамик становится белым, если Граня сердится.
- Грань, а когда ты стреляла из самопала, страшно было?
- Нисколечко.
- А когда с яра прыгала с шалью?