Он не успел ответить - жена ушла. Иван Маркелыч улыбнулся: "Обиделась! Ох, эти бабы, всегда им что-то взбредет..."
У ворот Пустобаевых Граня соскочила с коня, кинула повод на плетень и - бегом во двор. Сейчас же оттуда донесся надтреснутый голос Петровны.
- Осинька!.. Сергеевич!.. Ай ушел куда?.
Появилась Граня так же бегом. Взялась за луку, но жеребец приседал, пятился - больно уж непривычный наездник. В седле она сердито оправила взбившееся выше колен платье. Увидела Елену Степановну, идущую с водой от колодца.
- Теть Еля, вы не видели Пустобаева, дядь Осю? - Конь под Граней нетерпеливо танцевал, кружил на месте, щеря желтые зубы.
- Нет, не видела.
- Куда делся... На ферме корова подыхает...
Концом повода стегнула жеребца, он крутнул хвостом и с места взял наметом. Елена Степановна постояла, посмотрела вслед и пошла искать на заднем дворе цыпленка, заблудившегося в лебеде у самого плетня Пустобаевых. Ее привлекло чье-то счастливое воркование и поросячье повизгиванье. Она заглянула через плетень. В небольшой загороди, сонно похрюкивая, лежала на боку породистая свинья. Около ее торчащих сосков уютно копошились поросята. Осип Сергеевич сидел на корточках, нежно брал их в руки, подсовывал к свободным соскам и мурлыкал "У них же вчера свинья опоросилась!" Елена Степановна окликнула соседа:
- Шабер! А шабер! - Пустобаев не слышал, влюбленно сюсюкая возле подвалившего богатства. Она улыбнулась: - Да ты оглох, что ли, от радости?! Шабер!
Пустобаев вскочил, одернул под ремнем гимнастерку, поправил съехавшую на затылок полувоенную фуражку.
- Фу, ей право, испугала ты меня, соседка!
- Граня Буренина тебя ищет. Говорит, корова кончается.
- Хм! Нашла время!
Длинный, костлявый, как иссохшее на корню дерево, пошел он в избу за планшеткой и чемоданчиком. Планшетка его памятна забродинцам с той давней военной поры, когда Осип Сергеевич председательствовал в колхозе. Носил он тогда еще и полевой бинокль.
Теперь бинокль висит в переднем углу, рядом с иконой, а планшет, порыжелый и лоснящийся, по-прежнему сопровождает ветеринарного фельдшера Пустобаева в его поездках по фермам.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Стан сенокосного отряда был на краю большой поляны, примыкавшей к обрывистому берегу Урала. Целыми днями млела здесь глухая лесная тишина. Лишь издали доносились гул тракторов да торопливое верещание косилок.
В эти часы, когда все были на сенокосе, оставалась тут повариха Василиса Фокеевна, женщина не то чтобы молодая, но шибко обижавшаяся, если кто-либо ненароком назовет ее бабушкой. Едва выдавалась в ее хлопотной работе вольная минута, Фокеевна садилась к столу, подпирала кулаком полное, в волосатых родинках лицо и пела. И голос был немудрящим, а получалось хорошо. Заведет негромко, вполголоса "Уралку":
Кто вечернею порою
За водой спешит к реке,
С распущенною косою,
С коромыслом на руке?..
Дома она не могла усидеть. Зимой ходила по гостям. Наденет с полдюжины юбок одна другой шире, низко, по самые брови повяжет косынку, сверху накинет кашемировую шаль с кистями и плывет по Забродному мелкими шажками. А с весны и до осени кашеварила там, где народу погуще.
Нынче она первой встретила приехавших на велосипедах Андрея и Горку. Оглядев их из-под припухлых век, милостиво разрешила располагаться, как дома.
- Стало быть, вступили в стремя, выросли? Ногой в стремя, да оземь темем? Так, что ль? Механик был. Сказывал про вас: с завтрева будете на косилках работать. - Помолчав, справилась: - Моего-то любезного не трафилось видеть?
- Видели, Василиса Фокеевна, вчера видели. Кланялись через дорогу.
- Чай тяжелехонек?
- Сам шел, тетя Васюня, - очень серьезно продолжал Андрей. - И сапожки у него, знаете: скрип-скрип, скрип-скрип. Наверное, не пьет уже.
- Не пьет, только за щеку льет. Я вот поеду, я его проздравлю, он у меня прохмелится. - Фокеевна крошила на столе лук, отворачивалась, как от дыма. - А Граня?
У Андрея высушило рот. Выручил Горка.
- Была у нас вечером. Такое устроила! Отец даже ужинать расхотел.
Фокеевна засмеялась, показывая густые молодые зубы.
- Она, она! Из всех детей только ее помню, как росла. Три ремня у зыбки оторвали, качали закадычную. - Накинулась на ребят: - Ну, чего стоите, рты раскрыв? Чай не праздновать приехали! Андрейка, пошел, принеси воды из-под яра. А ты, Горка, дровец набери.
Посмеиваясь, парни разбежались выполнять поварихин наказ. Весь день она не давала им присесть, и они уже не чаяли, когда отряд поужинает, чтобы после этого можно было избавиться от докучливой опеки Фокеевны.
- Неужели вы не устаете, Василиса Фокеевна? - спросил Андрей, закончив копать яму для отбросов и вытирая лоб. - Ведь с темна и дотемна на ногах! Наверное, так укачивает, что...
- Ха! Меня ни в море, ни в самолете не укачивало, а на земле и подавно. Меня, бывало, девчонкой на ледянке - ноги выставишь - крутили разов до ста, а - ни синь пороха в глазу. Операцию среднего уха собирались делать, зачем-то крутили на стуле. Доктор закружился, милосердная сестра закружилась, а мне хоть бы хны! А краковяк я, бывало, танцевала - батюшки мои!.. Завсегда я, Андрюшенька, была к работе злая, как неполивной лук, злая. Вот посмотрю, и Аграфена моя точь-в-точь такая же... Ба, опять уши растопырили! Яму-то накрыть надо! Ай догадки нет?..
Вечером, как повелось, сенокосчики расположились у костра. Кто после ужина ковырял соломинкой в зубах, кто курил самокрутку, кое-кто, вытянувшись на животе, почти совал нос в огонь, лишь бы комары не донимали.
Горка, морща тонкую кожу лба, подкидывал в костер влажноватое сено, куревом отгоняя настырное комарье.
Андрей лежал на боку, подперев голову рукой, и следил, как из-под ножа Фокеевны неистощимо вилась картофельная кожура. Так же неиссякаемо журчал поварихин казачий говорок.
- Было это как раз на вешнее заговенье, в воскресный день. Встречаю его у порога. От какого, говорю, дохода напился? Рыба-то где? Ай потерял спьяну? Глухой он, а улавливает, об чем спрашиваю. "Н-нет!" - отвечает. Я ему опять: значит, ты ее прозевал, лавку закрыли? А он: "Выз-зевал!" Потом сказал: "Я ее прожмурил!..".
Громче и охотнее всех смеялся Василь Бережко.
"Подхалимничает! - недоброжелательно посмотрел Андрей на приземистого и широкого, как копна, тракториста. - В зятья метит. Странный у Грани вкус". Отсмеявшись, Василь завистливо крутнул головой:
- От даете! Сколько слухаю вас, Василиса Фокеевна, и николы вы не повторяетесь. Вы и в девках такой интересной булы?
- Интересной, Васенька, была ли, нет ли, а уж молодая-то была.
"А правда, какая она была в молодости? - Андрей с тревогой искал в ее лице Гранины черты. - Неужели Граня такая же будет? Может, и я в старости буду кривым и глухим, как Гранин отчим? Ну и устроена жизнь!"
Тогда, в лесу, Граня ушла. Но он догнал ее. До самого поселка шли молча, враждебные друг другу. Лишь в поселке покосилась насмешливо: "Значит, взрослый? Куда думаешь с аттестатом? Не надумал? Зря? - Почему-то вздохнула и добавила: - А я сразу надумала, да черт ли толку: пятый годочек лежит мой аттестат в сундуке, нафталином пропах". Ушла непонятно грустная, непохожая на себя всегдашнюю... Слышно, с Бережко у нее любовь закрутилась. Другой бы к такой на локотках уполз, а Василь сидит себе, побаски слушает да ржет...
- Рожей не выспел, пупленыш! - честила кого-то донельзя разгневанная Фокеевна. - Мелко плаваешь - спина наружи! Ба-ау-шка! Да ежель хочешь знать...
Смех вспугнул какую-то птицу, заночевавшую на вершине вяза, и долго еще гулкими обручами перекатывался по реке.
- Что? Ай не так сказала? - хитро прищурилась повариха.
Смеялись косари. Окунаясь, чмокало корневище обвалившегося в реку осокоря, будто слушать Василису Фокеевну для него - одно удовольствие. Но Андрей заметил, что сама Фокеевна как-то вдруг переменилась, в скобку сжала сухие губы. Так же вот внезапно замолкать и меняться в лице могла Граня.
- Много казачков не ворачивалось домой, ой, много, соколики! То льдину с рыбачишками отнесет в море, то в разводину какой провалится и уйдет под ледяную покрышечку. Да мало ли еще каких бед припасало на их голову Хвалынь-море! Вот уже тогда пропадай, супружница любезная, при казаке ты барыня, а без него - побирушка с кучей детишков. Никаких тебе ни пособий, ни пенсий. У меня у самой папаня так-то вон не вернулся, осталось нас после него, как чесноку в головке, мать - шестая. Хлебнули! Люди пировали, а мы горевали.
- Зато теперь! - энергично отозвался молодой голос из-под марлевого полога. - У меня вон теща в Уральском - восемьдесят рублей пенсии отхватывает. А она - хоть в борону впрягай, рысью повезет.
- Теперь, теперь! - заволновалась Фокеевна. - Что теперь?! Ты у своей родительницы спроси, что она тебе обскажет. Мы с ней равных лет, с первых дней в колхозе и сроду лени не ведали. А какую нам пенсию назначили?
- Сами ж сельхозустав принимали! Голосовали!
- Сами! Нам сказали, мы и приняли. В ту пору и такой рады были. Только с той поры многонько в Урале водицы убегло, а устав преподобный - ровно пень на дороге: ни перешагнуть, ни объехать.
Заспорили, загалдели. Фокеевна бросила в ведро последнюю картофелину и поднялась с чурбачка.
- Ну, айдате спать! Сколько языком ни мели - помолу не будет.
Андрей и Горка еще засветло натянули полог, натаскали под него сена. Укладываясь спать, Горка спросил:
- Слушай, к тому времени, когда мы будем стариками, много изменится в пенсиях, правда?