Дутов ехал на сером, в яблоках, чистокровном аргамаке, в окружении знаменных ассистентов и, вольно откинувшись назад, со звероватой зоркостью оглядывал толпы горожан. Когда он пружинисто привставал на стременах, богачи ревели в ответ на приветственные знаки своего спасителя, барыньки плакали от восторга.
Вера дошла до самой Биржевки - центральной гостиницы. Дальше ее не пустил рыжебородый вахмистр из атаманского, дивизиона. Она свернула на Николаевскую, запруженную конницей, думая о том, сколько же продержится в Оренбурге этот "казачий Бонапарт", как называл Дутова Коля Ломтев.
Выждав три или четыре дня, Вера отправилась устраиваться на работу. Ее взял к себе полковник Ивановский, начальник интендантской службы, взял без всяких проволочек, лишь подробно расспросив о муже.
Более удобной работы она и не пожелала бы: с утра до вечера отстукивала на машинке сводки по тылу, ведомости артснабжения, справки о запасах продовольствия и обмундирования, текущую переписку с интендантами полков. Здесь, конечно, не было боевых приказов о предстоящих операциях, но любой грамотный человек, знающий четыре действия арифметики, мог без труда прикинуть численность белых сил, наличие оружия - от сабель и карабинов до станковых пулеметов и полевых орудий. Очень устраивало Веру и то, что находилась она в кругу немолодых, отвоевавших свое офицеров, списанных из линейных частей в тихое тыловое учреждение.
Все было хорошо, да тут вскоре началось формирование целых корпусов, штаба Отдельной Юго-Западной армии. Тогда Карташеву и заметили как опытную машинистку, перевели в штаб, хотя полковник Ивановский с жаром отстаивал дельную сотрудницу.
В штабе Вера старалась быть в тени, ничем не, обращая на себя внимание. И все-таки слух о ней дошел до самого командующего. Дутов стал ее вызывать к себе, чтобы продиктовать какой-нибудь приказ или очередную телеграмму в Омск. Погрузневший к сорока годам, но подтянутый, бравый, он ходил по навощенному паркету вдоль стола и диктовал зычно, отрывисто, будто командовал на плацу. Иногда спохватывался - а успевает ли за ним машинистка? - и, убедившись, что фраза уже напечатана, продолжал без запинки дальше. У него была феноменальная память, несмотря на контузии, полученные на германском фронте. Вера побаивалась его памяти.
Это ее новое положение в штабе казалось вдвойне сложным. Правда, все считали машинистку преданным человеком, если сам командующий доверяет ей секретные документы, но она-то знала, что контрразведка следит даже за офицерами. Куда спокойнее в ведомстве Ивановского, да ничего не поделаешь, приходится играть более опасную роль. Только бы выдержали нервы.
Был случай, когда она чуть не выдала себя с головой. В тот день Дутов вернулся из Орска и сразу же пригласил ее к себе. С минуту он молча вышагивал по длинной комнате. Его цепкие, с заметной кривизной, икристые ноги были туго обтянуты голенищами лакированных сапог, на которых позванивали малиновым звоном тонкие серебряные шпоры. Полное лицо расплывалось в самодовольной ухмылке, и выбритые до синевы мясистые щеки не казались уже такими дряблыми.
Наконец он начал диктовать телеграмму сибирскому правительству, выдержанную в высоком, велеречивом слоге. Он расписывал во всех деталях, как взял наконец Орск, окружив со всех сторон конницей и отрезав от последней, Актюбинской, группы большевиков. Как ранним сентябрьским утром он, генерал Дутов, поднялся на Кумакские высоты и долго, в недоумении, смотрел на уездный город. ("Точно Наполеон на горе Поклонной", - отметила Вера). Как "большевистский бастион" отбивался изо всех сил, не глядя на то, что земля вокруг была в сплошных воронках, а небо покрылось кучевыми облаками от шрапнели. И как он повел в решительную атаку 15-й ударный казачий полк, при виде которого дрогнули цепи защитников Орска и бросились под огонь, на прорыв кольца...
Он сделал паузу, картинно держа руку на эфесе клинка, и стал чеканить каждое слово:
- В панике отступая по открытому полю, красные батальоны гибли в контратаках, пытаясь прикрыть отход главных сил по Актюбинскому тракту. Мы истребляли их беспощадно. Рубили в одиночку, рубили группами. Орского фронта больше не существует!..
Вдруг он на полуслове круто повернулся к машинистке:
- Что с вами, Вера Тимофеевна?
Она не могла простить себе нечаянного бабьего всхлипа.
- Я подумала о муже, расстрелянном в Актюбинске, - поспешно объяснила она.
Дутов с сочувствием глянул на нее.
- Вчера мы отомстили и за вашего мужа. - И опять вскинул свои зоркие глаза, отливающие сабельным блеском. - Так мы будем мстить за любого верного России казака.
- Благодарю вас, Александр Ильич...
Закончив работу, она взяла копировальную бумагу и, поклонившись, быстро вышла. В приемной лицом к лицу столкнулась с начальником контрразведки, моложавым полковником в солдатской гимнастерке и полевых погонах. Он словно дежурил у входа в генеральский кабинет. Любезно посторонившись, заметил с понимающей улыбкой:
- Долгонько вы сегодня, мадам Карташева.
Она слегка пожала плечами и прошла мимо.
Эта встреча совсем уж была некстати. Обычно командующий принимал начальника контрразведки ровно в двенадцать часов дня: генерал был пунктуальным. А сегодня он нарушил установленный порядок, заставив ждать битый час даже самого близкого своего помощника, который с вежливым укором окинул ее, Веру, оценивающим взглядом. Ей сделалось не по себе.
С того дня Вера многое изменила в своем поведении. Она окончательно вошла в роль офицерской вдовы, смертельно ненавидящей красных. Нет, она не демонстрировала ненависть, - это тоже было бы лишним, - только, где следует, могла бросить несколько гневных слов с тем внутренним достоинством, что вызывало сочувствие окружающих.
Дома, накормив Поленьку, она валилась с ног и, странно, тут же засыпала. Но с недавнего времени начала уделять больше внимания девочке, которая целыми днями сидела одна в закрытом флигеле. Отпускать ее на улицу не решалась. И не случайно. Как-то после ужина, приласкавшись к матери, Поля спросила тоном заговорщицы:
- Мамочка, ты же красная, да?
- С ума сошла! - испугалась Вера. - С чего ты взяла? Я работаю в штабе генерала Дутова, значит, я белая.
- А я думала...
- Не смей и думать об этом, слышишь?
- Не буду, не буду, не сердись, мамочка...
Весь вечер она тревожилась: откуда в детской головенке появилась эта мысль? Когда зимой в станицу наведывался отец, то приезжал глубокой ночью и не велел будить дочурку, подавляя жгучее желание взять ее на руки, прижать к себе, расцеловать. Нет, отца она не знает красным. На единственной военной фотографии, присланной с фронта в шестнадцатом году, Семен снят в полной офицерской форме, с Георгиевским крестом на френче. Поля часто берет карточку отца, подолгу рассматривает, забившись в угол. Нет-нет, что-то совсем другое запало в душу девочке. Но что?
И Вера припомнила: накануне вступления дутовцев в город к ней заходил проститься Ломтев в фуражке с кумачовой лентой. Этот случай, наверное, и заронил тайную догадку в чуткую душу Поленьки.
Она пошла к дочери и, пытливо заглянув в ее виноватые глазенки, сказал твердо:
- Твой отец убит красными. Он был офицером. Ты п о н я л а меня?
- Да, мамочка, да-да...
По мере приближения глухого предзимовья настроение в дутовском стане падало день ото дня. В хмуром, ненастном небе тянулись к югу бесконечные вереницы казары, а по раскисшим черноземным летникам тянулись к фронту наспех обученные сотни молодых казаков. Дутовский "Вестник" признавался, что на дальних подступах к городу закипели новые бои, что "праздник чувства" окончен.
Все осталось позади: пьяный шум вокруг присвоения Дутову за одно лето двух генеральских званий; назначение его походным атаманом двенадцати казачьих войск России; пышные приемы беглых консулов стран Антанты; громкие поездки Дутова во все концы - то в Самару на заседание учредилки, то в Омск для установления личного контакта с правительством Сибири, то в Уфу на "государственное совещание". Остались позади и легкие победы над бунтовавшими крестьянами, и церемониальный марш особой сотни оренбургских бородачей на омском параде, где Колчак набивал себе цену перед французским генералом Жанненом, и все призрачные надежды на скорый разгром большевиков соединенными силами Европы.
Стояли долгие ночи с крепкими заморозками. Дутов переселился из Биржевой гостиницы в Атаманский переулок. Туда и вызывали теперь Веру Карташеву. Чуть ли не всякий раз она заставала его у аппарата Морзе: он сам читал ленту, никому не доверяя. Потом начинал диктовать воззвания: то к русским гражданам, то к немцам и мадьярам (из которых явствовало, что "русская революция подходит к концу"), то к местным рабочим, то к солдатам, возвращающимся из плена... Каких только не было тут воззваний, заменивших лаконичные приказы!
А недавно он продиктовал свои белые стихи "Набат":
"Грозно, и властно гудит вечевой колокол казачества. С далекого Дона несется звон его... Бейте и вы, родные станичники, в колокола! Зажигайте вехи сигнальные!.. Встало все казачество, встало твердо, и нет ему конца. От Черного моря до берегов океана грозно двигаются полки. Стальные пики, как леса, колышутся... А набат все гудит. Слава тебе, тихий Дон, слава буйному Тереку, слава красивой Кубани, слава вольному Уралу, слава старому Иртышу, слава студеному Байкалу, слава Амуру и Уссури!... А набат все гудит и гудит..."
Вера с женской щедростью расхвалила атамана, назвав его настоящим поэтом. И он подарил ей эти стихи с автографом. (Как они пригодились!)