Сорок седьмой километр находился как раз напротив триста шестой, в получасе ходьбы от нее. Надо было зайти к начальнику узловой железнодорожной станции, позвонить в управление и разузнать обо всем подробно, а также найти и того обходчика и расспросить его.
Думал сегодня уехать в дивизию, чтоб доложить начальнику контрразведки о ходе расследования, пообещал даже писарю к вечеру отпустить его на КП, но приходилось менять свои планы. Сегодня же вместе с сопровождающим они доберутся до триста второй, что расположена неподалеку от железнодорожной станции, и если ему, Киндинову, не удастся выяснить все сегодня, то на триста второй придется заночевать.
...В дверь постучали.
- Войдите!
Киндинов, кончив массировать руку, стал спешно натягивать гимнастерку.
На пороге показался Пориков. Лихо кинув сжатый кулак к пилотке, распуская пальцы у самого виска, заявил, что просит у старшего лейтенанта разрешения дополнить свои показания.
Пориков шел к особисту в надежде, что тот обязательно сдержит свое обещание. Сейчас он, сержант, расскажет ему про сапожника - и сразу пойдет на КП. Придет и попросит ротного заменить его кем-то, потому что он больше таскаться за особистом не в силах.
Уполномоченный же, выслушав писаря, все решил по-иному, заявив, что сейчас они оба пойдут на триста вторую.
Это опять тащиться без малого семь километров, прийти - и снова сидеть и чего-то ждать. И опять этот вежливый голос... Уж хоть вспылил бы, что ли! Уж лучше бы наорал.
Может, Пориков и взорвался бы, но увидел руку уполномоченного, перебитую пулей, и словно в нем что-то перевернулось. С этих пор он стал по-иному смотреть на старшего лейтенанта. И появилось какое-то чувство вины перед ним.
...На триста вторую пришли они к вечеру. Поужинали и остались там ночевать.
Всю ночь не спал, проворочался писарь. Мешал перестук вагонных колес. А еще бередили душу гудки паровозов, напоминая о дальней дороге, о доме, об Ане, о близком конце войны.
Утром сержант не вскочил по команде "подъем", а остался под одеялом, на правах гостя добирая недоспанные за ночь часы. Разбудили команды. За окном кто-то зычным, хорошо отработанным голосом гаркал: "На пле... чо!", "К нно... ип!", "По подразделениям - делай... Рраз!" В кальсонах и бязевой нижней рубахе Пориков потянулся к окошку.
На небольшом, плотно убитом солдатскими сапогами плацу расчет триста второй занимался строевой подготовкой - отрабатывали приемы с оружием. Командовал и показывал сам старший сержант Косых, сибиряк с худощавым мосластым лицом. Винтовка в клешнятых его руках крутилась веретеном, казалась детской игрушкой. Весь скрученный из сухожилий и мускулов, он был чуть клещеног, но этот его недостаток скрадывала великолепная строевая выправка. Пилотка - ровно на два пальца от бровей, коротковатая гимнастерка плотно обтягивала крутую широкую грудь и впалый живот, а сзади торчала из-под ремня "петушком", была согнана в складки.
Пориков глянул на висевшее на стене расписание занятий, которое каждые десять дней писал он своею рукою под диктовку ротного, а затем отвозил в штаб полка утверждать. На сегодня, восьмое мая, там значилось: "8.00-10.00 - строевая подготовка, отработка с расчетом приемов с оружием".
Ротное расписание занятий составляли они с командиром роты все последнее время хоть и аккуратно, но без прежнего тщания. Все чаще Доронин во время диктовки задумывался (вывезенные из блокадного Ленинграда жена и сын до сих пор находились где-то в эвакуации), писарь тоже задерживал бег своего пера, выжидающе вперив взгляд в своего командира.
"Что уставился, будто сыч! - спрашивал ротный, очнувшись. - На чем мы остановились, на четверге? - На секунду он снова задумывался, а потом: - А, да черт с ним, перепиши сюда весь понедельник!"
Чуя близкий конец войны, кое-кто из командиров последнее время делал послабления своим расчетам. Телефон выносили на улицу, под грибок: высвобождая дежурную телефонистку, часовой докладывал заодно и о пролетающих самолетах. Часового никто не "гонял", заставая его на посту сидящим. Расписание занятий на некоторых точках выполнялось не всегда аккуратно. Да и зачем все эти огневые и строевые, когда демобилизация на носу! Так рассуждали иные начальники точек, стараясь не утруждать под конец войны своих подчиненных, девчат же - тем более. Ведь они, девчата, свое главное дело сделали в этой большой и суровой войне, тяжелое, совершенно не женское, как казалось бы, дело. И низкий поклон им за это, героическим нашим девчатам, спасибо великое...
А у Косых - никаких послаблений! Уж ежели что поставлено в расписании - выполни, хоть ты умри.
Ох и служака старшой, ох и точен! Дает своим прикурить.
...Уполномоченный, еще с вечера опросив расчет триста второй, утром подался к начальству железной дороги. Пориков ждал его до обеда. А в обед особист, вернувшись, сказал, что уезжает к себе и пробудет в полку весь завтрашний день.
Писарю он разрешил наконец возвратиться на КП роты.
Пориков шел на КП в прекраснейшем настроении. Вырвался наконец-то! Ротный, наверное, ждет его, ждет с нетерпеньем. Сначала прикажет его хорошо накормить, потом пригласит к себе, и между ними начнется долгая, доверительная, с глазу на глаз беседа.
Что ж, ротного можно понять. Командовать ротой, зная, что ты отстранен, что тебе подыскивают замену, не слишком-то весело. Сейчас он, писарь, придет и расскажет ему, где были, что делали. Правда, узнать удалось не много, но кое о чем он расскажет, - ну, чем особист занимался, какие кому задавал вопросы, что интересовало его в особенности.
Писарю нравились эти интимные доверительные беседы со своим командиром роты, когда говорили они на равных и как бы совсем исчезала меж ними стена, что отделяет начальника от подчиненного.
Придя на КП, Пориков миновал кухню и "залу" и постучался в комнату ротного. Радостно дрогнул, услышав знакомый басок за дверью:
- Входите! Кто там?
...Ротный сидел за столом и что-то писал. Увидев Порикова, поднялся и, разгоняя пальцами под широким ремнем складки на гимнастерке, приготовился слушать доклад.
Чувствуя, как в нем н у ж д а ю т с я здесь, и избегая ненужных формальностей, кинув небрежно руку к пилотке, писарь невразумительно пробормотал:
- Прибыл, товсталейт...
Лицо командира роты осталось официальным.
- Кто прибыл? - спросил он холодно.
- Ну я, а то кто же еще!..
- Ты что, докладывать разучился?!
Пориков был удивлен. Вот уж не ожидал такого официального тона!
- Докладывать разучился, я спрашиваю?! - повысил вдруг голос ротный. И загремел неожиданно: - Что за стойка! А вид у тебя какой?! Как стоишь! Какой подчиненным пример показываешь! Почему воротник не застегнут?! Что тебе здесь, армия или ...!
Голос ротного креп, набирая силу. А писарь все больше тянулся, тянулся до той самой стойки, когда и руки, и ноги, и все как бы само собой принимает нужное положение, а голос автоматически произносит заученные слова.
- А ну, привести себя в надлежащий вид и доложиться по форме! Привыкли запанибрата, пораспустились мне тут... - продолжал греметь командир. И с неожиданной силой гаркнул: - Крру-гом!!!
Пориков вылетел словно ошпаренный. Что с ним могло приключиться, с ротным, какая муха его укусила? А может, пока он мотался по точкам, ротного вновь утвердили в должности и теперь он решил показать ему кузькину мать? Или то генерал страху нагнал такого, от которого ротный и до сих пор не опомнится?..
Приведя себя "в должный вид", Пориков вновь постучался и доложился по-уставному. Ротный хотя и не сразу, но все же отмяк. Показал глазами на стул:
- Выкладывай!
Было все это восьмого мая.