Птицын улыбался, как всегда, одной верхней губой. Было в его улыбке что-то затаенное.
Лаптев с интересом присматривался к этому человеку; многое, о чем высказывался Птицын, было странным: "Человек может по-разному удовлетворять свое "я". Пустынники были по-своему счастливы, хотя бога нет, а в представлении вашем и моем жизнь пустынника - мучение", "Я никогда не буду рецидивистом и вором, вредителем и шпионом, это исключено. Как скажут, так и делаю. Как играют, так и пляшу".
Осенью Птицын уволился и стал преподавать в школе.
* * *
Главное, чего боялся Лаптев, - не погрязнуть бы в мелочах.
К нему как-то зашел директор Дома культуры, молодой бойковатый человек.
- Нет духовых инструментов. А что за Дом культуры без духового оркестра? Без вас ничего не решить...
Отложив поездку в Травное, Лаптев начал звонить в город, выяснять, где и каким образом можно раздобыть духовые инструменты. Человек, от которого все зависело, болел, его заместитель "куда-то вышел", пришлось звонить еще и еще, потом писать "отношение", попросту говоря, письмо, чтобы продали злополучные инструменты. Глянув на часы, Иван Ефимович удивился: был уже полдень. После обеда зашел Весна и, подал бумагу на подпись. У Лаптева глаза полезли на лоб: он должен был подписать еще одно письмо о тех же духовых инструментах, составленное секретарем парткома. Оказывается, директор Дома культуры вчера был у Весны с тем же вопросом, и Весна вчера еще обо всем договорился с человеком, который сегодня заболел. Полдня пропало!
Но, бывает, не избежишь мелочей...
Это случилось вскоре после того, как Лаптев стал директором. Был уже вечер, контора опустела; люди в общем-то скоро привыкли к новому распорядку и ровно в пять поднимались из-за столов; лишь сам Иван Ефимович нарушал свой приказ. И не потому, что считал его для себя необязательным, а просто ему некуда было идти: дома одиноко, скучновато, и он засиживался в конторе до ужина.
В сельской тишине есть что-то ласковое, уютное, притягательное; человек - не винтик машины, и полная тишина, хоть на какое-то - пусть короткое! - время необходима ему.
Заходящее солнце робко и холодно светило в боковое окошко, свет неподвижен, тени лапастые, нелепые навевали грусть. Далекая опушка леса постепенно затушевалась, зачернилась наступающими сумерками и стала похожа на горы. Хотелось думать только о хорошем - добрая грусть вызывает добрые мысли и желание сделать что-то благородное, настоящее; наверное, в такие вот часы и рождается у человека любовь к подруге или другу, к земле, к делу, которым занят; тихая красота не исчезает бесследно.
За открытым окном пронесся ветерок, и Лаптев услышал шорох осенней травы. И в этот момент резко, надсадно стукнула входная дверь. Лаптев никогда не слышал стука входной двери, она далеко от директорского кабинета, за двумя другими дверями. Потом кто-то не то закричал, не то запел, грубо и хрипло.
Иван Ефимович вышел в коридор и увидел шофера Митьку Саночкина. Тот был пьян, рубаха порвана, глаза мутные, почти безумные, в руке топор.
Саночкин часто пил, шатался по поселку в порванной рубахе или вовсе без нее, матерился, орал песни, приставал к прохожим. Иногда его забирала милиция, увозила в райцентр и отпускала через пятнадцать суток. Митьке хоть бы что! Пьянчужка, забулдыга, а дома полный порядок: кабаны белые, откормленные, коровы тоже - загляденье, два огорода, в саду ведрами черную смородину черпает. Все есть, даже кролики и пчелы. И охотник удачливый, перед весной за день трех волков убил. Шоферил средненько: отстающим не был и в передовиках не числился.
Лаптев преградил ему дорогу, холодно и остро глядя в Митькины пьяные глаза. Подумал: "Хочет устрашить. Затем и пришел. Вон как дико смотрит". Сказал спокойно: "Идите домой" - и услышал в ответ явно издевательское:
- Не-е! Ты постой!.. Я хочу поговорить...
- Приходите завтра в трезвом виде, тогда и поговорим.
- Ежли я простой рабочий, так меня гнать надо?..
Сегодня у Саночкина был неудачный день: в пути поломалась машина, измотался, измаялся с ней донельзя; дома, выгоняя свинью из огорода, поранил руку, потом поругался с тещей, получил оплеуху от жены и, напившись, почувствовал большую, прямо-таки непреодолимую потребность показать себя, пошуметь, поломаться.
- Так и не человек...
- Простите меня, но вы говорите глупости. Идите домой.
- Н-не, подожди! Будет разговор.
"Разговор..." С ним, даже с трезвым, не очень-то приятно разговаривать, а сейчас... Стоит пошатываясь... Мокрые губы... Рубаха, видать, новая, дорогая, распластана сверху донизу.
- Я не уважаю тебя, директор...
Сказано не столько для того, чтобы сделать неприятное Лаптеву, сколько с целью завязать разговор.
- Не уважаю... и могу сказать почему.
Лаптев повернулся и уже пошел было...
- Чё, трусишь?!
Это была уже провокация.
- Вон отсюда!
Потом он жалел, что не сдержался.
- Ты чё орешь?! Ты чё орешь, мать...
Придвинулся. Рука с топором была опущена. Ивану Ефимовичу не хотелось показывать, что он боится этого страшного орудия, и он прямо смотрел Саночкину в глаза. А Митька хотел показать, что топор у него в руке, что он не зря прихватил его, что он не просто Митька Саночкин, новоселовский мужичок, а самый сильный, самый страшный, самый, самый... И он поднял топор.
Лаптев был уверен: Саночкин не ударит, не решится, но очень уж распаляется и крепко пьян, трудно сказать, что будет через две-три минуты.
- Убери!
Лезвие синевато блеснуло. Лаптев отчетливо увидел на середине его глубокие вмятины: похоже, когда-то этим топором рубили гвозди или толстую проволоку.
- Ах ты!... - Он грязно обругал Лаптева. Топор дернулся и опустился к плечу Саночкина; чтобы ударить, Митька должен был снова поднять топор и замахнуться, но ему уже не хотелось угрожать, грязная ругань удовлетворила его, как бы приподняла в собственных глазах и, довольный собою, он смачно плюнул на ботинки директора.
Все это разозлило Лаптева, и он, скрипнув зубами, уже не сдерживая себя, ударил Саночкина в шею. Он знал, что удар в шею болезнен и, ударив, подумал со страхом: "Что я делаю?!" Митька попятился и полетел, сбив бачок с водой. Как это часто бывает при необычных обстоятельствах, у Лаптева мелькнула посторонняя пустяковая мысль: "Ставят бачок черт знает куда - на самое бойкое место".
Дело на том не кончилось: Митька орал, плевался, пинал бачок и табуретку и, пытаясь подняться, снова схватил топор, глядя уже совсем зверски. Лаптев, вытянув из Митькиных брюк ремень, связал буяну руки, грубо толкнул его к стене, с первых секунд почувствовав, что Саночкин жидковат, слабосильный, хотя и верткий.
Стычка с Митькой не только разозлила, но и огорчила Лаптева, он был недоволен собой, понимая, что вел себя дурно, неумно и только усложнил, запутал все. Другой на его месте позвал бы милиционера.
Иван Ефимович ругал и оправдывал себя: что можно было сделать? Убежать? Как бы он тогда выглядел в глазах Саночкина: у хулиганья свое мерило, они распоясываются, когда видят, что кто-то боится их. Да, но ему захотелось именно самому укротить буяна. Он помнит те секунды. Нехорошо! А почему нехорошо?
Отдать Митьку под суд? Нет, такая мысль у Лаптева не появлялась, и если б кто-то предложил ему сделать это, он удивился бы: ни к чему! Однако надо было какие-то меры все же принять. Рассказал обо всем Весне, решили завтра вызвать Саночкина. Но тот явился утром без вызова, помятый, постаревший и прихрамывающий, видимо, крепко вчера ударился о бачок. Рядом шагала женка - маленькая, сердитая, бросавшая на Митьку злобные взгляды. Оба конфузились, не зная, куда деть руки; Митька морщился и отводил глаза.
Люди не уважали Саночкина, называли пренебрежительно забулдыгой и при встрече цедили: "Как живешь, Митька?" Митька! Только дурашливых ребятишек звали так - Витька, Васька, Петька, а из взрослых один он такой - Митька. Саночкин не раз задумывался: почему все принимают его не то за шалопая-парнишку, не то за дурака, и приходил к неутешительному выводу: как-то не так ведет он себя; трезвый - еще ничего, а если напьется, начинает колобродить, сквернословить, придираться к людям. Давал себе слово не пить. Какое-то время держался, надевал галстук и модные штиблеты, а потом прорывалось: пьянствовал и матерился, ему казалось тогда, что новоселовцы ни за что ни про что обижают его, издеваются над ним, что "все они - сволочи!". Вчера в контору зашел случайно; надо было в лес сходить, две жердинки срубить - Саночкин даже будучи пьяным что-нибудь да делал, но, увидев в окошко директора, сидящего в кабинете, решил поговорить с ним "обо всем и вообще"...
Проснулся сегодня и - волосы дыбом: мать моя, тюремная-то решетка квадратная прямо перед глазами мельтешит - топором хотел директора зарубить. Положим, никогда бы не зарубил, не таков он, Митька, да откуда людям-то знать.
- Иван Ефимович, простите, если можете. Век буду помнить.
- Не такой уж он плохой, - добавила женщина. - Ей-богу, он не такой плохой!
Опять, как было когда-то зимой, подумал: непонятная у Митьки фамилия, в ней есть что-то такое, что кажется приятным, основательным, твердым. Странное восприятие. Нет, эта фамилия ему где-то встречалась...
Мелочи, мелочи! В дни уборки они обрушивались на него лавиной. Позвонил Ямщиков:
- Сколько тебе послать горожан на уборочную? Знаю, знаю: как можно больше, все просят больше. Но ведь в городе тоже дел по горло. Так что, исходя из реальных возможностей...
Ямщиков говорил и говорил и, видать, был доволен, что "воспитывает кадры", а Лаптев слушал и улыбался.
- Ну, так как?..
- Нам горожан не надо.