"Зачем она вспомнила об этом? Хочет помочь и приводит черт знает какой факт, дура баба!"
Зал как бы колыхнулся слегка - не то приглушенный смешок, не то шепот.
- Сразу понял человек, что к чему, хоть только-только начинал свое дело.
"Какое "свое дело"? - злился Максим Максимович. - Плетет, не зная что".
- Я вам прямо скажу... Товарищ Утюмов самый такой... который больше других болеет за наше хозяйство и за людей тоже. Не кто-то, а именно он чаще всего приезжает к нам. Все, как надо, растолкует и посоветует. С раннего утра и до ноченьки человек крутится, а люди вроде и не замечают.
"Дуреха, ну и дуреха!"
- Тут зря бросают камешки в его огород. А вот товарищ Лаптев, тот сказал управляющему: "Думайте и решайте сами". А ты начальство или не начальство? Заставляет управляющих...
Она замялась, и тут послышался голос секретаря парткома Весны:
- Принимать самостоятельные решения.
- Да! - подтвердила Таисия. - А ты подскажи...
Утюмов никак не думал, что Таисия такая недалекая. Ведь десятки раз разговаривал с ней, бывая у Вьюшковых, и она казалась ему здравомыслящей, деловой женщиной, хотя и не очень грамотной.
- Надо бы пожалеть, стока работает...
"Заставь дурака богу молиться, так он весь лоб расшибет", - печально думал Максим Максимович, уже окончательно убедившись в том, что окаянная Таисия не выручает, а топит его, что "заключительное слово", с которым он скоро выступит, уже ничего не сможет изменить, каким бы оно ни было...
6
Лаптев уже много месяцев живет в совхозе, а кажется ему, будто недавно приехал, будто только-только обживаться начал: время отсчитывало свои минуты что-то слишком уж торопливо, подозрительно убыстрение И он не переставал удивляться, до чего же долго тянулись дни раньше...
Утюмов получил новое назначение - переехал в город, стал начальником цеха ширпотреба на заводе, и, как говорят, был в общем-то доволен, хотя поначалу шумел, вздыхал, куда-то на кого-то жаловался, видимо, рассчитывал на лучшую должность. Директором совхоза утвердили Лаптева. До Ивана Ефимовича доходили слухи, что председатель райисполкома Ямщиков возражал против его кандидатуры. Лаптева вызвали в райком, куда приехал секретарь обкома Рыжков.
Рыжков глядел на Ивана Ефимовича изучающе, затем сказал:
- Думаем назначить вас директором совхоза.
Лаптев ожидал этих слов, но нельзя сказать, что обрадовался им; условия работы в Новоселово все же тяжелые... Поработать бы пока главным зоотехником.
Когда много лет назад его утверждали директором МТС, то кто-то из работников облсельхозуправления сказал с усмешкой:
- Зоотехник, а идете в эмтээс. Конечно, с машинами легче, чем с животными. Машины человек создал. Заменил какие-то детали, части - и снова в ходу. А с животными - нет! Тут сама природа трудилась миллионы лет, тут посложнее.
Ему почему-то часто вспоминались эти слова. "Тут посложнее". Так оно! Но, пожалуй, самое сложное - наука управления, по ней даже и учебников не найдешь.
"Что ж ты раздумываешь, чего боишься? Может, тебе ларек с квасом дать?" - так, помнится, сказал один из работников облисполкома, когда Лаптева избирали председателем райисполкома. Странно: наивная, бестактная реплика о ларьке подействовала на Ивана Ефимовича сильнее, чем красивые, умные слова о "необходимости" и об "обязанностях".
Сейчас немыслим был бы такой разговор.
Рыжков сказал:
- Соглашайтесь! Надо!..
Новая должность - новые заботы. Теперь-то уж он мог, выражаясь языком Утюмова, "провести в жизнь" все то, за что ратовал недавно и о чем мечтал: общесовхозные планерки отменили, стали проводить экономические совещания, на которые собирались раз в месяц, с десяти утра.
Лаптев до сей поры с удовольствием вспоминает то, самое первое совещание, весь тот день.
Чувствовалась некоторая скованность. И - понятно. Ведь люди годами говорили "в общем и целом", а тут - на тебе! - рентабельность, себестоимость, хозрасчет - умные слова, смысл которых не до конца понятен, поневоле закроешь рот на замок.
Лаптев говорил:
- В красном уголке Травнинской фермы после ремонта надо было протопить печь. Для этого хватило бы нескольких поленьев, а здесь списали и провели по отчету кубометр дров. Напомню, кстати, что за март, когда было уже сравнительно тепло, на отопительную печь в том же красном уголке списали ми много ни мало сорок кубометров. На одну печку сорок кубометров! Да такого количества березовых дров для всего Травного хватило бы с избытком. Что вы скажете на это, товарищ Вьюшков?
- А какая была печка-то? - нервно выкрикнул Вьюшков. - Неисправная она была.
- На каждый полевой домик для свиней в Травном списано по четыре кубометра теса. А должны расходовать только ноль целых семь десятых кубометра. Может быть, в Травном домики более крупные и запускают в каждый из них не одну матку с поросятами, а по десять? Нет, разумеется. Снова убытки, и немалые - более восьмидесяти рублей от домика. Я хочу еще раз спросить товарища Вьюшкова: почему вы подписывали документы, не проверяя?
Тут же, на трибуне, Иван Ефимович вспомнил вдруг... В райцентре сняли с работы директора завода, который так же вот, не глядя, расписался на бумажке, подсунутой ему недругами. В бумажке той было напечатано на машинке: "Я подпишу любой документ, не читая". Излишняя доверчивость переходит в легкомыслие, а от легкомыслия до беды - один шаг.
Закончил свою речь Лаптев призывом:
- Надо учиться бережливости и экономии. Рабочий застеклил окна в свинарнике, - проверь, хорошо ли. И сколько пошло стекла... Если три листа, так и запиши - три, а не пять или десять.
Он говорил о многих фермах, критиковал не одного Вьюшкова, но, кажется, только Вьюшков принял так близко к сердцу его слова и заволновался, заерзал на стуле. Ивану Ефимовичу даже стало жаль его.
Выступающих было много, кое-кто из них говорил старыми словами:
- Коллектив фермы примет все необходимые меры к тому, чтобы в кратчайший срок ликвидировать отставание, в котором мы находимся на сегодняшний день.
- Рабочие и специалисты полны решимости добиться новых успехов...
Слова, слова, одни слова, пустые и никчемные, как скорлупа от семечек.
Лаптев выступил снова:
- Это бесплодное прожектерство. Каких "новых успехов" вы хотите добиться? Никаких успехов у вас нет. Вот цифры...
Потом "узкоспециальные вопросы" решали отдельно животноводы, полеводы, плановики, ветеринарные работники. Тут уж вовсе неуместно, просто нелепо звучали бы слова "в общем и целом". Это поняли все.
На втором экономическом совещании Лаптев сказал, не скрывая радости:
- Наши люди поняли, что теперь могут хорошо заработать. Раньше учет в совхозе был никудышный. Никто не знал, когда и сколько получит за свою работу. Порой недобросовестный человек оказывался в выгодном положении - наврет с три короба и ему верят. Низкая оплата, неопределенность губили все дело. У многих опускались руки. Сейчас мы стремимся к тому, чтобы на фермах установить такие же порядки, как на хороших заводах. Ведь совхоз тоже производство, только продукция у нас особая. Между заводом и совхозом много общего. У нас вот часто пишут и говорят о всякого рода тонкостях в полеводстве и животноводстве. Конечно,это важно. Агрономию и зоотехнию надо знать и вести дело на научной основе. Но главное все же - человек. Мне могут сказать: не ново. Да, не ново. Вопрос-то не новый, только подходили к нему в совхозе не так. Теперь изменится система оплаты труда свинарок. Им будут начислять за каждый центнер живого веса скота, за центнер его привеса, за хорошую подготовку свиноматок к опоросу и по другим показателям. На слово уже никому не поверят. Взвесят, подсчитают, все до мелочей учтут...
Птицын отмалчивался, придет точь-в-точь, сядет и - будто бы нездешний. Изредка переспрашивал: "Как вы сказали?", "Что?". Дешевый прием: стремление подавить собеседника, придать себе весу. Но отмалчивался он до тех пор, пока новый директор не издал приказ о людях, "раздувающих личные хозяйства". Суть приказа сводилась к тому, что каждый работник совхоза может держать животных столько, сколько разрешено законом.
Сам Лаптев и другие руководители совхоза решили не заводить личного скота - пусть будут только приусадебные участки с ягодниками, яблонями и цветами, чтобы не донимали мысли о хрюшках и буренках, разгуливающих на "своем" дворе. Это был не запрет - агроному или зоотехнику не запретишь иметь корову, свиней и овец. А просто решили все сообща. Все, кроме Птицына. Лаптев и не предполагал, сколько в этом человеке желчи, упрямства и злости: Птицын ни за что не хотел лишаться своего обширного, хорошо налаженного личного хозяйства.
- Мои коровы никому не мешают. И при коровах, и без коров я одинаково честно буду выполнять свои служебные обязанности.
Только в одном он сейчас не был верен себе: говорил просто, не философствуя.
- Вам можно... Вы один.
- Никто и не запрещает держать скот. Речь идет лишь об "ограничении личных хозяйств до законной нормы".
- А что мы будем делать вечерами, - не унимался Птицын. - Сами же ратуете за то, чтобы рабочий день заканчивался в пять...
Да, Лаптев отдал такой приказ: рабочий день в конторе теперь начинался в восемь утра и заканчивался в пять дня. Лишь во время уборки хлебов и сева агрономы и механики приходили немного раньше и уходили позже.
- Столько свободного времени! Важно, как к нему подходить. Я привык трудиться.
Опять примитивная философия, значит, Птицын вновь уверовал в свои силы. Все понимает человек, а юлит, лавирует. Снова приходится объяснять прописные истины, говорить то, о чем уже много раз говорено.