То, что говорил этот якобинец из обуховцев, не было Анатолию внове. Когда в райкоме ему предложили занять должность воспитателя в изоляторе, он внутренне отшатнулся. Не верил он, что решетки на окнах или колючая проволока на столбах могут исправить душу человека. Долгим и трудным был разговор в райкоме, и согласился он тогда не потому, что его разубедили. Как-то вдруг, на каком-то повороте беседы представились ему ребята, сидящие в камере. Многих он знал, - прошли через его руки в воспитательной колонии. Разве теперь, когда они ждут суда, он им меньше нужен? И разве нет частицы его личной вины в том, что они оказались заключенными? Не сумел помочь, когда они были на свободе, - помоги сейчас. Сделай что-нибудь, придумай! Нельзя с этим мириться! Он принял предложение и с тех пор резко огрызался, когда слышал свои прежние сомнения из чужих уст.
- Чувства не должны заслонять разум. Родильный дом вызывает одни чувства, кладбище - другие, пионерский лагерь - третьи, больница для хроников - четвертые. Одни чувства приятные, другие - не очень. Но разумный человек понимает, что государству нужны всякие учреждения - и первые, и вторые, и четвертые. А люди, которые работают там, где неприятно, по-моему, заслуживают не меньшего уважения.
Анатолий добился своего: старичок покраснел, полез в карман за носовым платком и долго выдувал обе ноздри, хотя никакой надобности в этом не было.
- Ты слишком прямолинеен, Толя, - пришла на помощь гостю Ольга Васильевна. - Марат Иванович пошутил, а ты сразу встал на защиту чести мундира. Ты хорошо знаешь, что тюрьмы у нас не на век, и сам ты хочешь, чтобы они поскорее стали ненужными, и Марат Иванович за это. Так что никакого противоречия между вами нет.
- Вот спасибо, Ольга Васильевна, - сказал повеселевший Антиверов, - выручила, умница. Мне с молодыми спорить не с руки, так прижимают, дыхнуть не дают. Да я и не затем пришел. Мальчонка один у вас, Шрамов Леня.
- Есть такой, - сказал Анатолий.
- Надо бы его вызволить. Нельзя его за решетку, Анатолий Степанович, поверьте мне, нехорошо с ним получилось.
- Он ждет суда за воровство.
- Ждет. Только неправильно это.
- Что ж он, не крал, по-вашему?
- Крал. По глупости и несчастью крал. А пройдет через вашу... ваш изолятор, через суд или там - колонию, того и гляди - пропадет. Нельзя этого допустить.
- Об этом нужно было в прокуратуре разговаривать.
- Разговаривал. И со следователем разговаривал, и с прокурором. Так ведь надоел я им, слушают вполуха. А главное дело - бумажка, через которую никак не перескочишь.
- О какой бумажке вы говорите?
- Еще когда его в детскую колонию за бродяжничество отправляли, года два назад дело было, просил я, доказывал - не составляйте на него бумагу, ничего эта колония ему не даст. Вы к его семье присмотритесь, в каких условиях мальчишка живет. Не послушались, составили. А бумажка с номером, со штампом - это как клеймо: на кого заведена, тот и сам на себя иначе смотрит - вроде бы в другой сорт людей переведен. И для учреждений разных такая бумага магическую силу имеет. Раз записано: бродяга, колонист - значит, вопрос ясен, дорога ему одна. А теперь, если и по воровству бумага будет - конченое дело. Сам Ленька поверит, что других путей нет, корнями начнет в воровскую жизнь врастать.
Анатолий слушал внимательно. За эмоциями Антиверова слышалась трезвая мысль.
- А что у него за семья? - спросил он.
Зазвонивший телефон отвлек Ольгу Васильевну, но, подняв трубку, она позвала Анатолия.
Звонила Катя. С укором напоминала, что его ждет Таисия Петровна.
- Выхожу, Катюша, - виновато откликнулся он.
Марату Ивановичу Анатолий сказал, что для продолжения беседы у него нет времени, и пообещал прийти к нему, чтобы познакомиться с семьей Лени Шрамова.
Антиверов тоже поднялся.
- Пойдемте вместе, я вам еще по дороге кой-чего втолкую.
Они уже стояли в передней, когда вошла Антошка. Она растерянно посмотрела на гостей, неловко поздоровалась, тут же попрощалась и ушла к себе.
Анатолий уже надел фуражку, когда из комнаты донесся ее голос:
- Толя! Зайди-ка, я тебе чего скажу.
Анатолий вошел и встретил ее осуждающий взгляд.
- И тебе не совестно, - ревнивым шепотом заговорила она, - пока меня не было, с мамой сидел, с этим дедом сидел, а со мной?
- Антоша, поверь, нет времени. Очень нужно домой.
- А мне поговорить нужно, тоже очень.
- Я завтра забегу. Ты когда придешь?
- Не знаю, когда завтра, мне сегодня нужно.
- Никак не могу, - уже менее решительно повторил Анатолий.
Вошла Ольга Васильевна.
- Толя, тебя человек ждет. Антонина, отпусти его.
Анатолий ласково посмотрел на огорченное лицо Антошки и вышел.
Пока Антошка полоскалась в ванной, а Ольга Васильевна готовила чай, они обменялись обычными словами, не имевшими никакого отношения к Анатолию. Но когда сели за стол друг против друга, Ольга Васильевна через силу заговорила о том, что давно считала нужным выяснить.
- Послушай, дочь, ты плохо ведешь себя по отношению к Толе.
Антошка округлила глаза и рот, изображая крайнюю степень удивления.
- Не дурачься, это очень серьезно, - нахмурившись, сказала Ольга Васильевна. - Ты забываешь, что он тебе не брат. Ты кокетничаешь с ним, как будто чего-то добиваешься от него.
- Моя умная мама, где логика? Если я забываю, что он мне не брат, то почему бы мне с ним не пококетничать?
- Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.
- А что я, по-твоему, могу от него добиваться?
- Вот я и хочу знать...
- А если я люблю его?
- Не говори глупостей.
- Но я вправду люблю. И он меня любит.
- Ты что... Ты говорила с ним об этом?
- А зачем об этом говорить? Разве я не чувствую?
- Послушай, Антонина. Я говорю очень серьезно. Настолько серьезно, что попрошу Анатолия больше к нам не приходить.
Антошкины глаза испуганно остановились. Она тихо сказала:
- Ты этого не сделаешь.
- Но ты понимаешь, что все это значит? Анатолий женатый человек.
- Подумаешь!
- Не перебивай! И что значит "подумаешь"? Он любит Катю, Катя любит его.
- Не любит он Катю, и ты это прекрасно знаешь. И как он может любить эту куклу? И ноги у нее как палки и глаза бараньи. Он просто сам не знает еще, что не любит ее.
- Господи, какая ты еще дура! Пойми, что между тобой и Толей никакой любви нет. У тебя не было братьев, у него - сестер. Вот вы и привязались друг к другу, и никакая это не любовь.
- Нет, любовь.
- Да уверяю тебя, что Толя никогда о тебе как о женщине и не думал.
- Ну и пусть, потом подумает.
Ольга Васильевна рассмеялась.
- Чему ты смеешься? Почему он не может думать обо мне как о женщине? Почему?
Антошка задавала вопросы с обидой в голосе.
- Потому что ты девчонка. Потому что он занят совсем другими мыслями. Потому что ему и в голову не может прийти, что ты собираешься за него замуж.
- А если в голову не приходит, чего ты испугалась? Почему ты не хочешь, чтобы он к нам приходил?
- Я думаю, если он будет бывать у нас реже, то и у тебя дурь скорее пройдет.
- Наоборот! Я сама начну за ним бегать. Я хочу его видеть, можешь ты это понять?
Ольга Васильевна убирала посуду. И походка ее, и каждое движение были заторможены большой усталостью. Антошка вскочила и прижалась к ней.
- Мамочка, ты сама говорила, что он на меня как на женщину не смотрит. Говорила?
- Говорила.
- Пусть так и остается. Обещаю тебе, что сама ему на шею не повешусь и буду ждать, пока он сам скажет.
- Но я не хочу, чтобы ты его до этого довела.
- Не буду доводить. Буду холодна с ним, как заливной судак. Ты довольна?
В глазах Антошки двумя выпуклыми чечевичками блестели слезы. Ольга Васильевна утопила пальцы в ее густых волосах.
- Девочка моя, пойми ты, что я хочу тебе счастья. Даже если бы он полюбил тебя и развелся, ты не стала бы счастливой.
- Это еще почему?
- Ты думаешь - Кате с ним легко?
- Потому и трудно, что они чужие. А мне будет легко.
Ольга Васильевна отстранилась и ушла в комнату. Щелкнул замочек старенького портфеля, из которого извлекались школьные тетради. Антошка опустила голову на сложенные ладони и старалась плакать так, чтобы не было слышно ни звука.