Иногда она подолгу стояла возле аквариума. В последнее время Нина полюбила этот небольшой, заросший водорослями мирок. С рыбами было хорошо, они по крайней мере молчали, неутомимо передвигаясь и посверкивая разномастной чешуей. У них, оказывается, совершенно разные характеры. Меченосцы - вздорные, задиристые, ни с того, ни с сего гонялись друг за другом, а то и за другими рыбками, норовя не то укусить, не то ударить их. Гурами - ленивые, грузноватые, передвигались солидно, шевеля своими, похожими на удлиненные тараканьи усищи, плавниками. Вьюны все время жались ко дну, терпеливо копаясь в иле, разыскивая себе пропитание. Зато изредка поднимаясь наверх, они извивались всем телом, как стиляги, танцующие свои роки и твисты.
Рыбы напоминали Нине знакомых, почти каждой из них она дала имя.
Серенькую веселую и суетливую рыбку Нина назвала Леночкой в честь Лены Штемберг. Небольшой быстрый лялиус был наречен Иваном Савельевичем. Гурами - большая, но поворотливая - была Любовь Ивановна. Словно пронизанная солнцем розовая дания напоминала Тимофея; славный парень, который так осторожно, как будто она была хрустальная, танцевал с ней, иногда возникал в ее памяти. А вьюна она хотела назвать по имени того завсегдатая, оскорбившего ее на танцах, но не знала, как его зовут, и вьюн был окрещен просто подонком.
Одной Нина оставалась недолго. Если никого не было, прибегал Гриша. Он больно бередил Нинину рану. Товарищи во дворе рассказали мальчику, что его папа умер, с детской жестокостью во всех подробностях объяснили, что это значит.
- А правда папа умер? - спрашивал Гриша. - И он больше не придет? Я знаю, не придет, его в землю закопали.
То и дело, как в свою квартиру, врывалась Любовь Ивановна. Кормила Гришу, заставляла и Нину съесть бутерброд или выпить стакан бульона, а чаще что-то брала, что-то приносила обратно, каждый раз пространно объясняя цель своего появления.
Лишь ночью Нина часами оставалась наедине с собой. Тогда, не в силах уснуть, она думала. Еще в больнице, когда Нина лежала в гипсе после перелома ноги, стали приходить мрачные мысли. Казалось, прочно забытые, они возвращались теперь к ней, приводя с собой новые, еще более черные. В ее жизни произошло нечто такое, что может случиться с поленницей дров, если изнутри ее вытащить несколько кругляков: все безудержно с грохотом покатилось вниз.
Какие-нибудь полгода назад директор их школы ораторствовал на выпускном вечере: "Переступив порог школы, вы выходите в большой светлый мир". Или, как он еще говорил, - "в радостное завтра".
Уж кто-кто, а она-то шла в это завтра с открытой душой, шла веселая, доверчивая. Разве она хоть на минуту сомневалась, что это завтра встретит ее доброй и даже восхищенной улыбкой?
И вот хулиган, которого она даже в глаза не видела, сначала сломал ей ногу, чуть не сделал ее хромой, а потом довел отца до сердечного припадка.
Что еще тогда говорил директор? Впрочем, разве один директор? Это всегда говорят в школе. И разве только в их школе? Этому учат с первого класса, если не с детского сада.
Коллектив - защита от всех бед. Никогда не отрывайтесь от коллектива. Коллектив не даст вам свернуть с правильной дороги, поможет в любой беде.
А чем поможет ей коллектив, если отец умер? Что он, вернет ей отца?
Да, есть личное горе, мое горе, моя печаль и никто тут ни при чем, никто! И при коммунизме любая девушка может сломать ногу, стать "рупь двадцать". - И ничего тут не сделаешь.
Иногда Нине приходило в голову, как принял бы эти мысли отец. Она знала: он бы не согласился с ними. Больше того, отец без следа развеял бы ее мысли. Но отца не было, и Нина не сопротивлялась этим мыслям. "И пусть, и пусть"… - говорила она себе.
Из оцепенения Нину вывел как будто незначительный случай. Утром, когда Гриша еще спал, Любовь Ивановна позвала ее на кухню.
"Опять кормить", - подумала Нина. И где-то под пленкой безразличия ко всему на свете шевельнулась благодарность к этой женщине.
- Знаешь, что я надумала, Ниночка, - Любовь Ивановна говорила виновато и торопливо. - Хочу столы передвинуть - твой сюда, я мой на его место. Мой тоже неплохой. Он, правда, сделан грубовато, но прочный. А ваш, видишь, он раздвижной. Тебе все равно много не готовить, а мне… Видишь, у меня одного этого добра, - Любовь Ивановна показала на сгрудившиеся на ее столе электроплитку, примус, керогаз. А ты мой-то столик досмотри. Нет, ты посмотри, зачем же вслепую? Уютный, правда?
Нина безразлично взглянула на столик, пробормотала "Да, да".
- Вот я и хочу. У тебя и утвари этой меньше, и готовить ты особенно пока…
"Да, да, о чем говорить", - хотела было согласиться Нина. Но Любовь Ивановна тараторила, не давая ей вставить слово.
- Тебе здесь удобнее будет. Куда удобнее. И мы с тобой будем в расчете. Полняком в расчете.
"Полняком в расчете" - резнуло Нину.
- Из отцовских денег, что тогда из больницы принесли, я ведь только пятьдесят один рубль взяла. А остальные все мои, все мои… Шутка ли такую ораву накормить, напоить, чтобы все было, как у людей… Да и теперь вот… - Любовь Ивановна вдруг осеклась. Нина смотрела не тем безразлично-благодарным взглядом, к которому она уже начала привыкать. Она смотрела совсем иначе, отчужденно и даже брезгливо. "Вот оно! Я думала, она… А она выгадывает "за труды"…
Любовь Ивановна растерянно топталась по кухне.
- Я ведь так. Для тебя. Мне самой что… Я бездетная, я… Да мне зачем? Мне миллион рублей давай…
- Возьмите, переставьте, сделайте, как вам удобнее.
Нина вышла из кухни. "Дрянь, какая дрянь! Захотела заработать. Заработать на поминках, на папиной смерти. А я-то, я-то думала - она от доброты, от чистого сердца…
Надо все самой. Все самой. Ни от кого ни в чем не зависеть. И, прежде всего, устроиться на работу. Пока нечего мечтать об институте. Только на работу…"
Извечный шум, неистребимая веселость улицы снова оскорбили Нину. Она понимала - нельзя обижаться на то, что жизнь не остановилась со смертью ее отца. И все-таки ей было обидно, что здесь все так же, все по-прежнему и никому нет дела до ее огромного несчастья.
Куда пойти? В школу пионервожатой? Беззаботные девочки сидят там за партами. Перешептываются с подругами, косятся на мальчишек. Смотрят вокруг наивными-наивными, не знающими горечи настоящих слез глазами.
В папин диспансер, как предлагал главный врач? Зайти в папин кабинет, где на столе лежит его стетоскоп, в стенном шкафу висит его халат.
Можно на ткацкую фабрику. Там они проходили школьную производственную практику. Нина имеет разряд. Только еще побаливает нога. Не выстоять семь часов у станка.
Но тогда куда же?
Нина подняла глаза, и они остановились на вывеске - "Райком ВЛКСМ". Вряд ли она могла бы объяснить - шла сюда или случайно здесь оказалась. Но именно сюда ей и было надо. Нина не хочет никого просить. Даже друзей отца нужно просить. А здесь ей обязаны помочь.
У секретаря райкома комсомола короткая, странная фамилия - Зуб. Решительная и острая, эта фамилия не отвечала его наружности - детски припухлым губам, нежному румянцу на щеках. И в то же время служила основой для нехитрых каламбуров: "Зуб на тебя имеет зуб", "Зуб дает по зубам".
Зуб сидел за огромным письменным столом, подчеркивающим его маленький рост. Напротив в кресле - девушка. Меховая шапочка лихо заломлена набекрень. Лицо миловидное, нежное, но смелое. Зуб кивнул Нине на другое кресло.
- Я же говорю: в театре почему-то отложили эту премьеру, - сказала девушка.
- Так… Значит, сорвали коллективный просмотр.
Зуб заговорил таким неожиданным для него густым басом, что Нина оглянулась - не включен ли где репродуктор.
- Я же объясняю: спектакль отложили. - Девушка пожала плечами.
Зазвонил телефон.
- Здравствуй, здравствуй, - неправдоподобно басил Зуб. - Как не можете? Оркестр должен выступать. Дирижер? Что с ним? Простыл? Так, значит, простыл… - недоверчиво повторил Зуб и, видимо, почувствовав, что пересолил, осторожно покосился на присутствующих. Но продолжал тем же тоном:
- Ладно. Это все объективные причины. Все объективные, ясно? А выступления срывать нельзя. Точка! - Зуб положил трубку.
"Зря я к нему, - подумала Нина. - Он, кажется, только одно знает: "срывать нельзя".
Девушка снова заговорила об отложенной премьере.
- Разве не уважительная причина? - чуть насмешливо закончила она.
- Причина, Галя, всегда найдется. Мне их столько приносят, начни складывать - до потолка не уместишь, - басил Зуб. - Ты бы вот пришла и сказала: было трудно, но мы сделали то-то и то-то.
- Что ж мы, сами спектакль поставим? - девушка еще сильнее сдвинула шапку набекрень.
- А это уж я не знаю. Не знаю… Думаю, не на одном спектакле свет клином сошелся.
Девушка стала прощаться. Она протянула Зубу руку. От двери насмешливо добавила:
- Знаешь, Андрей, с тобой говорить, ох, крепко надо пообедать…
- А ты подумай, Галя… - начал было Зуб.
- Есть подумать, - перебила его Галя и, встав по стойке "смирно!", приложила руку к козырьку. Зуб хотел еще что-то сказать, но девушки и след простыл.
- Слушаю вас, - обернулся секретарь к Нине.
- Может, я не по адресу. Мне надо на работу.
- Образование? - заинтересованно пробасил Зуб.
- Одиннадцать классов.
- Так. А что у тебя случилось? - спросил грубовато, но просто, участливо.
- Почему вы так решили?
- Посидишь здесь с мое, будешь все понимать. Да не гордись, не гордись, рассказывай.
"Нет, он, видимо, не только знает, что "нельзя срывать", - с невольным уважением подумала Нина. Зуб начинал ей нравиться.
Узнав о ее горе, он пересел в кресло напротив.