И вдруг, – "беженец с севера", верхом, в сапогах со шпорами, с наганом. Член какой-то "тройки". С ним команда, наши дуроломы, с винтовками. И так важно: "именем рабоче-крестьянской власти, ордер чека… должен сделать обыск!" Вижу – Стенька, сзади. Бледный, злой, глаза сверкают. Кричит: "Товарищ Ярый, поосторожней! за доктора весь революционный пролетариат, вот телефонограмма…" Сунул какую-то бумажку. Тот прочитал. Ко мне: "а, гражданин председатель возрождения царской России! мы вас возродим!" Стенька ему: "товарищ Ярый, тут было светлое возрождение, а не контрлеворюция!" А тот, так это, через голову, на Стеньку: "по мандату, назначаю дачу под морской пункт, а гражданина возрождателя перевести под дачу!" И – ко мне: "знаю, Общество ликвидировано, но вы еще не ликвидированы… ну, нам покажет обыск". Стенька на него: "превышение мандата! наша ячейка сейчас снесется с губчекой, и я вам покажу!" Ноль внимания. Все перевернули: бумаги, книги… "Где список членов, с подписями?" Список я сжег, понятно. "Мы разыщем". Не арестовал. Велел перебираться в пристройку, где садовник, а того на наше место, охранять. Стенька мне крикнул: "доктор, не тревожьтесь! вас охраняет весь революционный пролетариат!" Пошли они, и всю дорогу, пока я слышал, Стенька его печатал.
Въехали к нам матросы, "морской пункт", – быки быками-Тут же забрали на пустыре корову, зарезали на винограднике, освежевали. Бабий визг, гармошки, привезли вина от Токмакова, пошел угар. Что было ценного, закопал я на винограднике. Матросы пили, жрали, наблюдали в бинокли с "морского пункта", с моего балкона. Помню, ночью, вышел я на виноградник, выкопал ценности, – золото, бриллиантики жены, серебряные ложки… Копаю и обливаюсь потом: ну, услышат! ждал ареста. Жена куда-то отнесла, на время.
Новый обыск. Опять тот, "беженец". Чего обыскивать, матросы всё перевернули. На рояле лежали у меня газеты, книги, – матросы рвали на цигарки. И, – черт ему помог, – цоп, какую-то книжонку – и нашел! Тот список. Сам я когда-то сунул и забыл. Помню, когда сжигал бумаги, сжег и список членов нашего Общества, а это оказался первый список, инициативный, – все подписи, и моя, в заголовке списка. "Вы арестованы!" – радостно так крикнул, даже в зобу дыханье сперлось. Поглядел я так… – чет Стеньки, моего заступника. Матросы смотрят равнодушно, быки быками. "О, попался-влопался, а еще до-ктор!" Один спросил того: "а вы, товарищ, по мандату?" – "Ну, понятно… а что, товарищ?" – "Ну, по мандату ежели… а то мы не дозволим, покажь мандат". А у меня с ними уже наладилось, ходили на прием, – понятно, "детские болезни". Кррову режут – нам обязательно кусище: "старайтесь, товарищ доктор, для народной власти". И смеются: будто это в шутку, про власть-то. Бывало, откровенничали, спьяну: "думали – так, игра… ан, вы-шло!" Стали глядеть мандат. "Тут про арест ле сказано., сперва принесите про арест, а доктор нам необходим… пшел к черту!" Отстояли. Прошло с неделю, не тревожат.
Как-то приходит Стенька, зачем-то ездил в Симферополь. И говорит: "эх, доктор… говорил я вам – сожгите все бумаги! а теперь мне трудно, попался список… ну, да уж потягаюсь". Очень был опечален. И вспомнил я тогда из сказки: "эх, Иван-Царевич, говорил тебе…" – как Серый Волк пенял, – "ну, да уж как-нибудь… то была службишка, а это – служба". Поговорил с матросами, – "это самый первый друг рабочего народа!" – я слышал. Матросы тоже за меня: "нам доктор до зарезу нужен!"
Дня через два – солдат, с бумажкой: "к товарищу Месяцу, в ревком". Псевдонимное такое – тов. Месяц, глава чеки. Матросы называли – "сволочь-лобуда". Пошел я. Тов. Месяц заеел в батюшкином доме, а батюшку угнали, в Ялту, на расправу. Дом прекрасный, на берегу, опутан колючей проволокой, стоят солдаты, охраняют, – от кого! Ни души народу. Ввели меня. Большая зала, вид на море. Узнал я – и не узнал. Бывало, играли в преферансик, обедали на именины. Пальмы погублены, иконы сняты, везде плакаты эти, против тифа, "с вошами", и весь синедрион-олимп: эти портреты-штампы, будто грязью. Тов. Месяц… и вправду, месяц: морда – шар, будто из красной меди, как полный месяц, летний, на восходе. Широченный, грузный, бокастый, в коже, – ну быкобоец, толстошея. Рыжий, глазища… что-то бурое, в наплывах. Не русский. Подумал – кто же он? Литвин, латыш, венгерец? Мешаный какой-то, без роду-племени, какой-то общий, вып-лав. Говорит – сипит. Коверкает слова. Выкатит глаза – что-то свинцовое, пустое. Только и разговору было: "а-а… до-ктор…" на "ор", – "а-а… ты у мена… я тэба… ту-да!.." – и к полу пальцем, медным, толстым, как сосиска. "У мэна… слова коротка… а-а… стэнка…" – на "ка". Я подумал – не чех ли, вспомнил гимназического "грека". Мешаный какой-то, жуткий.
Меня отвели в подвальный этаж дома, где была прачечная и чуланы. Там уже сидело пятеро: старик педагог, писавший о языке Ломоносова, дачевладелец; дрогаль, избивший чекиста за своих коней; винодел, не выдавший вина без ордера чекистам, и два старичка дачевладельца, не сдавшие оружия – дробовиков, пугать на винограднике дроздов. Только разговорились про свои горя, – крик с улицы: "до-ктора давай!" Голосов тридцать, зычных, будто таранят стены, в один голос: "доктора давай!" И все грозней. "Не уйдем, до-ктора нам отдай!.." И голос Стеньки, ярый, с взвизгом. Будто на митинге: "он первый друг рабочего пролетариата, отда-вай!.." И – понимаете – "печати". Уж на совесть. И слышим, тов. Месяц, как из бочки: "по-лью… из пуламота!" Погалдели – и отошли.
Повторялась эта история три дня. Тов. Месяц, слышим, объявляет: из Ялты ждет приказа. Стенька кричит: "выпусти, мне губчека застраховала доктора!.." Крик, гвалт, – будто пришел весь городишка. Вой прямо. Рыбаки, садовники, дрогали, со всех слободок: "разнесем чеку, до-ктора подай!" Месяц им свое: "из пуламота!" Отошли.
Ночью вызывают на допрос. Тов. Месяц, пьяный, в руке наган. Выкатил глазищи, сбычился, что-то свинцовое, тупое: "сво-лочь… мутишь народ! завтра тэба… выведу… в расход… ту-да!.." – и пальцем в землю.
Я знал: в подвале, к морю, выводили. Старичок, писавший о Ломоносове, старался утешать меня: "помолитесь… – он был костромич, все окал, – Месяц водил меня в подвал два раза, такая у него манера – помытарить… может быть и вас пугает… вы помолитесь!" Спросил, есть ли на мне крестик. Не было крестика на мне. Он снял с себя крестик, отцепил, себе образок оставил. Нашли мочалочку, надел я крестик… "Вам сразу будет легче". Правда, стало легче.
Утром пришли матросы с пункта: "доктора давай, нам он нужен! сами тебя из пулемета!.." Ну, и… "печати", крепко. Тов. Месяц испугался: матросы, с ними не поговоришь впустую. Слышим, говорит полегче: получил приказ, всех докторов направить в Ялту, на эпидемии. Требуют – "покажь бумагу!" Говорят: ладно, сами прикажем Ялте. Отошли.
Ночь была бурная, шумело море. Вошел солдат с винтовкой: "тов. доктора, с вещами". Стали меня крестить. Шепчут: "с вещами… Господи…" Слышу – стучит мотоциклетка. И вспомнил, как говорили про татарина, служившего у белых: "завели мотор, вывели "с вещами" и прикончили, в подвале, к морю". Вышел я в темноту. Солдат толкает в спину – "теперь тебе не долго, не запинайся… сразу, не будет страшно". Долго меня кружило, или это мне показалось, что так долго. Помню, какое-то разбитое окошко, и ветер, с моря… и волей на меня пахнуло! Не забуду. Так захотелось жить, дышать… простором, морем. И вдруг, над ухом, хрипом: "дай его, я сам…" Тов. Месяц с фонариком, на каменном приступе, в руке наган. Помню, глаза в наплывах, тупые, оловянные. Стиснул за плечо и хрипнул: "сейчас, для испытания… ее узнаешь… ждет…" Все во мне застыло. Поднял к лицу фонарик: "а-а… бэ-лый… сейчас… освобожу… фить!.." – и наганом, к глазу, самой дыркой. Помню: будто тоннель, дале-кий, черный… канал нагана. Сдавил плечо и потянул куда-то, в черноту. – "Лезь!" Лестница куда-то… Опять спустились. Какие-то проходы, коридор, ступеньки. "Стой… сейчас… освобожу…" Во что-то ляпнул, – открылась дверь. Пахнуло перегаром, пивом. "Иди… гляди…" Месяц толкнул меня куда-то. Мигнуло светом… "Лезь!.." Месяц толкнул меня… под занавеску, наганом отпахнул пошире… – пестрая занавеска, помню. И я увидел… женщину! Она спала, без одеяла, на пуховике, – должно быть, пьяная. Я отшатнулся. Месяц удержал меня: "ты… ее… по ги… – иене, жи…вей!" Я не понимал. Я растерялся от кошмара. Перед глазами все качалось, в свете оплывавшей свечки. Я видел красные подушки, рыжую косу, розовую рубаху, тело. "Пьяная… корова… – хрипел над ухом Месяц, – по ги…иене, ее… обревизуй… черт ее знает… безопасно чтобы… живей!.." – и ткнул наганом в тело.
Что я мог? Я выполнил повинность. Да, я выполнил. Было и омерзительно и больно… больно за скотство, и страшно. Нет, не за скотство. Скотство – естественное состояние, природа. Здесь не скотское было, а… нет такого слова. Страшно… за человека? Нет. Здесь человека не было. Что-то – вне всего. Что-то… за-скотское, под-скотское… нет, неизмеримо гаже и страшней. Это не знает слова, нет такого слова в языке, и слово "Ужас" тут ничего не выражает: тут – предел всего. И вот что странно: я был, как автомат, врач-автомат. И всё исполнил, как обычно.
"Ну, как… в порядке?" – рявкнул под ухом. Я сказал: "насколько позволяет мне осмотр… в порядке". Помню, в голове вертелось слово "диагноз". Женщина зевнула, промычала: "бессты…жии…" Месяц задернул занавеску. Хрипнул: "обязан… для ги…иены, по-мни!" Я чего-то ждал. Месяц взял со стола бутылку. "Хочешь… угощу?" Я стоял и ждал. И получил свой гонорар: пинок во что-то и – свободу.
Вывели меня солдаты, под руки. Стучал мотор. Или в ушах стучало? Я остановился на дороге, на шоссе. Из-за стенки, под фонарем, окликнул кто-то: "доктор, вы?!." Это был мой Стенька, голос его дрожал. Я упал к нему, схватился за него, плакал ему в плечо. Он что-то говорил и вел куда-то, торопил идти.