– Да вот, купили тебе рубаху, Иван Коныч… теперь щеголяй на все! – сказал Вахабин, давая казаку рубаху. – Дашь ему чего… сала, хлеба!
– Живем! – усмехнулся казак, зевая. – Баловать их, сволочь… В боях, почтенный, потерял руку?
– Машиной оторвало, – сказал Безрукий, – из древнего времени, когда был слесарь…
– Сле-сарь?.. Знаю вас, сволочей… За слесарей вся завороха вышла, работать сукины сыны не захотели! – выругался казак и пошел за камень. – Дайте ему раза, ваше благородие! Са-ла… – услыхал Безрукий из-за камня.
– Слыхал? – с усмешкой спросил Вахабин. – Кто говорит? На-род говорит… казачья воля! Семью оставил, хозяйство бросил, не захотел жрать кошек!
– Ваше благородие!.. Что мы?!. Профессора одобряли… для удовлетворенья!.. Сбежали сами… Я с ними обращался… по всем горам гуляли… всего открыли!.. Господи!
Коньяк разогрел его. Стаканчик с походной фляжки распахнул перед ним дверь в прошлое. Недавно, на пикниках, бывало!..
Облокотившись на камень, стоял офицер, в приплюснутой фуражке, такой знакомой, в гороховой шинели, с биноклем на ремешке, – курил. Его заросшее бородой лицо, совсем еще молодое, на месяце было смертельно бледно, устало, грустно. Печально смотрели его глаза, и Безрукому показалось, что человек этот его жалеет. И он пожалел его. Вдруг открылось, – отомкнуло ему вино? – что связывает его что-то с ними, что-то такое… – не назвал бы словом. Давнее?.. Что это – у камня с тремя крестами – последнее от той жизни, – последнее прощанье. Вдруг осветилось ему в потемках, – и стало ему до острой боли жаль и себя, и этих, ушедших в горы, леса и камни, – и всё, ни за что погибшее. Впервые за эти годы, за эти страшные дни метанья постиг он бездонный ужас и понял, что все погибло. Это открылось ему не мыслью, а светом, из тьмы сверкнувшим. Вдруг подступило к горлу, хлестнуло в глаза правдой… Он вспомнил детей – у моря.;. – и зарыдал, заухал.
– Отставить! – крикнул, смеясь, Вахабин. – Так ты верхового встретил?..
– Так точно, видел…
– Ну, так скажи собакам, что болван со звездой в раю, под мостом, где "фонари" играют!.. Понимаешь?
– Понимаю… висят трое…
– Три собаки! И пусть лучше не посылают сволочь, которая нищих грабит… а махровые чтобы приходили, с собачьим документом! не прятались за болванов!.. По-нял?!.
– Понял…
– А семерых на автомобиле, с билетами… сам, скажи, поручик Вахабин… снял! Татарин, скажи, Вахабин! Они знают… И еще за ними остается! Хорошо запомнил?..
– Помню… Казак вернулся.
– За рубаху больше ему не стоит, ношеная… – сказал он грубо. – Я б ему ни хера не дал, балуете их только…
– Пойдет ему на поминки! – ткнул Вахабин Безрукому чурек и сало. – Вспоминай, как… в аду едали! В раю расскажешь…
– Все бы отдал! – вскрикнул Безрукий, хватая сало. – Последние вы… в горы ушли… за нашу Россию бьетесь!., за правду бьетесь…
– Да уж не за ваши сопли!
– Давай мешок, – сказал капитан, вынимая из пазухи ком бумажек, и бросил, как мусор, с маху. – Миллионером будешь, на собачьи собачьего хлеба купишь…
– Господи! – завопил Безрукий, хватая его руку, но тот отдернул.
– Сматываться, поручик!.. И все трое ушли за камень.
Безрукий глядел на глыбу, на светлое за ней небо. Хотел крикнуть… – не выскочило из глотки. Шумели над головой деревья, сновали по глыбе тени.
Было?..
Бурлил и бурлил источник: было… было…
– Эй! красавец! – донеслось ветром сверху. – Слушай, дурак… за-мерзнешь!.. За Перевалом… огонь!., чабаны!.. Скажи… по-ручик послал… мурзак, князь… Вахабин!..
Безрукий невнятно крикнул…
Месяц зашел за гребень, темнело в балке. Кресты померкли.
Было? И верил, и не верил. Шумели над ним деревья, бурлил и бурлил источник. Валялся мешок, чернело пятно… Кошка?..
Он забрал в мешок кошку, увидал сало и кусок чурека на бумажке… Было!.. Он схватил сало и обнюхал, впился зубами… О детях вспомнил, сунул в мешок и замотал потуже.
…За Перевалом огонь?., чабаны?..
Перекрестился и побежал из балки.
В ушах стояло:
– За Перевалом огонь! чабаны!
XIII
Ветер уже не бился о каменную плотину Чатыр-Дага: теперь он нашел дорогу и рвался за Перевал прорывом.
Безрукого гнало в спину, низало стужей, – несло на тугих крыльях. Мотавшийся за спиной мешок не мог защитить от стужи, рука застыла. Страшась уронить мешок, он вцепился в него зубами. Пугало его сомненье…
– А ну… не попадутся?..
Не набежит на огонь – замерзнет.
– С ними бы попроситься… дождаться утра… – вспоминалось ему о встрече. – Да нет, не верят… хоронятся где-нибудь в пещере… огонь разложат… Хорошо в пещерах, тихо… И всякие припасы… никто не доберется… Детей бы перетащить… жили бы себе да жили…
Мешались в голове мысли.
Да была ли встреча? Чувствовался во рту вкус сала. Зубами помнилось, как хрустело… И коньяком всё пахло. В ушах осталось: "За Перевалом огонь! чабаны!"
– И денег дали… два пуда купить можно? Несло на тугих крыльях.
В глазах осталось – прыгающий круг света, сверканье струйки, светлый стаканчик с фляжки, комок бумажек…
Была встреча!..
И все казалось, что это из давней жизни.
Черными полосами струились кусты и камни. Дорога меркла, – месяц ушел за горы. Сзади, из черноты, густо валила туча, клочья ее светились. Сеяло тонким снегом, но Безрукий его не слышал. Он даже и ног не слышал: несли его деревяшки, попрыгивали, как спьяну. Он засыпал на бегу, – и встряхивало его испугом:
– Мешок?
Мешок колотился в спину, терло дерюжкой губы. И вдруг проясняло мысли:
– Господи, что же это? Голый бегу… который уж день… все горы? Сейчас упаду, замерзну…
Стучало в ушах, как камни: огонь… чабаны!..
Кусты пропали, снегом блеснуло поле… Рвануло в гуле, – и Безрукий понял, что он на Перевале.
Ветер нашел просторы, рухался за плотину с ревом. Мчались по снегу камни великого огнища, выли. Пригнувшись, несся навстречу дуб, закинув в вихре исхлестанные ветви, – мелькнул чернотою в свисте…
И сбросило с Перевала вихрем.
– А где огонь?..
Дорога бежала книзу, черная пустота глотала, – и вот, глубоко во тьме, красновато мигнуло искрой.
– Огонь… чабаны!..
Черными полосами мчались кусты и камни. Искра мигала, гасла. В долины валились балки, чернело глубью. Качало небо великой тенью – смутной Горой-Царицей: дорога крутила петли.
Безрукий ее не видел.
Слева мигнула искра, мигнуло справа. Огонь вертелся, летел навстречу. Дымилось над ним сиянием.
– Огонь… чабаны…
Хлестало снегом, стегало глаза метелью, катило камнем. Казавшийся все далеким, огонь появился близко, у ног, в провале. Бурно над ним дымилось…
– Чабаны… на нижней петле!
Рвануло вперед надеждой. Невидный, смутный, стоял у дороги камень. Ударил камень – и Безрукий упал с разбегу.
Долго ли он лежал – не помнил. Крутило над ним метелью. Стегало воем.
– Огонь… чабаны… – сказало ему в метели.
Он поднялся, но его сбило ветром.
– Мешок свалился!
Опять его сбило ветром. Он пополз, обшаривая дорогу, но пальцы уже не могли нащупать.
– Сбросило ветром… в балку?
Ноги отяжелели, онемели. Он все же пополз на локте, выискивал, – где чернеет? Что-то чернелось на краю дороги? Куча щебня. Жужжало по ней бурьяном.
Безрукий дополз до края, заглянул в черноту провала. Гулом во тьме ходило – леса качались. Он поглядел на небо. Стояло на небе – тенью. Смотрела Гора-Царица, – темная, тихая, ночная. В небо за ней поглядел Безрукий, сказал беззвучно:
– Господи… погибаю…
Склонился к краю, – погнуло его ветром, – и увидал: у края, на снежку чернеет.
– Мешок?
Он потянулся, но не мог захватить рукою, – не схватывали пальцы. Он перегнулся в балку, схватил зубами… Зубы его нащупали дерюжку, впились, как в мясо, и, пятясь по-собачьи, он выволочил мешок из балки. Хотел подняться, но его повалило ветром.
– Огонь… чабаны…
Его задушило ветром. Он укрылся за кучей щебня, ткнулся губами в камень…
Хлестало, лепило снегом. Он смутно помнил, что где-то недалеко чабаны, и огонь совсем близко… что нельзя оставаться на дороге. Но его сковывало дремотой – камнем.
– Огонь!., чабаны!.. – крикнул над ухом голос.
Он вдруг рванулся, поднялся на колени. Близко, на нижней петле, над темными кустами, сияло огненное пятно, дымилось… Он крикнул в черную пустоту за светом, и огненное пятно пропало. Прошло замиравшей мыслью:
– Огонь… чабаны…
И этот огонь стал искрой. Она погасла. Его пробудило собачьим лаем. Лай по горам катился, с Гробницы Великана, гремел камнями.
– Овчарки? – прошло дремотно.
Сыпало, как камнями, – лаем, накатывало ближе, злобно.
– Разорвут… – пронизало искрой, под грудой камня. – Овчарки… злые… – подумал Безрукий безнадежно, чувствуя, что не сбросить камня.
Страх, что сейчас разорвут овчарки, вырвал его из мрака. Он знал овчарок. Чутье ли ему сказало – осталось от диких предков, или он вспомнил, что так учили его чабаны, – он втянул шею в плечи, подобрал под грудь руку и замер лицом в дорогу.
Словно сквозь сон он слышал, как яростно лаяли овчарки, драли когтями землю, прыгали у лица, дышали горячей псиной. И вот через лай донесся хриплый и жгучий чабаний выкрик, как будто защелкало бичами:
– Аррьчччь! Арьчь-арьчь-арьчь!
Лай оборвался визгом. Чабан выпрыгнул на дорогу, гикнул, как умеют одни чабаны, и яростно завертел палкой. Собаки отскочили с воем.
– Йёйййй!.. Покажи руки!