Меня словно встряхнуло "Тулой", и я нашел ускользавшую от меня определенность.
Казначей… Его потрясли эти печати и миссии "высокой цели". Он принялся подтягивать брюки, утончил голос и даже, чудак, засыкал. Он сунул Казилини телячью ногу и извинился, что теперь он уже не хозяин, что дела требуют от него, – сами видите, – величайшего отречения… Он едва стоял на ногах, хватал меня за руки и молил не покинуть его "в такое отчаянное мгновение ока". Плел что-то о депозитах, резервах и неотправленных в срок "критических запасах". Он метался по комнатам, плевался на ошалевших чиновников, погружавших на подводу связки бумаг и ящики, звонил в онемевший телефон…
Я искал Сашку гонцами по городу, – не было ни Сашки, ни машины. Наконец, удалось связаться. С "узловой" отвечают: гонят эшелон за эшелоном, и мои саперы еще ночью прошли на Д. В городе ни одной машины: в стороне от большого тракта, затишье, завод. Городишка жужжит, как разбитый улей. Два дня, как прорвались немцы, – и где-то близко!
Это уже не марево… Это подлинный пенный вал кровавого прибоя, и мы – на нем. Вон они, щепки!
Мимо окон несутся в гуле горы человечьего скарба, который еще кому-то нужен, – пузатые перины, ликующие на солнце самовары, звонко смеющееся стекло, гогочущие гуси, – их и теперь не хотят отпустить на волю. Все вместе – куда-то к черту! Ревут и свистят радостные мальчишки: – новое! Воют и причитают сорванные с уклада бабы, спасающие свое племя в тряпках. Сияют тазики, в зайчиках, ворчит железо в колесном грохоте, – все летит, движется и ползет, и только одни мудрые коровы тянут назад, упираясь рогами в камни. Все то же, – переселение народов… Пора привыкнуть.
Казначей-таки погрузил подводу. Пошатывается – вопит:
– Да где же твоя проклятая машина? Ты же пойми! При мне чемодан с миллионами! Не могу же я довериться подводе! Ведь я присягу…
Он, чудак, еще трепыхался на последних винтах, – его еще не сорвало! А мне… мне было странно покойно, безразлично. Не хочу никаких валов и скатов…
– Мне теперь все равно, казначей.
Не все ли равно, где видеть рожи! К чему мотаться? Стать гражданином хоть Ямайки, или уйти к Маори… Можно и там найти Тулу. Все – только призрак. Всюду есть тихие пичуги, и везде они спрашивают с укором: "я-не-та-ка-я?" И верные, хозяйственные индюшки, поглядывающие зеркальным глазком к небу: дождя не будет?
Хотелось крикнуть:
– Да пожжет вас серным дождем, обезьянье семя!
Удушьем стала для меня человечья осклизь – плевок Божий! Где-то еще остались чистые плотички… Что толку! Придет череда – разбухнут, натянут акулью шкуру, вправят в хайло костяную пилку и выправят – для хода – первосортную броню, с печатями – где нужно. Все – подлый призрак, все переливается в бред-правду…
– Теперь мне все равно, казначей.
Он не унимался, чудак; он даже топал и грозил кулаками:
– А родина?!! Это же преступно!..
– Родина есть – прекрасное слово, казначей! Она – в хрестоматиях и на устах поэтов! Какие же мы с тобой поэты? Родина… это – отдача жизни. Родина… это любовь до смерти!
– Но ты же герой! ты в "гробу" сидел за эту ро-дину! Я пьян, но чувствую долг… миллионы надо спасать, для родины!
– Родина-родина-родина! – крикнул я, готовый его ударить. – Что есть родина, казначей? Кто из нас знает это?! Это толь-ко сло-во! Молчи, я знаю! видел, казначей!! Там, и там! Что есть родина, казначей? Спроси-ка этих! Аргентина в Туле, Бостон в Минске, Неаполь в Гвадалквивире, а Кальвадос… в Самаре!
– Ты пьян, старина! – плакался казначей, размахивая чемоданом. – Это от "детского дыханья"… Ну, а эти что же? Милорды, а вы что же не в дорогу?!
А что "милордам"! Они уже закусили. Они – стальные. Они даже не дремали. Аргентинка с Греком играли на коленях в "двадцать одно", а Итальянец лежал на диване, как в пансионе, и курил гавану.
Шипел казначей мне в ухо:
– Да уж не мазурики ли они, капитан…
– А документики-то, "высокой цели"!
– Всякие документики бывают… Что-то они тово! Сняли у меня почему-то антресоли…
– Как у официального лица, казначея! Тут прочнее и… безопасней…
Казначей выпучил рачьи глаза, не понимая. Дались ему его миллионы!
– Не к миллионам ли подбирались, да сорвалось! Для меня это совершенно ясно! ясно!!
Я попытался нащупать его мысли:
– А если у них больше твоего, казначей? Если это торговцы самым ходким товаром… кровью?!
Казначей выпучил рачьи глаза, – не понял! – и сказал плаксиво:
– Нет, тебе надо проспаться… Стой! Теперь все ясно! Это их ловушка! это они нарочно угнали машину… тут нечисто!
И он кинулся на Итальянца:
– А вы что же?! С немцами в "железку" хотите, "новой наклядкой"?
– А-а-а… – зевнул в него Итальянец.
А Грек отмахнулся, сонный:
– Ми… истрюкци.
– Поезжай на подводе, казначей… спасай свои миллионы… – сказал я одуревшему казначею. – Не придет машина – останусь. Мне теперь все равно.
Для меня как бы не существовало сути. Не калейдоскоп ли все это, арабески из пустяков стеклянных? А ну, проверим!
Я прилег на кушетку и поманил к себе Аргентинку. Она подошла охотно.
– Ну… – сказала она томно, колыша грудью.
– Прекрасная Аргентинка! – сказал я ей, подавляя желание посадить ее на кушетку. – Вы – из Тулы… Тула есть родина! – крикнул я, овладевая собой.
– Как это… скучно! – протянула она игриво.
Тогда я в бешенстве крикнул:
– Для вас… что есть родина?!
– Тула! – сказала она задорно.
– К черту игру! – крикнул я, сдерживаясь, чтобы не ударить в накрашенные губы-поцелуи, и увидал наклонившуюся ко мне лысину казначея.
Он слушал, навострив ухо. Она впивалась в меня позеленевшими, решительными глазами. Я выдержал этот властный натиск, в котором была и отдающая себя страсть-ласка, и угроза… смертью.
– Я знаю… – Да, я знал это нюхом животного и поручился бы головою! – Я знаю, что вы… про-да-ете родину! Родину-продаете!! – крикнул я ей в лицо, выхватывая наган. – Я могу вас убить! и должен!!.
Я впивался в эти глаза зеленоватой воды… Они не моргнули, не загорелись, не погасли. Они… ласкали! Никто не пошевельнулся. Грек дремал над телячьей ногой. Итальянец курил сигару. Не бред ли это? и это ли я сказал? Это. Я видел по испугу казначея: он открыл рот и показал золотые зубы. А она, Аргентинка? Она смеялась акульими зубами!
Она сказала-швырнула:
– Проспись, мальчик!
Я завертелся на острие, куда швырнула она меня этим – "проспись, мальчик!" Этим цинизмом или… геройством?.. "Тула" выделала таку-ю!! Она убила меня. Смехом акульих зубов и злобой в глазах – убила.
Во мне шевельнулось, укусило меня сомнение.
Я не ошибся тогда. Я же видел, как она выла и извивалась под петлей, как болтался ее шелковый хвост акулий, хвост в клочьях! Это было потом. Но это было!
Да, сомнение меня укусило. И все же – я знал, кто это. В это время взрывались мосты на тылах нашего фронта.
Волной грязи хлестнуло в меня, и я крикнул:
– Прочь, человечья падаль!
Она смерила меня нагло:
– Тише, малёнчик!
Почему я не убил ее в этот миг?..
Во мне взметнулось два чувства: похоть и отвращение. Столкнулись с такою силой, что я обратился в нуль. Я лопнул, сложился, как шапокляк с удара.
– Пропадем! – кричал казначей, – что делать?!.
Он был положительно великолепен. То его вскидывало на гребень, и он закипал пеной: топал на невозмутимых "иностранцев", бил себя в грудь и отдавал кому-то распоряжения. То проваливался в пучину: падал в кресло и бешено растирал лысину салфеткой. Он даже облачился в мундир со шпагой, нацепил ордена и то и дело высовывался в окошко, словно ожидал невесту.
Шум в городке затихал. Пробило полдень. Но казначей не терял надежды: уложил в корзину закуски и бутылки и наказал Зоське хранить квартиру.
– На антресоли! – скомандовал он гостям лихо.
Они и не пошевелились.
– Мы сохраним вам берлогу, дурак лысый! – крикнула Аргентинка.
Казначей поперхнулся, присел и прикрыл лысину салфеткой. Все перевернулось вверх ногами. Сейчас наплюют нам в глаза…
– Вон отсюда, скоты!
Я их выгнал, пригрозив наганом. Этот язык они хорошо знали.
Слышим – идет машина, ревет сиреной, тревожно кашляет: клёк-клёк-клёк…
– Спасение! – завопил казначей, – ура!
Подкатил Сашка под окна, завыл сиреной. Круглая морда – свекла, фуражка на затылке, на груди бутоньерка с жасмином… Не шофер – шафер! Оправдывается-бормочет:
– Виноват, ваше вскородие… Невесту маленько сэвакуи-ровал…
Невесту! Эти, широкоскулые!.. Как мак, горит от стыда: всегда был исправный.
– Рвут мосты по тылам… торопиться надо…
А?!! Теперь – торопиться надо! Погрузил я своего казначея с чемоданом… И развезло же его, – как грязь! А фигура… – пузырь в мундире, при орденах. Крикнул Сашке:
– Вперед! час сроку!! И засверлили!..