II
. . . . . . . .Эй, квартиру!
(2-й акт "Севильского цирульника").
Условимся раз и навсегда: жилище есть основной камень жизни человеческой. Примем за аксиому: без жилища человек существовать не может. Теперь в дополнение к этому, сообщаю всем, проживающим в Берлине, Париже, Лондоне п прочих местах - квартир в Москве нету.
Как же там живут?
А вот так-с и живут.
Без квартир.
Но этого мало - последние три года в Москве убедили меня, и совершенно определенно, в том, что москвичи утратили и самое понятие слова "квартира" и словом этим наивно называют что попало. Так, например: недавно один из моих знакомых журналистов на моих глазах получил бумажку: "Предоставить товарищу такому-то квартиру в доме № 7 (там, где типография)". Подпись и круглая жирная печать.
Товарищу такому-то квартира была предоставлена, и у товарища такого-то я вечером побывал. На лестнице без перил были разлиты щи, и поперек лестницы висел оборванным толстый, как уж, кабель. В верхнем этаже, пройдя по слою битого стекла мимо окон, половина из которых была забрана досками, я попал в тупое и темное пространство и в нем начал кричать. На крик ответила полоса света и, войдя куда-то, я нашел своего приятеля. Куда я вошел? Чорт меня знает! Было что-то темное, как шахта, разделенное фанерными перегородками на пять отделений, представляющих собой большие продолговатые картонки для шляп. В средней картонке сидел приятель на кровати, рядом с приятелем его жена, а рядом с женой брат приятеля, и означенный брат, не вставая с постели, а лишь протянув руку, на противоположной стене углем рисовал портрет жены. Жена читала "Тарзана".
Эти трое жили в трубке телефона. Представьте себе вы, живущие в Берлине, как бы вы себя чувствовали, если б вас поселили в трубке. Шепот, звук упавшей на пол спички был слышен через все картонки, а ихняя была средняя.
- Маня! (из крайней картонки).
- Ну? (из противоположной крайней).
- У тебя есть сахар? (из крайней).
- В Люстгартене, в центре Берлина, собралась многотысячная демонстрация рабочих с красными знаменами… (из соседней правой).
- Конфеты есть… (из противоположной крайней).
- Свинья ты! (из соседней левой).
- В половину восьмого вместе пойдем!
- Вытри ты ему нос, пожалуйста…
Через десять минут начался кошмар: я перестал понимать что я говорю, а что не я, и мои слух улавливал посторонние вещи. Китайцы, специалисты но части пыток, просто щенки. Такой штуки им ни в жизнь не изобрести.
- Как же вы сюда попали? Го-го-го!.. Советская делегация в сопровождении советской колонии отправились на могилу Карла Маркса… Ну?! Вот тебе, и ну! Благодарю нас, я пил… С конфетами?.. Ну, их к чертям!.. Свинья, свинья, свинья! Выбрось его вон! А вы где?.. В Киото и Иокогаме… Не ври, не ври, скотина, я давно уже вижу!.. Как, уборной нету?!
Боже ты мой! Я ушел, не медля ни секунды, а они остались. Я прожил четверть часа в этой картонке, а они живут 7 (семь) месяцев.
Да, дорогие граждане, когда я явился к себе домой, я впервые почувствовал, что все на свете относительно и условно. Мне померещилось, что я живу во дворце, и у каждой двери стоит напудренный лакей в красной ливрее, и царит мертвая тишина. Тишина - это великая вещь, дар богов и рай - это есть тишина. А между тем дверь у меня всегда одна (равно, как и комната) и выходит эта дверь непосредственно в коридор, а наискось живет знаменитый Василий Иванович со своею знаменитой женой.
Клянусь всем, что у меня есть святого, каждый раз, как я сажусь писать о Москве, проклятый образ Василия Ивановича стоит передо мною в углу. Кошмар в пиджаке и полосатых подштанниках заслонил мне солнце. Я упираюсь лбом в каменную стену и Василии Иванович надо мной как крышка гроба.
Поймите все, что этот человек может сделать невозможной жизнь в любой квартире, и он ее сделал невозможной. Все поступки В. И. направлены в ущерб его ближним, и в кодексе Республики нет ни одного параграфа, которого бы он не нарушил. Нехорошо ругаться матерными словами громко? Нехорошо. А он ругается. Нехорошо пить самогон? Нехорошо. А он пьет. Буйствовать разрешается? Нет, никому не разрешается. А он буйствует. И т. д. Очень жаль, что в кодексе нет пункта, запрещающего игру на гармонике в квартире. Вниманию советских юристов: умоляю ввести его! Вот он играл. Говорю играл, потому что теперь не играет. Может быть, угрызения совести остановили этого человека? О, нет, чудаки из Берлина: он ее пропил.
Словом, он не мыслим в человеческом обществе, и простить его я не могу, даже принимая во внимание его происхождение. Даже наоборот: именно принимая во внимание, простить не могу. Я рассуждаю так: он должен показывать мне, человеку происхождения сомнительного, пример поведения, а никак не я ему. И пусть кто-нибудь докажет мне, что я неправ.
И вот третий год я живу в квартире с Василием Ивановичем и сколько еще проживу неизвестно. Возможно, и до конца моей жизни, но теперь, после визита в картонку, мне стало легче. Не нужно особенно замахиваться, граждане!
Да, мне стало легче. Я стал терпеливее и к людям участливее.
Доктор Г., мой друг, явился ко мне на прошлой неделе с воплем:
- Зачем я не женился?!
В устах его, первого и признанного женофоба в Москве, такая фраза заслуживала внимания.
Оказалось, домовое управление его уплотнило. Поставило перегородку в его комнате и за перегородкой поселило супружескую пару. Тщетно доктор барахтался и выл. Ничего не вышло. Председатель твердил одно:
- Вот ежели бы вы были женатый, тогда другое дело… А третьего дня доктор явился и сказал:
- Ну, слава богу, что я не женился… Ты с женой ссоришься?
- Гм… иногда… как сказать… - ответил я уклончиво и вежливо, поглядывая на жену, - вообще говоря… бывает иногда… видишь ли…
- А кто виноват бывает? - быстро спросила жена.
- Я, я виноват, - поспешил уверить я.
- Кошмар! Кошмар! Кошмар! - заговорил доктор, глотая чай, - кошмар! Каждый вечер, понимаешь ли, раздается одно и то же: "Ты где был?" "На Николаевском вокзале". "Врешь!" "Ей богу"… "Врешь!" Через минуту опять: "Ты где был?" "На Никол…" "Врешь!" Через полчаса: "Где ты был?" "У Ани был". "Врешь!!!"
- Бедная женщина, - сказала жена.
- Нет, это я бедный, - отозвался доктор, - и я уезжаю в Орехово-Зуево. Чорт ее бери!
- Кого? - спросила жена подозрительно.
- Эту… клинику…
Наталья Егоровна бросила этой зимой мочалку на пол, а отодрать ее не могла, потому что над столом 9 градусов, а на полу совсем нет градусов и даже одного не хватает. Минус один. И всю зиму играла вальсы Шопена в валенках, а Петр Сергеич нанял прислугу и через неделю ее рассчитал, ан прислуга никуда не ушла! Потому что пришел председатель правления и сказал, что она (прислуга) - член жилищного товарищества и занимает площадь, и никто ее не имеет права тронуть. Петр Сергеич, совершенно ошалевший, мечется теперь по всей Москве и спрашивает у всех, что ему теперь делать? А делать ему ровно нечего. У прислуги в сундуке карточка бравого красноармейца, бравшего Перекоп, и карточка жилищного товарищества. Крышка Петру Сергеичу!
А некий молодой человек, у которого в "квартире" поселили божью старушку, однажды в воскресенье, когда старушка вернулась от обедни, встретил ее словами:
- Надоела ты мне, божья старушка!
И при этом стукнул старушку безменом но голове. И таких случаев, или случаев подобных, я знаю за последнее время целых четыре. Осуждаю ли я молодого человека? Нет. Категорически - нет. Ибо прекрасно чувствую, что посели ко мне в комнату старушку или же второго Василия Ивановича, и я бы взялся за безмен, несмотря на то, что мне с детства дома прививали мысль, что безменом орудовать ни в коем случае не следует.
А Саша предлагал 20 червонцев, чтобы только убрали из его комнаты Анфису Марковну…
Впрочем, довольно!
Отчего же происходит такая странная и неприятная жизнь? Происходит она только от одного - от тесноты. Факт, в Москве тесно.
Что же делать?!
Сделать можно только одно: применить мой проект и этот проект заключается в следующем: Москву надо отстраивать.
Псалом
Первоначально кажется, что это крыса царапается в дверь. Но слышен очень вежливый человеческий голос:
- Можно зайти?
- Можно, пожалуйте.
Поют дверные петли.
- Иди и садись на диван!
(От двери.) - А как я по паркету пойду?
- А ты тихонечко иди и не катайся. Ну-с, что новенького?
- Нициво.
- Позвольте, а кто сегодня утром ревел в коридоре?
(Тягостная пауза.) - Я ревел.
- Почему?
- Меня мама наслепала.
- За что?
(Напряженнейшая пауза.) - Я Сурке ухо укусил.
- Однако.
- Мама говорит, Сурка - негодяй. Он дразнит меня, копейки поотнимал.
- Все равно, таких декретов нет, чтоб из-за копеек уши людям кусать. Ты, выходит, глупый мальчик.
(Обида.) - Я с тобой не возусь.
- И не надо.
(Пауза.) - Папа приедет, я ему сказу. (Пауза.) Он тебя застрелит.
- Ах, так. Ну, тогда я чай не буду делать. К чему? Раз меня застрелят…
- Нет, ты цай делай.
- А ты выпьешь со мной?
- С конфетами? Да?
- Непременно.
- Я выпью.
На корточках два человеческих тела - большое и маленькое. Музыкальным звоном кипит чайник, и конус жаркого света лежит на странице Джерома Джерома.
- Стихи-то ты, наверное, забыл?
- Нет, не забыл.
- Ну, читай.
- Ку… Куплю я себе туфли…
- К фраку.