Сейчас посидеть бы на полу у ног отца перед открытой дверцей и, глядя на огонь, помолчать, но в комнату быстро вошла Нелька, полезла под кровать. Котька скривился. Сейчас найдет коньки. Он их незаметно прибрал у порога и спрятал на прежнее место.
Нелька выбралась из-под кровати с коньками, мстительно поджала губы и пошла на Котьку. Но, неожиданно для нее, отец вскочил на ноги, швырнул окурок на пол.
- Хва-тит! - Он наступил ногой на окурок, давнул с подкрутом. - Это что такое в доме творится? Не плюнь, не покури! В казарму старорежимную превратили!
Осип Иванович выходил из себя редко, но, если заводился - надолго. Домашние это знали и, если чувствовали грозу, примолкали. Особенно с началом войны нервничать стал. И чем сильнее война набирала силу, тем чаще и буйнее становился отец. Иногда по пустякам. Мать говорила: "Это усталость из него выходит, думы горькие. Пускай себе выкрикивается, а то с ума сойдет от жизни такой". Нелька это усвоила и теперь сразу же напустила на злое лицо улыбку.
- Не можешь на другое место железяки свои положить, а, Константин? - вроде бы просто подтрунивая, проворковала она.
- Не железяки, а коньки-снегурки! - Отец топнул. - И пусть кладет их где хочет! Что они, пол продавят? Из дома кого выживут? Да что за жизнь получается!.. Вылижут кругом - пройти боишься, натопаешь! А люди явятся - пожалуйста, гости дорогие, проходите, да ног не вытирайте очень-то, у нас еще не мыто!.. К чему такая показуха? Я тебя спрашиваю, дочь? Ты и мужа так же костерить будешь из-за чистоплюйства чрезмерного?.. Э-э! Посмотрим еще, какой попадется. Если не слюнтяй, не подбашмачник - сбежит. На другой день сбежит.
Котька почувствовал - вот самый момент встрять в разговор, пока отец на его стороне. Ломать женские порядки, так ломать сразу. И он встрял:
- Ей слюнявый попадет, я знаю, - поддакнул он отцу.
- Что такое?.. - Отец изумленно откинул голову. На дряблых щеках его кустилась давно не бритая щетина, усы-бабочки поползли вверх, будто спешили спрятаться в ноздри. Это был дурной признак.
- Что такое!.. А кто с ней у крыльца шухарил, кто папиросочки покуривал? - завопил Котька, зная по опыту, что в подобном случае надо орать, сбивать с толку. И хотя подумал мельком, что предает сестру, может, безвинную, хотя негодяем почувствовал себя, но останавливаться было страшно, раз отец перекинулся на него.
- Так кто же там такой покуривал? - Осип Иванович взял Котьку за ухо колючими пальцами. - Ну! Какой слюнявый?
- Какой, какой! - ожидая рывка, сжался Котька. - Илька Трясейкин, вот какой. Скажешь - нет, Нелька?
Отца будто кто под коленки ударил - плюхнулся на стульчик, аж седушка ременная крякнула. Мать, наоборот, привстала, глядя на Нельку, а разогнанные руки все так же мельтешили спицами, довязывая резинку двухпалой варежки.
- Он врет! - испуганно вскрикнула Нелька и оттолкнула от себя коньки. Они больно ударили Котьку в живот. - Илька упрашивал меня Катюшу позвать! Она от него в директорский дом спряталась. Не шухарила я!
Чем бы все это кончилось, неизвестно, но тут в сенцах бухнула дверь, и в избу без стука влетела Катя Скорова. Она, как птаха под крыло, бросилась к Ульяне Григорьевне.
- Ой да спасите вы меня от хахаля этого! - заголосила Катюша. - Маманя! Папаша-а!.. Ну не дает передохнуть, караулит всюду, в уборную выйти боюсь! Мать одно заладила - выходи за него да выходи-и! Сговори-и-ились!..
Лицо Кати припухло, под зареванными глазами вздулись ободки покрасневших век. Она рыдала беззвучно, только дергалась худеньким телом. Ульяна Григорьевна прижала ее голову к груди, оглаживала спину, что-то нашептывала свое, бабье. Что именно, расслышать нельзя было из-за Нельки. Она при виде подружки заревела белугой: без того завыла бы, да сдерживалась, а тут вроде бы к случаю.
- У директорши спряталась - нашли-и! Мать прибежала, поносила всяко, а там людей-то сколько незна-ко-омых! Сты-ы-дно, - жаловалась Катя. - Тащила, чуть руку из крыльцев не выдернула. И сейчас больно. Я больше не могу, не могу-у!
Отец растерянно шевелил губами. Он не ожидал такого поворота, еще не выкричался, и теперь злость и жалость боролись в нем. Он как бы прислушивался к себе, что возьмет верх, а там уж и действовать. Нелька крутилась около подруги, утирала платочком слезы себе и ей.
- Ты того, Катерина… - неуверенно начал Осип Иванович. - Мать, конечно, она… А ты Серегу жди. Жди напролом всего. Стой на своем, ёс кандос! На пределе.
Он по привычке взглянул на стену, но карты с флажками фронтов тут не было. Она висела на кухне. Катя повернула к нему мокрое от слез лицо, беспомощно зашептала:
- Стоять, а как? Он уже шмотки свои к нам перетаскивает. Вчера гирю железную приволок, виктролу с пластинками. В мой шкаф свой костюм выходной повесил, оккупант проклятый! И все она, мама-а…
Илларион Трясейкин встретил Катю в школе, где собирал материал для очерка в молодежную газету о том, куда пойдут работать после десятилетки девушки-патриотки. На школьном собрании выступила Катюша, призвала всех будущих выпускников пойти на оборонные предприятия, трудиться за станками вместо ушедших на защиту Родины отцов и братьев. Раскрасневшаяся, с глазами цвета голубики и косой, оттягивающей голову назад, девушка, не желая того, влюбила в себя корреспондента. Он почертил в блокноте, пощелкал фотокором и отбыл в редакцию задумчивый, но решительный. С той поры и зачастил в дом Скоровых, но Катя увиливала от его ухаживаний. Пока она отсиживалась у кого-нибудь, Трясейкин даром время не терял: обстоятельно знакомился с хозяйством, хвалил огород, советовал расширить его, почесал брюхо поросенку, даже пообещал Матрене кому-то там подсказать, чтоб ей подбросили отрубишек и жмыху. Очаровал Скориху и ученостью и небрезгливостью к мужичьему труду. Полетели петушьи головы, гуляла Матрена. Было это в самом начале войны, еще куры под забором землю гребли, поросенок в катухе похрюкивал. А Катя все больше у Костроминых отсиживалась, ждала с войны Серегу. Все думали - вот-вот покончат с немцами. Ну, попятились наши немного, а там соберутся и вышвырнут фашистскую нечисть, а границу снова на крепкий замок. Но война разыгрывалась, Серега не приезжал, безлюдел поселок. Трясейкин, получая отпор от Кати, рук не опускал, не отступал. А что жених есть, так что из того? Жених там, а там стреляют, и кто знает… А он - вот он! Молодой, на прочной работе, его и на фронт не пошлют, потому как… Что уж он внушил Матрене, какой секрет открыл, так и осталось секретом, однако еще пуще завертелась Матрена, начала обрабатывать дочь неистово, зная - капля камень долбит.
- Я у вас жить останусь! - заявила Катюша. - Хлебную карточку получаю, доучусь как-нибудь, была бы крыша. А то на фабрику устроюсь, там общежитие дадут. Мне бы только Сережу дождаться.
Совсем растерялся Осип Иванович. Подволакивая ноги, он подошел к этажерке, остановился перед портретом Сталина. Прищурив проницательные глаза, он улыбался в усы, сдавливая крепкой рукой чубук неизменной трубки. Отец снял с гвоздика очки, начал пристраивать на нос.
Очками Осип Иванович дорожил, мелкую работу без них делать не мог, но терял их ежедневно. Бывало, всем домом ищут, а найдут в самом неподходящем месте. Надоело ему это, решил определить их на самом видном месте. Вбил гвоздь под портретом и с тех пор в любую минуту знал, где их взять. Но как-то на этажерку забралась кошка и лапкой поиграла с очками. Они упали, одна линза разлетелась на кусочки. За это кошке отказали в доме, отдали в столовую спичфабрики, а вместо разбитого стекла отец вставил кружок черного картона. С этим кругляком на лице Осип Иванович выглядел разбойным, на вид чужим.
- Ма-ать! - позвал он.
- Оюшки? - отозвалась Ульяна Григорьевна и, чуть отстранив от себя Катю, подалась крупным туловищем к нему.
Отец порылся в бумагах на этажерке, не нашел, что искал, нацелил на мать единственную линзу с сильно увеличенным за нею желтым глазом.
- Вот письмо Серегино не найду. А что он наказывал, помнишь? Самое время решение принять насчет Кати. Неля, беги зови сюда Матрену.
Звать не пришлось. Едва Неля к порогу, входит Матрена.
- Катьча у вас, нет ли? - спросила она, заглядывая в комнату. Увидев дочку, раскрылила руки, шлепнула ими по бедрам. - Дак ты что прохлаждаешься-то, гулена? Чо людей от забот отрываешь? Самой дома работы нету, ли чо ли?
Осип Иванович вежливо взял ее за рукав телогрейки, пригласил:
- Входи, входи, соседушка. Тут вот садись, ты к нам редко заглядываешь. - Он усадил ее на стул посередке комнаты. - И я пристроюсь рядком, и поговорим ладком.
- Дык некогды рассиживаться. - Матрена поджала тонкие губы. - Стирку развела, а доченьки нету воды принести.
- Ой, соседка! - Отец недоверчиво помотал головой. - Так уж и некому по воду сбегать? И что за стирка в полночь-то? Спать надо.
Осип Иванович глянул на Котьку, потом повел глаза в сторону кухни. Котька понял и вышел. Но если голоса отца не было слышно, то Матренин долетал до словечка. Она не умела разговаривать, вечно кричала. То ли сама плохо слышала, то ли других считала глуховатыми.
- Язви ее, разъязви! - неслось из комнаты. - Я мать ей, что захочу, то и решу. А у нас с вами сватовства не было… Дык чо говореть-то?
В ответ тихий, неразборчивый бормоток Осипа Ивановича, и снова: