Мать начала пристраивать над горелкой керосиновой лампы надтреснутый стеклянный пузырь. Электричество светило вполнакала, часто отключалось совсем, а лампа всегда освещала исправно. Волосы матери напротив света сияли серебряным нимбом, на затемненном затылке тускло мерцала алюминиевая гребенка, воткнутая в худенькую шишку. Отладила пламя и тут же сунулась за печку.
- Намерзся, едва отдышался, а уж бежит, как саврасый без узды, - выговаривала она, устраиваясь с прялкой поближе к лампе. - На улку выглянуть боязно, пурга.
Котька в пальтишке, купленном перед самой войной, обиженно присел под вешалкой. Отец подмигнул ему, дескать, делать нечего, сиди дома. Он поднял с пола мешок, коленом толкнул дверь - и как растворился в клубах пара, влетевших в кухню вместе со снегом. Будто из парилки донеслось:
- Это почо дверь-то расхлобыстнута! Снегу, язви его, намело!
Котька нашарил в пару ручку, захлопнул дверь. Мать сидела задумавшись, левой рукой пощипывала кудель, в пальцах правой крутилось веретено, стукало в дно подставленной кастрюльки. Ульяна Григорьевна готовила очередную посылку для фронта. Вязала из овечьей шерсти подшлемники, варежки, носки, сдавала на приемный пункт, вкладывала в варежку письмецо с кривыми параличными буковками и надеялась - сыновьям достанется ее вязание. Сергей со старшим Константином были на фронте с первых выстрелов, от самой границы ломали войну. Письма от них шли не поймешь из каких мест: литер да номер полевой почты. Гадай, где эта почта. Одно распознавали безошибочно - от кого письмо. Сергеевы аккуратные, треугольнички чистенькие, на самолете воюет. Костины, те в мазуте выпачканы, мятые. Понятное дело - танкист старший Константин.
Угораздило Костроминых назвать сыновей одинаковыми именами. Посторонние удивлялись, не верили, что братья родные, не приемный ли один из них. Это посторонним было на диво, а родных и знакомых эта история давно смешить перестала. А получилось вот как: Осип Иванович обрадовался, что последышем в семье народился парнишка, опора на старость, костыль. От радости гулял неделю. Мать в это время придумала последышу имя Вениамин. Уж очень хорошо на слух выходило, к тому же во всем поселке такого имени ни у кого не было. Отец не соглашался и, когда пошел в сельсовет, назвал и младшего Константином.
Ульяна Григорьевна грызла, грызла муженька, но не идти же в сельсовет документы переделывать. Волокиты сколько, стыдобы. Срамота, одним словом. А тут еще отец уперся, мол, не в имени дело, а вырос бы человеком хорошим, главное. Отбоярился. Года четыре мать гнула свое, окликала мальчонку Венькой, а отец - Котькой. Совсем было задергали парнишку, сдалась мать. Так и остались в семье Костя большой и Костя маленький.
Сидел Котька под вешалкой, думал: хорошо бы сейчас в клуб зайти, на Ваньку Удодова глянуть. Уж он-то там околачивается, Вику подкарауливает, чтоб навялиться до дому проводить. Вика бравенькая, совсем на поселковых девчонок не походит, и говорит чудно́. Даже со сверстниками, что ни слово - будь добр, пожалуйста. Верить ей, так есть на свете янтарные дворцы, фонтаны-обливашки в виде деревьев или еще диковиннее - мосты разъезжаются. Опоздал домой - жди до утра всю ночь. Да и ночей настоящих нет, белые они. Вика к тетке на Амур из-под Ленинграда эвакуировалась. Худенькая, косточки выпирают, и личико стеаринового просвета. Совсем как мотылек-поденок, которого в руки взять боязно: голубенький, насквозь проглядывается. Дыхни - сомнется. Ванька вокруг нее гусем вышагивает, вяжется, бугай, жениться небось хочет. А что ему? Паспорт уж год как получил. Паспорт-то получил, а все седьмой класс не осилит. Котьке еще шестнадцать когда будет, а догнал его, второгодника. Теперь за одной партой сидят.
Вернулся отец, за ним из клубов пара возник бородатый, в козьей дохе, подпоясанный алым кушаком, хромой батька Ваньки Удодова Филипп Семенович.
- Здорово были, Ульянушка! - прокуренно забухтил он, охлопывая катанки рукавицами-мохнатушками. Сосульки на усах его тоненько брякнули, он ухватил их в горсть и, оттаивая, медленно потащил вниз, бросил в жестяное корытце умывальника. Они и там брякнули, провалились в дыру, загремели в ведре.
- Здравствуй, Филипп, здравствуй, - кивала Ульяна Григорьевна. - Разболакайся, окуржевел весь.
- Знатный мороз приударил к ночи изо всей мочи! - складно и весело доложил Удодов. - Такая буря, спасу нет, а небушко вызвездило, аж жуть берет, какая люминация.
- Дак долго нонче морозу путнего не было, - поддержала разговор Ульяна Григорьевна. - Зима не зима. Пыжилась-пыжилась, вот и завернула.
- Во-во! - затряс бородой Удодов. - Первые-то заснеги на Иоанна Златоуста пали, обнадежили, а таперича скоро Новый год, а там рождество. По всем статьям - пора… Седни утресь кобыле ноздри проминать выбегал. Весь храп лёдом забило, однем ротом сопит, как не задохлась. По стратегии такой рыловорот туда бы, на фронт, гитлерцам сопли к пузу признобить.
Он достал из-за пазухи кисет, и они с Осипом Ивановичем зашелестели бумагой, сыпя, на нее бурое крошево самосада. Удодовский табак злой, не всякий закурит и не закашляется. Осип Иванович хоть и свернул тоненькою, опасливую, все едино закахал, привстал со скамьи и, роняя слезы, слепо зашарил руками, отыскивая печную заслонку. Расправился с цигаркой, сел на место и, постанывая, начал пальцами промакивать глаза.
- Это еще чо, так себе - пучеглазка, - посмеивался Удодов. - Вот лонысь был, тот форменный вырви глаз.
- Как ты глоташь такую беду. Дыху никакого нету, - заворчала Ульяна Григорьевна, но перебираться с прялкой в другую комнату не спешила. Филипп Семенович Удодов, по прозвищу Дымокур, так, от нечего делать, не придет.
Дымокур снял барсучью шапку с торчащим вперед козырьком от фуражки - приспособление, им изобретенное, - поплыл скуластым лицом в довольной улыбке. Любил, когда ругают его хороший табак.
- Доху-то сними, кого там паришь? - Ульяна Григорьевна подошла к нему, взяла из рук лохматый малахай, сунула внутрь мохнатушки и положила на полку.
- Гостевать время нету. Я на мигу одну заскочил, - запротестовал Дымокур, надежно устраиваясь на табуретке.
- Редко видеться стали, Филипп, посиди, - попросил Осип Иванович, стараясь отгадать, с чем таким пожаловал на этот раз Удодов. Знает он его давно, в молодости партизанили вместе. Весельчак и балагур Филька слыл по деревне малохольненьким. Годы смахнули с головы чуб, когда-то вившийся из-под казачьей фуражки с околышем, а чудаковатинки так и не убавили. Он, как и Осип Иванович, отсвечивает коричневой лысиной, но, по выражению жены его Любавы, - костей на язык все не наростил.
- Ну, что, Филипп, уперлись наши на этот раз насмерть? Столица ведь, а? - Осип Иванович уставился на Дымокура.
Тот сложил на коленях неспокойные руки, зачмокал, раскуривая самокрутку, молчал, сопя волосатыми ноздрями. Так и чудилось: что́ скажет, так оно и случится. Осип Иванович тянул из ворота сатиновой рубахи худую кадыкастую шею, ждал, но не дождался ответа. Заговорил сам:
- Упе-ерлись. Сколько ж можно отодвигаться! Некуда больше пятиться. Эвон! - он кивнул на стену. На ней висела карта СССР, густо утыканная по линиям фронтов красными и белыми флажками. Осип Иванович прошелся пальцами по красным, нанизанным на канцелярские иголки, каждый придавил, будто приказал: стоять - и ни с места! Флажки вплотную подступили к алой башне Кремля с надписью: "Москва". Осип Иванович крякнул и отвернулся от карты к Удодову. Тот опустил глаза, вздохнул.
- Что молчишь, Филя? - вызывал на откровенный разговор Осип Иванович. - Ведь это край всему подходит. Ведь если… то дальше что?
Дымокур кашлянул в кулак и как о решенном деле высказался:
- Не седни-завтри Москву сдадут.
Осип Иванович отшатнулся от него, как от огня.
- Сду-рел! - выдохнул он, и на обветренном лице запрыгали желваки. Он зло крутнулся к карте, быстро пробежал пальцами по красным флажкам, всаживая их донельзя. - Все! Преде-ел!
Дымокур с сочувствием, как посвященный на не ведающего о большой тайне, смотрел на него.
- Ты, Оха, стратегию ни хрена не понимаешь. - Он поморгал на карту. - Наполеёна припомни.
- Ну, припомнил. И что?
- А то, что и над Гитлером ту же комбинацию проделают. Народ весь уйдет, магазины московские повывезут. То же и с дровами, с топливом всяким, не оставят ни полена. Кумекаешь? Холодом да голодом гитлерцев заморят. А оголодают оне, ознобятся, - вша заест, тиф начнет косить. Вспомни-ка, как бывало в гражданскую.
- Хо! Возьмут Москву, так что они тебе, дураки, в ней рассиживаться, вшу кормить да с голода пухнуть? Как же! - кричал Осип Иванович, посверкивая мокрыми от обиды глазами. - Они дальше попрут без остановки! На Урал! Тогда им полный разгул!
- А не попрут! - Дымокур многозначительно подмигнул, выдержал паузу. - Не попрут, в этом-то и сплошной секрет. Дальше имя заслон кутузовский и - будьте любезные. Сидите, голодайте, хотите - себя ешьте. Кто вживе останется, тот, значит, в плен шагом марш. Понял теперь стратегию?
- Это все хреновина твоя, а не стратегия! На кой пес за Москвой его ставить, заслон твой? Вот он, стоит уже! - Осип Иванович с треском провел ногтем по карте, надвинулся на Дымокура. - Москву сдавать не сметь, Филипп! Вон он, япошка, только и ждет того, сразу попрет на нас, это же всякому ваньке-китайцу ясно. С двух сторон прижулькнут - сукровица из нас потечет. Понимаешь, так чего сидишь, выдумываешь?.. Миром поднялись, последние кровя кладем, а он - сдаду-ут!.. Вот сдадут тебя за болтовню на казенный харч за решетку, и за дело, чтоб на вошь не надеялся!
- Не шуми, Оха, правда твоя. Я ведь почему все такое наворачиваю?.. Чтоб сглазу не случилось, чтоб стояли без всякого такого, понимаешь?