- А-а, - сказала соседка понимающе. И, помолчав, нравоучительно молвила: - Пугаться здесь в общем не приходится. У всякой женщины такое дело может выйти. Ему-то что! Он ушел - и все. А тебе беспокойство.
В другое время такое предположение оскорбило бы Варю. А сейчас ей даже приятно было, что соседка считает ее "способной".
Варя неопределенно сказала:
- Это верно, с одной стороны…
И отвернулась к стенке.
2
В Москву она приехала утром.
Искупалась в Москве-реке, позавтракала. И, сказав матери, что едет по делам, пошла в амбулаторию, к хирургу.
На другой день она уже лежала в клинике.
Первая операция прошла неудачно. Ей сделали вторую. Потом третью, четвертую. Операции были не из легких. Один раз она пролежала под наркозом около двух часов. В последний раз ее оперировали почти без наркоза. Это было особенно мучительно.
Варя в кровь искусала губы. Она не кричала. Она только морщилась и вздыхала. И профессор сказал:
- Вот это девушка. Это я понимаю.
Она пролежала в клинике весь свой отпуск и еще два месяца.
Под окнами проходила осень, шелестя бумажными листьями.
Больную навещали мать, и отчим Семен Дементьич, и товарищи по работе.
Никто не знал, чем больна Варя, какие и зачем ей сделаны операции. Да и не многие, пожалуй, узнав об этом в подробностях, нашли бы ее поступок нормальным. Хотя и осуждать ее было не за что. Она так хотела. Она добивалась чего-то. И вот добровольно обрекла себя на муки.
Впрочем, люди, навещавшие ее, даже родственники, не подозревали и об этих муках. Они просто сочувствовали Варе, как всегда сочувствуют или должны сочувствовать здоровые больным, - приносили ей конфеты, яблоки.
Добряков приносил цветы:
- Я, понимаешь, сильно волнуюсь. Варя.
- Ты чудак, - говорила она. - Ну чего же тут волноваться? Я скоро поправлюсь. Еще одна небольшая операция - и я поправлюсь…
- Давно бы уж пора. Варя, - вздыхал Добряков.
- Тебе, может, надоело навещать меня?
- Ну для чего этот разговор, Варя? Я, напротив, с удовольствием, Варя…
Раньше он говорил ей "Лугина", а теперь "Варя".
Должно быть, он считал неудобным называть ее, больную, по фамилии. И Варя действительно не походила теперь на Лугину, на такую немножко озорную, немножко заносчивую девушку.
Насмешливый огонек, всегда чуть заметно теплившийся в зеленых ее глазах, теперь погас. Она не хмурила больше длинных бровей и не смотрела исподлобья. Лежала кроткая, исхудавшая, укрытая белым и в белом этом одеянии очень красивая.
Добряков приходил к ней чисто выбритый, нарядный, каждый раз в новом галстуке, и неожиданно от него пахло духами. Он сообщал:
- Вышла новая книга. Автора я тебе сейчас не скажу. Я авторов никогда не помню. Очень интересная книга. Хочешь, я тебе принесу?..
- Какой у вас интересный супруг! - сказала про Добрякова соседка по палате. - И какой заботливый! На редкость.
- Он мне не супруг, - сказала Варя. - Он мне товарищ.
И ей было смешно представить его в роли своего супруга. Слово-то какое смешное: супруг!
Добряков приходил к Варе в клинику в самом деле как к товарищу по работе. Он и к парню, наверное, так же приходил бы. Цветов не носил бы, наверное. Но книги носил бы обязательно.
- Знаешь, Варя, я забыл тебе в прошлый раз сказать: Володьку-то Бисюгина сняли, - сообщил однажды Добряков.
Володька Бисюгин - это тот самый парень, который работал пока, вместо Вари, секретарем цеховой комсомольской ячейки. Он был кандидатом партии, Бисюгин. Его исключили из партии.
- За что?
- Ну это… вообще-то… не для больницы разговор, - покосился на соседок по палате Добряков. - Но вообще-то тебе надо поправляться. Варя. На заводе тебя все вспоминают. Жалеют, что ты лежишь. Жарков прямо рвет и мечет…
Добряков ушел. Пришел доктор.
- Ну, Лугина, скоро мы вас выпустим. Еще одна небольшая операция - и вы свободны…
- Нет, - сказала Варя, - не надо, доктор. Я и так уж залежалась. Я хочу выписаться…
Но все-таки ей пришлось пролежать в клинике еще целый месяц.
3
По заводу Варя Лугина ходила несколько дней, опираясь на палочку.
А потом опять стала бегать, будто это не она перенесла четыре серьезные операции и больше трех месяцев пролежала в больнице.
Она опять была секретарем цеховой комсомольской ячейки. И комсомольский групорг Добряков называл ее по-прежнему "Лугина".
Но однажды, в середине дня, он подошел к ней, немного сконфуженный, и сказал:
- Понимаешь, какое дело… У меня два билета к Вахтангову. Я хотел с одним парнем пойти. Он болеет. Ты не пойдешь, Лугина?
Она деловито спросила:
- Деньги тебе когда отдавать за билет - сейчас или в получку?
- Да не надо мне, - сказал Добряков, покраснев. - Что я, торгую?
- Ну, а так я не пойду. Я тебе не барышня. Ты и в больницу мне сколько цветов перетаскал…
- Брось, брось! - сказал Добряков и покраснел еще сильнее.
Варя сказала:
- Ну ладно, пойдем. Чудак ты, ей-богу. Добряков.
И вот так всегда - она относилась к нему слегка покровительственно, слегка насмешливо.
Впрочем, она со всеми такая. И глаза у нее насмешливые.
Добрякову не нравился этот тон. Но девушка ему нравилась. Он не обиделся бы, если б сказали, что она умнее его, способнее. "Да, - сказал бы он про себя, - это верно".
Но только про себя. Публично признать это он не решился бы. Это оскорбительно для него.
Хотя Варю он любил именно за это. За то, что у нее есть какие-то качества, которых он сам лишен. Ему нравилась этакая ее напористость, самостоятельность. И даже насмешливость ее нравилась.
Не нравилось только, что она насмешливо относится и к нему. Но что делать?
Пригласив ее однажды в театр, он стал частенько приглашать ее в цирк, в кино. И она ходила с ним. Но не разрешала брать ее под руку.
- Я тебе не барышня.
И так прошла зима.
Весной они часто вместе катались на пароходе по Москве-реке. Иногда бродили по Ленинским горам.
Это было, как в детстве, увлекательно и немножко страшно. Они забирались в самые таинственные уголки, где трава еще не измята дачниками. Они первые мяли эту первую весеннюю траву, бегали, лежали под деревьями, подстелив газеты.
Добряков вот так, лежа под деревом и задумчиво глядя в небо, однажды сказал:
- Знаешь, Лугина… Я тебя даже во сне другой раз вижу.
Варя сказала без восторга и почти грустно:
- Я тебя тоже, Добряков. Ты хороший. Или я ошибаюсь…
И, грустная, она погладила его по голове, потом по лицу.
Добряков не шевелился. Он лежал как оглушенный, чуть наклонившись к девушке. А когда она перестала его гладить, он сказал:
- Знаешь, Варя, это место, где мы сейчас находимся, очень историческое. Здесь, говорят, Наполеон стоял, на Москву смотрел…
- Пусть, - сказала Варя с безразличием, которое могло бы оскорбить Добрякова.
Но он не оскорбился. Забыл о Наполеоне тотчас же.
Неожиданно он вскочил на ноги и закричал:
- Знаешь, Варя, что сделаем?
Варя испуганно посмотрела на него.
Не придумав ничего, Добряков наклонился к ее уху и прошептал что-то ласковое тихо-тихо, чтобы не слышал никто, никто…
- Ох, и идиот! - сказала Варя. Но опять погладила его по золотистым волосам, по лицу и притянула к себе.
Добряков все еще не знал, можно ли ему поцеловать Варю. А вдруг обидится?
Она первая поцеловала его.
Стало как-то тепло. Даже жарко стало.
Добряков хотел расстегнуть воротник и в запальчивости необыкновенной оторвал три пуговицы.
Потом Варя аккуратно заколола ему воротник своей английской булавкой. И они пили ситро в маленькой кофейне на пристани.
Варя объяснила, почему она пока против официального брака. Она секретарь, а он - групорг. В одном цехе. Будут говорить - кумовство. А потом, если даже официально жениться, где же они будут жить, женатые?
- Ведь у тебя отдельной комнаты пока нет? Нет. И у меня нет…
Варя Лугина жила в одной комнате с матерью и отчимом.
Это была большая комната, высокая, светлая, но проходная. Через нее проходили жильцы всей квартиры.
Жизнь этой комнаты была открыта для всех.
Варин отчим, Семен Дементьич, говорил управдому с обычной своей игривостью:
- Я, как лицо мужского рода, не очень-то стесняюсь. Пожалуйста. Я вроде привык. А для женщин, для семейной жизни, эта площадь кругом неудобная. Ни переодеться, ни другое чего сделать. Я даже так скажу - я под влиянием этой площади в актеры пошел, чтобы лишнее время не сидеть дома. Надо же человеку куда-нибудь деваться.
И это походило на правду.
После работы в гараже, по вечерам, Семен Дементьич уходил в клуб. Виновата ли была неудобная комната или просто в пожилом человеке, в ремонтере автомашин, вспыхнула неутоленная страсть к театральному действию - неизвестно. Но он и впрямь "пошел в актеры" и чуть ли не каждый вечер, до часу ночи, проводил в клубе.
Дома обычно сидела только его жена, Варина мама.
Варя же приходила домой после занятий на курсах, в девять вечера, и сейчас же ложилась спать. Она спала до четырех утра.
А в четыре часа, когда спит еще весь дом, она просыпалась и, пользуясь тишиной, готовилась к следующим занятиям на курсах. Она собиралась поступать в институт.
В эти же предутренние часы она подготавливала задания Добрякову и другим групоргам.
И так они жили - Варя, Варин отчим и мать.