- Ваще-то все о’кей: потертости обработаны, пульс в норме. Или вам… побои снять? Зарегистрировать?
- Да… как сказать…
- Вот и я так думаю. Девочка при своем уме. Дремлет… с устатку. На звуки и запахи реагирует. Скорей всего - под колеса попала. Не завидую вам… У нее вот-вот "торчок" кончится, и тогда уж… Не исключено, правда, легкое сотрясение. Постельный режим.
- Как вас понимать?
- Под кайфом ваша девочка. А в состоянии эйфории не только смеются, но и плачут. Через окурок на асфальте как через бревно перепрыгивают. Где вы ее откопали? Она ведь не ваша: лежит нераздетая… Словно в форточку влетела только что. Постелили бы ей, раз уж привели. Ваще-то в милицию необходимо заявить…
- Как знаете. Заявляйте…
2
Густа очнулась, как только уехал врач. Опустила ноги с лежака, руками не переставая упираться в диван. Голову наклонила, словно перед прыжком. Минуты две сидела так, молча, затем голосом взрослой женщины сказала:
- Помогите мне… уйти отсюда. И дайте закурить.
- К сожалению, не курю. Если хотите, можно вызвать такси.
- А что этот… с бакенбардами, который меня ощупывал, про милицию заикался? Я слышала.
- Предлагал сообщить о вас… О случившемся с вами.
- Без сопливых обойдемся. А вам, между прочим, баки не идут.
Густа попыталась подняться на ноги, но ее основательно шатнуло. И, если бы не мои руки, лететь бы ей в пыльный угол комнаты, где притаились, заласканные, медведь без уха, лошадка без гривы и колес, машина без внутренностей, собачка без хвоста и с процелованным до опилок носом - дочкины игрушки, еще не выброшенные на помойку, но уже отвергнутые.
- Меня ноги не держат. Что со мной произошло? Почему я здесь?
- Видимо, вам стало плохо и вы, скорей всего, упали на камни и побились. Я услышал, как вы плакали… Совершенно случайно услышал. Ну, и… привел вас к себе.
- Вы что… один живете?
- В данный момент - один. Еще шесть дней один буду жить.
- Неплохо устроились.
- У моих отпуск. Как у всех.
- А вы почему не поехали с ними?
- У меня отпуск в сентябре. К тому же не люблю юг. Жару не переношу.
- Врете вы всё. Зачем меня-то к себе притащили? Учтите, я несовершеннолетняя. За меня вам срок дадут. Если чего… Усекли?
- Усек.
- Так вы что же… добренький, значит, такой? Или прикидываетесь пиджачком? Мало ли вокруг плачут… Всех подбирать и к себе тащить?
- Послушайте… Не знаю, как вас зовут?
- Обойдетесь. Как мама с папой назвали, так и зовут до сих пор.
- Ну, хорошо. На дворе - ночь. Куда вы пойдете? В таком состоянии?
- Туда, где кормят. И… курить дают. Кстати, где моя сумочка?
- Сумочка? Понятия не имею. Вы ва… гм-м… лежали без сумочки.
- Хотели сказать: валялась без сумочки? Пожалуйста, как думаете, так и говорите. Тоже мне конспираторы… Кормить будете?
- Сейчас чего-нибудь придумаем! А вы отдыхайте. Вон там, в ящике под диваном, белье. Стелите себе и отдыхайте. А я поесть соображу, о чем речь! Только как же вы… со своими губами?
- О чем вы опять?
- Я говорю: есть вам можно? Я хотел сказать: грубую пищу? Не повредит? С такими-то губами?
- С какими еще губами?! Всегда ела - ничего.
- Извините, мне показалось…
- Я зубами ем. А зубы, кажись, целы.
С этого момента я засуетился, как вышколенный официант, обслуживающий интуристов. В темпе поджарил яичницу-глазунью, сделал девчонке бутерброды с плавленым сыром "Янтарь" и вареной колбасой "Останкинская", чаю заварил и в красивую чашку налил, несу это все на подносе. Глядь, а девчонка постелила и спит, накрывшись одеялом по самые глаза. А глаза ее совиные, пуговичные, чует мое сердце, неплотно веками прикрыты: оставлены щели для подсматривания.
Совершаю тогда проверочный маневр: делаю вид, что раззорачиваюсь и ухожу вместе с подносом на кухню.
- Ну, что там у вас? - позевывая, справляется Густа.
- Яичница, бутерброды с "Останкинской" колбасой…
- Это которая из останков? Сами ешьте. С меня яичницы довольно. И чаю. А покурить у вас, действительно, не найдется? Дайте тогда таблетку. У меня голова болит и кашель. Кодеинчику не найдется? Кхе-кхе!
Насытившись, Густа рассказала мне первую историю своего происхождения. Первую - потому, что будет и вторая, и третья, и пятая - по числу дней пребывания Густы в нашей квартире.
- У меня отец - индус, а мать - финка. Они студентами были. Они друг друга любили. Студентами холодильного. Жили в общаге, которая для иностранцев. Отец-индус был йог и все время сидел сложа ноги. Посматривал на советскую действительность. На занятия не ходил. Созерцал. Отчислили. Когда я родилась, мать-финка окончила институт и уехала куда-то на юг. Скорей всего, в Африку распределилась. Меня сдали в Дом иностранного малютки. Потому что отец йог, после того как финка уехала в Африку, перестал не только есть, но и пить. И даже разговаривать с самим собой не хотел. Его попросили из общежития, так как он к тому времени нигде не учился. Отца отправили на его родину. А я осталась в СССР. Овладевать русским языком. И в этом году поступаю в холодильный институт. На ночное отделение. Вне конкурса.
В рассказе Густы меня сразу же смутила одна деталь, а именно - весьма известная строчка поэта Асадова: "Они студентами были…" И я впервые позволил себе усомниться, нет, не в искренности Густы, а вообще, так сказать, в ее подлинности: она ли это плакала под моим окном и ее ли нужно теперь спа-сать-выручать, оберегая от превратностей жизни и от лихих людей в том числе?
У меня уже веки слипались: сказывалось нервное напряжение, сменившееся душевной расслабленностью, сознанием того, что в некотором смысле все уже позади, то есть пронесло, отпустило. История с девочкой представлялась мне теперь, хоть и неординарной, однако преодолимой: Густа не кусалась, о стену головой не билась, пузырей изо рта не пускала, вела себя сносно, даже сдержанно, - словом, как говорят, в ее остроязыкой среде, не возникала. С ней можно было мириться, и если и терпеть ее присутствие, то ради удовлетворения чувства собственного достоинства: вот я какой, по-хорошему деловой, помог, не отмахнулся; вот я какой сильный еще: на руках целого человека "современной конструкции" домой принес.
И тут непредсказуемая Густа потребовала от меня дополнительных усилий, если не жертв.
- Раз уж вы такой правильный, такой взросленький да умненький, сходите тогда на улицу, туда, где я валялась, посмотрите: нет ли там где моей сумочки…
- Это вы… из-за курева? Я лучше к соседям схожу. Или там еще что-то? - интересуюсь как можно бесстрастнее.
- Паспорт у меня там. Новеньких! еще. Месяц, как выдали. Жалко. Вы хоть запомнили место моего падения?
- Запомнил. Вы лежали под стенами замка.
- Заливаете? Какого еще замка?
- Долго объяснять. Ну, я пошел.
На лестничной площадке возле бачка с пищевыми отходами обнаружил я солидный такой, в две трети сигареты, окурок. У кого-то потухло раньше времени, а спичек, видать, не было. Поднял я окурок и возвращаюсь в квартиру, а Густа, слышу, по телефону с кем-то разговаривает. "Ну, - думаю, - привел на свою голову шустрячку". А Густа заслышала мои шаги и шмыг в постель обратно.
- Я время по телефону узнавала… А что, нельзя разве?
- Почему нельзя? Можно. Только по телефону время молча узнают: там у них магнитофон как заведенный долдонит; спрашивай не спрашивай - все равно ответит.
- Вообще-то я… германская подданная. В ихнее консульство звонила. Просила вызволить. Сейчас на "мерседесе-бенце" приедут.
- Вот и хорошо. А пока что - на вот тебе окурок. Видишь, какой еще приличный хабарик? Метр курим, два бросаем.
- Ой, вот спасибо, дяденька!
- Ну, я пошел сумочку искать, - сказал я, а сам про себя думаю: "И где ее искать, проклятущую, ночью, на пустыре?"
И тут же мысленно отмечаю: веду себя несолидно, игривей, несерьезней, чем всегда. С неуправляемой Густы пример беру, так, что ли? На старости лет?
Сумочку я обнаружил под стенами замка. Просто пошел на то место, где еще недавно валялась девочка, и обнаружил. Этакий мешочек из черной замши, на манер кисета, только более вместительный. Замша известкой перемазана, словно торбочку истоптали ногами.
Несколько минут стоял я возле ближайшего к дому фонаря, не решаясь заглянуть в сумочку незнакомки. И все ж таки заглянул. Пошарил. В поисках экстравагантностей, подтверждающих предположение врача "скорой", что девушка находится "под кайфом", то есть в состоянии наркотического опьянения. Пошарил и ничего такого-этакого не нашел. Кроме порожней пачки от сигарет "Столичные". Зато наткнулся на девушкин паспорт, свеженький, пахнущий типографией "Гознака".
"Хоть буду в курсе, как зовут… пострадавшую", - подумал и тут же занырнул глазами в хрустящие странички документа: Августа Ивановна Бядовка, вот она кто. На фотографии - школьница с двумя блеклыми косицами, зашвырнутыми за спину. И лет ей от роду… семнадцатый годочек! Стало быть, действительно, школьница или пэтэушница, ну, разве еще - студентка техникума. Национальность - белоруска. Прописана в каком-то общежитии. Неразборчиво на штампе обозначено. Родилась в Гомельской области, деревня Пеньки. Ну, что ж… славненько. Значит, Августа? Интересно, уснула она или сбежала, покуда я тут прохлаждаюсь?
Приезжаю лифтом на этаж и возле своих дверей вижу волосатенького юнца, бледнолицего, под глазами словно пылью или пеплом запорошено, ранняя усталость под глазами. А сами глаза так и бегают! В паническом состоянии органы зрения.
- Вы - ко мне? - спрашиваю.