Я старался как можно скорее отдохнуть, отдышаться и пережить слабость своего тела, разбитого ударом воздушной волны; я хотел затем схватить фашиста, дышащего рядом со мной, и прервать руками его жизнь, превозмочь навсегда это странное существо, родившееся где-то далеко, но пришедшее сюда, чтобы погубить меня. Наружная стрельба и шорох земли, оседающей вокруг нас, мешали мне слушать дыхание Рудольфа Вальца, и он мог незаметно для меня удалиться. Я понюхал воздух и понял, что от Вальца пахло не так, как от русского солдата, - от его одежды пахло дезинфекцией - и какой-то чистой, но неживой химией; шинель же русского солдата пахла обычно хлебом и обжитою овчиной. Но и этот немецкий запах Вальца не мог бы помочь мне всё время чувствовать врага, что он здесь, если б он захотел уйти, потому что, когда лежишь в земле, в ней пахнет еще многим, что рождается и хранится в ней, - и корнями ржи, и тлением отживших трав, и сопревшими семенами, зачавшими новые былинки, - и поэтому химический мертвый запах немецкого солдата растворялся в общем густом дыхании живущей земли.
Тогда я стал разговаривать с немцем, чтобы слышать его.
- Ты зачем сюда пришел? - спросил я у Рудольфа Вальца. - Зачем лежишь в нашей земле?
- Теперь это наша земля. Мы, немцы, организуем здесь вечное счастье, довольство, порядок, пищу и тепло для германского народа, с отчетливой точностью и скоростью ответил Вальц.
- А мы где будем? - спросил я.
Вальц сейчас же ответил мне:
- Русский народ будет убит, - убежденно сказал он. - А кто останется, того мы прогоним в Сибирь, в снега и в лед, а кто смирный будет и признает в Гитлере божьего сына, тот пусть работает на нас всю жизнь и молит себе прощение на могилах германских солдат, пока не умрет, а после смерти мы утилизируем его труп в промышленности и простим его, потому что больше его не будет.
Все это было мне приблизительно известно, в желаниях своих фашисты были отважны, но в бою их тело покрывалось гусиной кожей, и, умирая, они припадали устами к лужам, утоляя сердце, засыхающее от страха… Это я видел сам не однажды.
- Что ты делал в Германии до войны? - спросил я далее у Вальца. И он с готовностью сообщил мне:
- Я был конторщиком кирпичного завода "Альфред Крейцман и сын". А теперь я солдат фюрера, теперь я воин, которому вручена судьба всего мира и спасение человечества.
- В чем же будет спасение человечества? - спросил я у своего врага.
Помолчав, он ответил:
- Это знает один фюрер.
- А ты? - спросил я у лежащего человека.
- Я не знаю ничего, я не должен знать, я меч в руке фюрера, созидающего новый мир на тысячу лет. Он говорил гладко и безошибочно, как граммофонная пластинка, но голос его был равнодушен. И он был спокоен, потому что был освобожден от сознания и от усилия собственной мысли.
Я спросил его еще:
- А ты сам-то уверен, что тогда будет хорошо? А вдруг тебя обманут?
Фашист ответил:
- Вся моя вера, вся моя жизнь принадлежит Гитлеру.
- Если ты все отдал твоему Гитлеру, а сам ничего не думаешь, ничего не знаешь и ничего не чувствуешь, то тебе все равно - что жить, что не жить, - сказал я Рудольфу Вальцу и достал его рукой, чтобы еще раз побиться с ним и одолеть его.
Над нами, - поверх сыпучей земли, в которой мы лежали, началась пушечная канонада. Обхватив один другого, мы с фашистом ворочались в тесном комковатом грунте, давящем нас. Я желал убить Вальца, но мне негде было размахнуться, и, ослабев от своих усилий, я оставил врага; он бормотал мне что-то и бил меня в живот кулаком, но я не чувствовал от этого боли.
Пока мы ворочались в борьбе, мы обмяли вокруг себя сырую землю, и у нас получилась небольшая удобная пещера, похожая и на жилище и на могилу, и я лежал теперь рядом с неприятелем. Артиллерийская пальба наружи вновь переменилась; теперь опять стреляли лишь автоматы и пулеметы; бой, видимо, стоял на месте без решения, он забурился, как говорили красноармейцы-горняки.
Выйти из земли и уползти к своим мне было сейчас невозможно, - только даром будешь подранен или убит. Но и лежать здесь во время боя бесполезно - для меня было совестно и неуместно. Однако под руками у меня был немец, я взял его за ворот, рванул противника поближе к себе и сказал ему.
- Как же ты посмел воевать с нами? Кто же вы такие есть и отчего вы такие?
Немец не испугался моей силы, потому что я был слаб, но он понял мою серьезность и стал дрожать. Я не отпускал его и держал насильно при себе; он припал ко мне и тихо произнес:
- Я не знаю…
- Говори - все равно! Как это ты не знаешь, раз на свете живешь и нас убивать пришел! Ишь ты, фокусник! Говори, - нас обоих, может, убьет и завалит здесь, - я хочу знать! Бой поверх нас шел с равномерностью неспешной работы: обе стороны терпеливо стреляли; ощупывая одна другую для сокрушительного удара.
- Я не знаю, - повторил Вальц. - Я боюсь. Я вылезу сейчас. Я пойду к своим, а то меня расстреляют: обер-лейтенант скажет, что я спрятался во время боя.
- Ты никуда не пойдешь! - предупредил я Вальца. - Ты у меня в плену!
- Немец в плену бывает временно и короткий срок, а у нас все народы будут в плену вечно! - отчетливо и скоро сообщил мне Вальц - Враждебные народы, берегите и почитайте пленных германских воинов! - воскликнул он вдобавок, точно обращался к тысячам людей.
- Говори, - приказал я немцу, - говори, отчего ты такой непохожий на человека, отчего ты нерусский.
- Я нерусский потому, что рожден для власти и господства под руководством Гитлера! - с прежней быстротой и заученным убеждением пробормотал Вальц; но странное безразличие было в его ровном голосе, будто ему самому не в радость была его вера в будущую победу и в господство надо всем миром. В подземной тьме я не видел лица Рудольфа Вальца, и я подумал, что, может быть, его нет, что мне лишь кажется, что Вальц существует, - на самом же деле он один из тех ненастоящих, выдуманных людей, в которых мы играли в детстве и которых мы воодушевляли своей жизнью, понимая, что они в нашей власти и живут лишь нарочно. Поэтому я приложил свою руку к лицу Вальца, желая проверить его существование; лицо Вальца было теплое, значит, этот человек действительно находился возле меня.
- Это все Гитлер тебя напугал и научил, - сказал я противнику. - А какой же ты сам по себе? Я расслышал, как Вальц вздрогнул и вытянул ноги - строго, как в строю.
- Я не сам по себе, я весь по воле фюрера! - отрапортовал мне Рудольф Вальц.
- А ты бы жил по своей воле, а не фюрера! - сказал я врагу. - И прожил бы ты тогда дома до старости лет, и не лег бы в могилу в русской земле.
- Нельзя, недопустимо, запрещено, карается по закону! - воскликнул немец.
Я не согласился:
- Стало быть, ты что же, - ты ветошка, ты тряпка на ветру, а не человек!
- Не человек! - охотно согласился Вальц. - Человек есть Гитлер, а я нет. Я тот; кем назначит меня быть фюрер!
Бой сразу остановился на поверхности земли, и мы, прислушиваясь к тишине, умолкли. Все стало тихо, будто бившиеся люди разошлись в разные стороны и оставили место боя пустым навсегда. Я насторожился, потому что мне теперь было страшно; прежде я постоянно слышал стрельбу своих пулеметов и винтовок, и я чувствовал себя под землей спокойно, точно стрельба нашей стороны была для меня успокаивающим гулом знакомых, родных голосов. А сейчас эти голоса вдруг сразу умолкли.
Для меня наступила пора пробираться к своим, но прежде следовало истребить врага, которого я держал своей рукой.
- Говори скорей! - сказал я Рудольфу Вальцу. - Мне некогда тут быть с тобой.
Он понял меня, что я должен убить его, и припал ко мне, прильнув лицом к моей груди. И втихомолку, но мгновенно он наложил свои холодные худые руки на мое горло и сжал мне дыхание. Я не привык к такой манере воевать, и мне это не понравилось. Поэтому я ударил немца в подбородок, он отодвинулся от меня и замолк.
- Ты зачем так нахально действуешь! - заявил я врагу. - Ты на войне сейчас, ты должен быть солдатом, а ты хулиганишь. Я сказал тебе, что ты в плену, - значит, ты не уйдешь, и не: царапайся!
- Я обер-лейтенанта боюсь, - прошептал неприятель. - Пусти меня, пусти меня скорей - я в бой пойду, а то обер-лейтенант не поверит мне, он скажет, - я прятался, и велит убить меня. Пусти меня, я семейный. Мне одного русского нужно убить.
Я взял врага рукою за ворот и привлек его к себе обратно.
- А если ты не убьешь русского?
- Убью, - говорил Вальц. - Мне надо убивать, чтобы самому жить. А если я не буду убивать, то меня самого убьют или посадят в тюрьму, а там тоже умрешь от голода и печали, или на каторжную работу осудят - там скоро обессилеешь, состаришься и тоже помрешь.
- Так тебя тремя смертями сзади пугают, чтобы ты одной впереди не боялся, - сказал я Рудольфу Вальцу.
- Три смерти сзади, четвертая смерть впереди! - сосчитал немец. - Четвертой я не хочу, я сам буду убивать, я сам буду жить! - вскричал Вальц.
Он теперь не боялся меня, зная, что я безоружный, как и он.
- Где, где ты будешь жить? - спросил я у врага. - Гитлер гонит тебя вперед страхом трех смертей, чтобы ты не боялся одной четвертой. Долго ли ты проживешь в промежутке между своими тремя смертями и нашей одной?
Вальц молчал; может быть, он задумался. Но я ошибся - он не думал.
- Долго, - сказал он. - Фюрер знает все, он считал - мы вперед убьем русский народ, нам четвертой смерти не будет.
- А если тебе одному она будет? - поставил я вопрос дурному врагу. - Тогда ты как обойдешься?
- Хайль Гитлер! - воскликнул Вальц. - Он не оставит мое семейство: он даст хлеб жене и детям хоть по сто граммов на один рот.