Воздух был спертый, нечистый. Терпко пахло кислым. Видно, в хате кормили поросенка или свинью. И вообще в хате не чувствовалось чистоты, порядка. Свыклись. Башлыков навидался всякого, однако в последние годы все же имел свою комнату, привык к чистому воздуху, к опрятности. И здесь, как и каждый раз, он чувствовал, что город - это город, а деревня - деревня и что между ними во всем расстояние огромное. Как два разных мира. И чувствовал остро, неизменно, что он человек до мелочей городской, из того, городского мира. Никогда не свыкнется с этой чернотой, несвежим запахом. Терпеть может, а свыкнуться не свыкнется. Вошел с кнутом возница, на приглашение Даметихи разделся, сел около Дубодела.
Надо было вести доброжелательный разговор.
- Как живем, Авдотья Петровна? - поинтересовался Башлыков мягко, уважительно. Отчество старухи спросил тихо у сына.
Та на минуту оторвалась от работы, оглянулась.
- Да как? Живем.
Снова повернулась к печи, стала чапельником орудовать в глубине ее.
- Сын не обижает?
- Аге! - ответила насмешливо. - Есть когда ему! Редко и видишь дома!..
- Невестку б надо, пожалуй?
- Говорила ему. Слухать не хочет. Все дела одни…
- Пары, может, нету? - помог Башлыкову Дубодел.
- Етого цвету хватает. - Мать Глушака поставила чапельник в угол. Разговор, было видно, задел за живое. - Две были распрекрасные. Одну, Ходоську, дак думали уже…
- Мамо! - перебил Глушак-сын недовольно. Но она досказала свое:
- Прозевал. Хоня взял.
- Найдем другую, тетко! - весело пообещал Дубодел. - И женим! В порядке партийной дисциплины! - Он захохотал.
Старухе не понравились и его шутка и его хохот. Не скрывая, неласково глянула на Дубодела; Башлыков заметил, что она вообще не очень привечала его попутчика.
Не сказала больше ничего. Повернулась к печи, взялась за ухват.
Башлыков переждал, пока мать Миканора управилась, перебил неловкое молчание. Повел речь о том, о чем не терпелось:
- Авдотья Петровна, скажите, пожалуйста, чего это в колхоз в вашей деревне так туго идут?
Она глянула на Башлыкова остро, как бы с недоверием. Башлыкову показалось, взгляд ее не верил, что он спрашивает это серьезно, не знает разве сам. Как бы посомневавшись, ответила:
- Почему? Боятся.
- Чего?
- Темный народ, - растолковал отец Глушака, что свесил ноги с полатей.
- Как бы не угодить в прорубь, боятся, - проговорила она, не слушая мужа, а высказывая свое. И все будто не верила, что Башлыков этого сам не знает.
- Чего тут бояться?
Мать Миканора некоторое время молчала. Свет из печи вскидывался и опадал на ее лице, на плечах. Меняющееся от света, в морщинах, лицо было сосредоточенно.
Миканор смотрел на нее обеспокоенно. Похоже, опасался чего-то.
- Да и то, - сказала она задумчиво, - больно скоро гонят. А людям оглядеться хочется. Примериться.
- Кто гонит? - возмутился Глушак-сын. - Что вы плетете, мамо!
Дубодела, казалось, потешил гнев Миканора. Но он не выдал себя, строго попрекнул:
- Долго думают, тетко!
- Обдумано все, - заявил Башлыков спокойно, покровительственно. - По всем пунктам. Со всех сторон. Серьезно обдумано. Можно не сомневаться.
- Оно-то, верно, так, - кивнула она. Не то не очень поверила, не то не хотела спорить. Вежливо, как бы объясняя, сказала: - Только ж не все ето знают. Да и то, у каждого ж своя голова есть.
- В том и беда! - язвительно отозвался сын. - Да хорошо, коли у кого еще умная.
Башлыкову не пришлось ответить - в сенях хлопнули двери и в хату вошел дядька в коротком кожушке и в сапогах. Чисто побритый, с усиками, он на пороге снял шапку, поздоровался со всеми:
- Здравствуйте.
Уверенно подошел к Башлыкову, протянул руку, с подчеркнутой почтительностью назвал: товарищ секретарь. Обошел всех, подавая руку, величал каждого по имени и отчеству.
Исполнив традиционный ритуал приветствия, дядька снова не спеша подошел к Башлыкову, сел рядом. Достал кисет из-под кожушка, стал сворачивать цигарку. По-дружески поинтересовался:
- Решили, значица, посетить нашу куреневскую глухомань? Поглядеть, чем живет-дышит в глуши народ?..
Казалось, прежний разговор прервался совсем и начнется теперь другой, тот, который завязал дядька - Андрей Рудый. Так оно какое-то время и было: попыхивая цигаркой, деликатно пуская через ноздри дым, Андрей разглагольствовал о темноте людской, о коллективизации - о том, что новый путь людям показывает, что и тут, в глуши, не все лыком шиты.
Хозяйка, казалось, слушала его и не слушала. То возилась у печи, то беспокойно думала. Было видно, бередит старую тревога, не дает покоя. Недовольно поглядывала на Рудого: надо же, принесло не вовремя балаболку пустую.
- Да и ето, - отважилась наконец, напомнила она о прерванной беседе, - разговоры тут всякие. Про раскулачивание…
Башлыков отвернулся от Рудого, внимательно глянул на нее.
- Боятся. Не нравится ето, - горячо сказала она.
- Кому не нравится? - сразу напал Глушак-сын.
- Людям не нравится.
- Сказала!
- А то не? Не боятся?
- Все?! Кулаки, может! Кулакам надо бояться!
- Правильно, Даметевич! - одобрительно кивнул Рудый.
Даметиха не поддалась сыновьему гневу, даже как будто заупорствовала.
- Брату на брата наговаривают, - говорила громко, настойчиво. - Свояку на свояка. Будто съесть друг друга хотят!
- Опять вы, мамо!
Она разозлилась, набросилась на него:
- Дай сказать людям! Не с тобой говорят! Слова уже не скажи!
- Говорите, да знайте что!
- Правильно, Даметевич! - поддержал Рудый.
- Ты, Андрей, пришел, дак сиди! Не лезь, куда не просят!.. - Она перевела дыхание, пригрозила сыну, всем: - Знаю! Правду говорю!.. - Сдержала себя, сказала тише: - Вот тут у нас свояк есть! Брат мой двоюродный!
- Нашла брата!
- Брат! Халимон! Моя матка и его батька - сестра и брат родные!
- Ето про Корча Халимона! Халимона Глушака, - разъяснил Башлыкову Рудый, с наслаждением затянувшись цигаркой. Было видно, обрадовался спору. Как любопытному случаю.
Миканор с ненавистью глянул на него - нашел забаву. Надо ж, принесло в такой момент, завтра брехня пойдет по всему селу…
- Аге, Глушак, Глушак Халимон, - подтвердила старуха, в запальчивости не уловив тон Рудого. - Дак чего уже на его… - продолжала горячо, доказывая свою правоту - Мало того, что налогами. Дак и в колхоз не пускают! Свет человеку завязали! Так ето надо?
- Сколько ни толкую, не понимает ничего!
Миканор, розово-красный, неловкими руками свернул козью ножку, наклонился к Рудому. Прикурив, зашаркал к полатям, сел. Сгорбясь, густо задымил. Башлыков понимал его: Миканор Глушак, как на судью, смотрел на него, секретаря райкома. Был взбешен словами матери и чувствовал себя таким виноватым, что готов принять любую кару.
Да, было чего волноваться: опорочила старуха, и перед кем - перед секретарем райкома. И перед Дубоделом, который явно не сочувствует, а, похоже, втайне потешается.
- В отношении к кулацким элементам, Авдотья Петровна, - мягко сказал Башлыков, - линия у нас твердая. Кулацкие элементы мы считаем классовым врагом.
- Какой он теперь элемент! - старая пренебрежительно махнула рукой. - Только званье осталось, что богач!
Дубодел хотел поддеть шуткой - не знал, что она такая кулацкая заступница, но старуха не отозвалась на шутку.
Миканор Глушак торопливо, нервно дымил, едва сдерживая гнев.
- Подговорил он вас, что ли! - В голосе его слышалась обида, гнев.
Башлыков уловил, слова эти обращены не только к ней, а и к нему с Дубоделом. Может, даже больше к ним двоим.
- Нельзя же, чтобы брат на брата! - высказала она затаенное.
Сын, разгневанный, соскочил с полатей. Глянул злобно на старуху, заходил нетерпеливо.
Башлыков поднялся с лавки, сказал, что пора идти. Время не ждет. Старуха сразу спохватилась, вспомнила о хозяйских обязанностях.
- Дак когда вернетесь? Чтоб знать…
- Вот как освободимся, - неуверенно сказал Башлыков. - Когда дело сделаем…
- Дадим знать как-нибудь! Когда проголодаемся!
Старуха неловко попросила:
- Может, я что не так. То вы не серчайте… Я от души. Что думаю…
- Не серчаем, - Башлыков покровительственно улыбнулся. - Но со взглядами вашими не согласны…
Он ласково подержал старую за локоть, вышел из хаты. На дворе оглянулся. Все вышли следом, даже старик стоял в рубашке, без шапки. Башлыков позаботился о нем, посоветовал вернуться, чтоб не простудиться. Потом сказал вознице, пусть сидит в хате, ждет.
Заметил, Миканор Глушак ловил его взгляд. Башлыков не подал вида.
На улице Глушак не выдержал.
- Подговорил, должно быть, гад, - сказал виновато. Как бы просил смилостивиться, понять. Добавил злобно: - В семью мою уже влезть хочет!
- Воспитательной работой не занимаешься! - съязвил Дубодел и захохотал.
Башлыков понимал, что Глушак побаивается своего родства, того, что это известно ему, Башлыкову. Да, есть отчего беспокоиться. Такое родство не украшает… Что там ни говори, а родство есть родство. Связь. Связь с кулаком…
Башлыкова взяла досада: такого факта о Глушаке, активисте, партийце, он не знал. Правда, вина здесь больше Глушака, но и сам виноват!