2
Гайлис после Дубодела заговорил, показалось, необычайно спокойно, тихо. Подтянутый, в военном кителе, с аккуратно зачесанными назад русыми волосами, стоял он за столом и неторопливо, старательно выговаривая каждое слово, выразительно подчеркивал каждую мысль.
- Были недостатки в работе. Это верно. Были. И недостатки немалые. Большие… - Люди и в коридоре, и в комнатах смотрели молча, внимательно, выжидали. Он же спокойно, весомо укладывал, будто кирпичи: - Честные люди работали, а получали мало. Двести граммов за день. Это не получка. Килограмм картошки - тоже не получка!..
- Не получка! - выдохнул кто-то рядом с Ганной.
- Правильно!
В коридоре и в комнатах забурлили горячие голоса, поднялся шум. Гайлис неподвижно, будто не замечая, постоял, переждал его.
- Мало кормов заготовлено, - продолжал он ровным голосом. - Скотину весной нечем будет кормить. Соломой придется кормить. Значит, скотина будет голодать… это уже видно… - Каждое слово латыша отзывалось среди слушателей неспокойным гулом. В коридоре так гудели, что Ганне трудно было слушать. Кто-то из мужчин не выдержал, крикнул:
- Тише вы!
Слушая, как слово за словом Гайлис рисовал невеселое положение в колхозе, как нарастал недобрый гул, Башлыков, отметила Ганна, нетерпеливо повернулся к нему. Видать, был недоволен его выступлением. Однако Гайлис не заметил - или не хотел замечать - башлыковского взгляда; вел и вел разговор про беды и неудачи колхоза. Только обрисовав положение, остановился.
- Конечно, тут дыма без огня не бывает, - будто вслух подумал он. - Есть всякие причины. Вина есть… Виновато руководство колхоза. Правление, председатель товарищ Черноштан. Это правильно… Но, - голос Гайлиса помощнел, набрал силу, - виноваты не только они. Не одно руководство. Виноваты вы сами! Колхозники. - Он переждал гомон неудовольствия. - Какой урожай собрали?!
Он смотрел в зал, как судья, ждал ответа. Ответил Борис Казаченко:
- Жита - четыре с половиной центнера с гектара, картошки - двести тридцать пудов…
- Вот! Это не урожай!.. - строго отчеканил Гайлис. - Почему так получилось? - Он оглядел притихший класс, потребовал ответа. Все молчали. Ответил сам: - Так получилось потому, что плохо пахали. Плохо сеяли. Плохо убирали… Работали не так, как на себя. А как на панов! - В темноте коридора завязался какой-то спор, в классе снова нарастал шум, однако Гайлис не обращал на него внимания, упорно вел свое. - Много добра расхитили. А никого не поймали. - Гайлис судил непримиримо: - В колхозе не было порядка, дисциплины. А без порядка, дисциплины нету работы. Или есть плохая работа… - Он говорил убежденно: в колхозе должна быть хорошая дисциплина. И надо трудиться, как на себя, а не как на панов! Закончил, как распорядился: надо вернуться в колхоз! Укреплять его!
Когда он сел, в обоих помещениях волнами заходил галдеж. Говорили, спорили и в коридоре, и около Ганны, торопливо затягиваясь цигарками. Больше было, слышала Ганна, недовольных, однако Гайлис хоть бы шевельнулся за столом.
Поднялся Борис.
- Кажется, много охотников выступить появилось? - в голосе его была издевочка. - Дак кто хочет сказать слово?
Гул начал быстро стихать. Почти все глаза уставились на Бориса, однако никто не просил слова.
- Неужели нет охотников?! - не без насмешки удивился Борис. - Столько ж вон гудело!..
- Нехай начальство говорит! - крикнул задиристо худой, с кепочкой на макушке.
- Начальство уже говорило! Хорошо было бы послушать и народ!
- Послухаете вы! - врезался злобный голосок.
- Аге!
2
Снова пошел недобрый гомон. Борне объявил, что выступит Миканор, секретарь Алешницкой партячейки. Миканор стоял смущенный, ссутулившийся, пока Борис просил стихнуть, послушать.
- Уже и куреневцы учить будуть! - зло выкрикнул кто-то в полутьме.
- Не говори! Все лезут!
Ганна от неожиданного выпада замерла, покраснела. Затаив обиду, особенно ревниво следила за Миканором: будто ему надо было защитить честь не только свою, но и ее, и всех куреневцев. Почувствовала его вдруг самым близким себе - один он был здесь из ее родного уголка, из ее молодости.
Миканор начал также с укора. Все смотрели на Глинищи как на передовую деревню, как на пример для других, на который надо всем равняться. А вышло так, что именно Глинищи показывают теперь пример того, как не надо делать.
- От ты и покажи! - перебили его насмешливым окриком.
Борис громко застучал по столу, попросил не перебивать. Миканор переждал шум. Не захотел ввязываться в спор. Колхоз распался, сдержанно продолжал развивать ту мысль, которую перебили, и это в такое время, когда Алешницкий сельсовет в целом повернул на новую дорогу. Когда у нас, не секрет, есть немалые успехи, особенно в колхозе "Коммунар" и других. Перебарывая шум, что стал расти, Миканор тут же отметил рассудительно: конечно, у нас есть и колдобины, и у других, бывает, не гладко все идет. Он долго говорил о том, как тяжело было сначала налаживать колхоз в Куренях и как не ладилось раньше в "Коммунаре". Затем стал рассказывать про то, что надо сельсовету сделать в этом году. Говорил обо всем, что приходило в голову, разбросанно и на редкость для него неуверенно. Слушая, Ганна чувствовала, что история с глинищанским колхозом угнетает его, что он не верит, будто сход может поправить дело. И говорит только потому, что надо говорить, по обязанности. Ганне понравилось, что он почувствовал настроение людей и не задирался, как обычно в Куренях, говорил сдержанно, скромно.
За ним Борис звонким, довольным голосом объявил:
- А сейчас выступит наша учительница Параскева Андреевна Дорошка.
Параска пошла к столу своей легкой, пружинистой походкой, чуть поводя привычно плечами, с задорно поднятой головой. Уверенно положила руку на край стола, окинула взглядом сход. Ганна видела, прямо на глазах произошло необычное - хмурые, недоверчивые лица в зале яснели. Глаза глинищанцев смотрели доверчиво, заинтересованно…
- Вот здесь Борис сказал, - весело кивнула она ему, - сейчас выступит учительница!.. Я учительница. Я человек, которому по закону надо учить. Меня для этого готовили. Мне для этого дали много разных советов. - Параска все держалась того же доверительного, непосредственного тона. - Конечно, могут найтись такие умные люди, которые скажут, что я не вообще учительница, а школьная учительница! Что моя задача одна - учить школьников! Да еще школьников начальных классов! Самых малых! Но так могут сказать только люди, которые носа не высовывали из города. Не знают, кто такой учитель в деревне!.. Учитель в деревне, - в голосе послышалось озорство, - и кум, и сват, и черту брат! Обязан уметь научить всему и малого и старого! Он не может сидеть только в школе и не видеть того, что творится на улице!.. И вот я также, на столе каждый вечер гора тетрадей, стараюсь не сидеть только в школе. Откладываю тетради на ночь, выхожу в село! Поглядеть, кто чем занимается! И что вообще у нас делается!.. Вот я и теперь гляжу, стараюсь разобраться, что ж это у нас происходит! - Ганну не удивляли ни бойкость, ни нарочитая Параскина искренность - хорошо знала Параску. Видела, что недаром она старалась подступиться. По коридору, по классу шел согласный, одобрительный гул. Женщины вздыхали, кивали головами: правду говорит, ходила, глядела, помочь старалась. - Видела я, как говорили, беседовали все. И дядька Змитро, и тетка Марья, и тетка Гечиха, и все другие… Видела я, как горевали, и думала себе: ничего! Теперь тяжко - потом легче будет! Наладится!.. Быть не может, чтоб не наладилось! У других же идет на лад, почему ж у наших не наладится?.. Разве ж наши хуже, чем другие? Разве у наших руки хуже или работать они не приучены? Или не такие умные?.. - Параска горько пожалела: - А вот же не вышло у нас!.. Почему?! - Ганна с нетерпением ждала, что она дальше скажет, куда поведет дальше. Параска не ответила сразу. Только искренне, от души сказала: - Я знаю, каждому из вас больно. И мне тоже больно, очень больно… А если болит, то хочется кричать, а не думать!.. Но не надо и горячиться очень! - осторожно посоветовала она. - Надо подумать хорошенько. Подумать, как сделать, поправить все, что не так!..
- Думай не думай - одна лихоманка! - перебил ее чей-то безнадежный басок, видать, Гечихи.
- Поломалось все, сам черт не разберет!..
- Нема чего поправлять!..
- Не сбивай хоть ты, Параска!
- Я разве говорю, что легко… Больно, говорю, и мне… Трудно это… Только не надо горячиться. Подумать трезво надо…
Она говорила и теперь искренне, с сочувствием, с опытной осведомленностью, но ее уже, как и Миканора, не раз перебивали, слушали несогласно. Спорили, правда, мягче - сдерживали, видать, давнее уважение к Параске и ее деликатность сочувственная. Все ж она, хоть и скрывала это, но, было видно Ганне, держалась неуверенно, терялась. Сбивалась в разговоре, нелегко подыскивала доказательства. Она, всегда такая находчивая, быстрая…