От Танюшки я вскоре опять получил почти что печальное письмо. Сил моих женских нет, писала она, жить без тебя. И не могу я понять в данное время, как считаться мне все-таки - замужней женщиной или просто, как все, свободной гражданкой? Даже Эльвира спрашивает:
- Да где же наш папа?
И опять растаял я от этого письма, опять закипела во мне любовь, а не злоба.
И в этот момент в нашем Доме офицера приезжий лектор читал всех заинтересовавшую ну, я не знаю как, лекцию "О любви и дружбе и семейной жизни". Исключительно для офицеров. Правда, потом обещано было повторить для солдат.
Был очень сильный мороз. Поэтому лекцию я лично слушал с пятого на десятое, с большими перерывами, потому что все время приходилось выбегать к подъезду - прогревать мотор нашего "бобика". Чтобы не прихватило морозом радиатор. Хотя он и с антифризом, но все-таки надо думать. И кроме того, эту лекцию я слушал из самых задних рядов, поскольку находился в Доме офицера вроде того что неофициально, только как шофер начпродхоза.
Зато после лекции, когда приезжая поэтесса Шепетухина или Щеголихина читала свои собственные стихи тоже на тему о любви и дружбе, мне выпала, я считал, большая удача: замполит приказал отвезти лектора почти что за десять километров на взморье - в дом отдыха.
Седенький был лектор, на взгляд - еле живой. Хотя из самой Москвы. Все время задремывал, даже всхрапывал, пока я его вез. Но все-таки я решил посоветоваться с ним по моему вопросу. И он, похоже, слушал меня, даже переспрашивал:
- А Эльвире сколько лет? А Татьяне?
Будто в годах дело. Потом сказал, когда я уже довез его:
- Почитай, дружок, записки писателя Достоевского. Он хорошо входил во все такие тонкости психологии человеческой души. И, в частности, женской души. Или можно даже Льва Толстого почитать, тоже неплохо освещал семейную жизнь.
Достоевского книг я достать не смог, хотя спрашивал в двух библиотеках. Книги писателя на похожую фамилию имеются, даже сколько угодно. А книги самого Достоевского, к сожалению, на руках. Многие, наверно, как и я, хотят разобраться в своей семейной жизни.
- Да зачем тебе Достоевский? - даже обиделась одна молоденькая библиотекарша. - Это все, говорит, уже отошло или вроде того что отходит. Ты, говорит, возьми что-нибудь из современной жизни. Про лосей вон хорошо пишет один писатель, правда, переводной. Или вот про жизнь в Африке возьми, если тебя шпионы, ты говоришь, не интересуют.
Но меня уже ничего не интересовало, кроме моих домашних дел.
Домой я ехал, когда окончился срок моей службы, как волк в клетке: все ходил по вагону взад-вперед, вроде того чтобы ускорить движение поезда.
2
Приехал я, возвратился в родной свой город. И, конечно, первым делом на автобусе - к себе на квартиру. А Танюшки, оказывается, дома нет. И Эльвира - в детском саду. Я - на пристань, в кафе. И вот, верите - нет, я порог переступить не успел, женщина невозможной красоты кидается мне навстречу и чуть не сбивает меня с ног. Целует и плачет:
- Коленька, цветик-шестицветик мой.
Я гляжу и не узнаю. Волосы свои богатые, с этаким золотым отливом, Танюшка уже не раскидывала теперь по плечам, - все-таки не девушка уже, а заматывала вокруг головы. По уже самой последней моде. И от этого будто выше становилась, еще осанистее.
Посетители тут в кафе, больше матросы-речники, хорошо поглядывали на нас и улыбались.
А мне отчего-то неловко становилось. И даже вроде того что слегка знобило меня.
Боже мой, да я бы, кажется, все отдал теперь, чтобы еще хоть раз вот так растерянно постоять возле нее. И чтобы вот так же светились ее большие глаза и пахло парным молоком и березовым соком и еще чем-то милым от ее ушей, и губ, и волос.
- Ну, пойдем, пойдем, - говорила она, почти что задыхаясь, И вела меня по какому-то коридору, где пахло щами, как травами. И всем встречным объясняла с улыбкой!
- Это вот мой муж - Коля. Познакомьтесь. Только что с военной службы, из армии прибыл, возвратился. О, смотрите, у него и медаль какая-то! С ленточкой…
А какая уж там медаль, смешно сказать. Не медаль, а значок. Но она и его осторожно вот так погладила, отчего, казалось мне, и латунный значок должен был просиять.
- За Эльвирой давай сразу поедем, - предложил я, отчего-то слегка сконфуженный, когда заведующая с этакой улыбкой отпустила Танюшку домой до завтра.
- Нет, - сказала Танюшка, - сперва ты будешь мой, а потом уж, может быть, я передам тебя Эльвире и всей родне твоей прекрасной…
Дома она мигом разобрала все, как на ночь.
А часа три спустя после нашей встречи, я гляжу, она уже успела не только накрыть на стол, но и полностью приготовиться к приему гостей.
- Как же, как же, - говорила она, - у нас такой большой семейный праздник. Возвращение главы семейства. Сейчас всю родню нашу соберем. И всех знакомых. А за Эльвирой я потом тут мальчика одного пошлю, Витю. Он ее мигом доставит. А ты, Коленька, надень вот эти брюки. И башмаки. И вот этот свитерок. Все это я тебе купила в комиссионке по памяти на твой размер. Думаю, придется…
И действительно - все пришлось, будто я сам примерял в магазинах.
Вышел я уже под вечер в таком виде нарядном к моей родне. Пригласил всех к столу. И внимательно глядел на каждого - и на мать, и на брата, и на сестру, словом, на всех, кто уселся за стол - поздравить меня со встречей. Ну, думаю, как говорится, друзья, у кого теперь повернется язык что-нибудь такое сбрехнуть про мою супругу или навести на нее какую-нибудь тем более нежелательную мораль.
Из посторонних Танюшка пригласила на тот ужин двух своих подруг-официанток из кафе, Ирину и Фриду, шеф-повара Ивана Игнатьича и еще одного старичка-бухгалтера Костюкова Аркадия Емельяновича С пристани, который, как она объяснила мне, учит ее особо играть на гитаре в струнном кружке при клубе водников. И что вроде того что неудобно было бы его не пригласить. И правда, он явился с гитарой, каких я еще не видывал - большой, блестящей, будто обшитой пуговицами, а сам - весь какой-то коричневый, с крашеными, как у женщины, волосами и слегка плешивый. Заметно притом, что и плешь он закрашивает чем-то, чтобы она не бликовала.
- Я, - сказал он, - сыграю вам сюиту…
Мне эта сюита, откровенно говоря, была ни к чему, но поскольку Танюшке она, может быть, была интересна, я, конечно, не мог возражать. Хотя старичок этот мне сразу не понравился.
Потом пришла сестричка моя Манюня. И с ней был вроде ее жених, некий Журченко Юрий Ермолаич, невысокого роста, очень полный, даже рыхлый блондин, с выпуклой такой спиной. Он тоже мне не сильно понравился: у всякого человека, в первую очередь, грудь должна быть выпуклая, а у него спина. Но Манюня, наверно, заметив мой взгляд, намекнула шепотом, что он - большой человек, что он какой-то почти что главный руководитель в каком-то управлении. И что, имей в виду, - нашептала мне Манюня в ухо, - он куда хочешь тебя устроит.
А у меня и заботы не было особо хорошо устраиваться. В тот момент я мечтал только об одном: поработать где-нибудь хоть с годик, наколотить деньжаток и уехать с семейством на Дальний Восток. Вот только это я держал в голове.
- Ой, мне, наверно, ничего этого нельзя. У меня - сердце и печень, - говорил Журченко, разглядывая закуски. - Словом, это как в том анекдоте, - смеялся он. - Купил один гражданин по случаю живого тигра, а клетки для этого дела в магазине не было. Ну как быть?.. Ой, да это, кажется, у вас осетрина? - вдруг закричал Журченко. И сию минуту присел к столу.
- Вот и ошиблись, - засмеялась Таня.
- Я сам, на что уж называюсь шеф-повар, тоже ошибся, - засмеялся и Иван Игнатьич. - Я тоже принял треску за осетрину. Молодец ты, Татьяна, - поглядел он на нее и на меня. - Мировая тебе супруга попалась, Николай. Цени это. И помни…
- Я ценю, - сказал я. Но про себя подумал: "А ваше-то какое дело вмешиваться в мою семейную жизнь и даже вроде того что объяснять, чего мне надо ценить. Будто я все еще маленький и сам не разберусь".
Но все наши гости, как сговорились заранее, каждый по-своему выхваляли Танюшку, будто старались внушить мне в тот вечер, какая у меня хорошая жена. Или так казалось, что они стараются. И от этого мне было не очень приятно.
Потом шеф-повар Иван Игнатьич потрогал Журченко за плечо и спросил:
- Ну, а как дальше-то было с тем тигром?
- С каким это тигром? - удивился Журченко, занятый треской, которую принял за осетрину.
- Ну вы же сейчас рассказывали.
- Ах, с этим? Из анекдота? Сию минуту доскажу, - пообещал с набитым ртом Журченко.
Но так и недосказал. Привели из детского сада Эльвиру.
И Эльвире Танюшка, - ведь, подумайте, заранее все сообразила, большого ватного зайца преподнесла, говоря:
- Это тебе от твоего папы. Вот он сидит. Поскорее подойди, поцелуй его.
Эльвира, конечно, поцеловала меня и охотно пошла ко мне на колени.
А потом вдруг спрыгнула с колен, - увидела у кровати мои сапоги и гимнастерку, - и закричала:
- А дядя Шурик где? Это же его сапожки. И ремень. Разве он приехал опять?.
Танюшка и мать моя, как в испуге, притихли. У матери, я заметил, будто разом почернело лицо.
- Какой, дядя Шурик, Бирочка? - спросил я.
- Какой, какой, - передразнила она. - Будто не знаешь. Какой у нас всегда ночует, когда приезжает…
- Не болтай, девочка, - остановила Эльвиру моя мать. Но Эльвира продолжала еще что-то рассказывать, когда все притихли, когда наступила, как говорится, мертвая тишина. И слышно было только, как Журченко колет яичную скорлупу.
Иван Игнатьич, шеф-повар, может быть, для того чтобы разрядить эту мертвую тишину, спросил, глядя на меня: