- Дни наполняют годы.
- Века наполнят вечность.
- Тогда мы исчезнем.
- Потом мы вернемся.
- Когда мы вернемся…
- Тогда мы будем рыбами.
- Когда мы будем рыбами…
- Ты будешь мамой, я - отцом;
- Ты будешь отцом, я - мамой.
- Когда вернемся…
- Когда мы будем рыбами…
Идет дождь, омывает нас, восходит солнце, тускнеет луна, сияют звезды.
Перевод с грузинского А. Абуашвили
Мар Байджиев
Улыбка
В маленьком, занесенном снегом аиле, укрывшемся в одной из расщелин Тянь-Шаня, в сером глиняном домике под серой глиняной крышей умирала старая женщина. Умирала она давно. Так давно, что и сама не помнила, когда начала умирать. Может, с того дня, как родила первого ребенка, может, с той ночи, когда стала женщиной, а может, еще раньше… Иногда ей казалось, что она давно уже умерла и лежит в большом светлом помещении; из окон струится свет, на стенах играют солнечные блики; а за окнами шепчутся тополя.
В ее сознании путались прошлое и настоящее, осень и весна, день и ночь. Она лежала с закрытыми глазами и открывала их только тогда, когда далекий голос звал выпить чаю.
Старуха приподнимала голову и высохшими, как саксаул, руками брала пиалу с горячим чаем (ладони не ощущали ни жары, ни холода), пила, смотрела перед собой не мигая и почти не видела девочку, которая бросала ей в пиалу кусочки хлебного мякиша.
Больная пила чай и не замечала, что там хлеб, потом она протягивала вперед жилистую руку. Девочка подставляла голову, старуха шершавой ладонью гладила ее волосы.
- Сама-то пила? - спрашивала старуха.
- Пила, - отвечала девочка.
- Отец приходил? - спрашивала старуха.
- Приходил…
- Что принес?
- Мясо и сладкие пряники.
- И опять в горы ушел?
- Ушел. Сказал, отару спустит вниз, комиссия будет пересчитывать.
- А чего пересчитывать? Волков не было, джута не было…
Можно было не отвечать - бабушка говорила сама с собой.
- А мать твоя?
На этот вопрос надо было отвечать, но девочка молчала.
- А мать что, спрашиваю?
- В городе…
- В городе. А ты написала, что она стерва?
- Нет…
- Напиши! Даже волчица не бросает своих красноглазых волчат… А мать твоя стерва. Красивой жизни захотела. Знала бы, что в утробе моей росла змея, сама бы себе брюхо вспорола…
Теперь опять можно было не отвечать. Девочка убирала пиалу, чайник, хлеб и прятала в шкаф.
- В город захотела. Посмотрим, как она проживет в своем городе. Там даже за воду деньги надо платить… Э-эх, несчастная! А когда я умру, с кем останешься? - вдруг спрашивала старуха.
- С отцом…
- С отцом… Будешь ходить по горам, пасти овец?
- Буду…
- Будешь? Ноги будут в цыпках и кривые, как клещи, замуж не возьмут, - предупреждала старуха.
- А я не пойду замуж.
- По-ойдешь! Все живые живут парами. Детей рожают… Да и отец твой пока терпит, потому что переживает. Привыкнет - возьмет себе другую жену. Она будет бить тебя. И никто не заступится. Меня-то не будет. Э-эх, бедняга! В какой черный день ты родилась…
Девочка вышла из дома, принесла охапку дров, кизяк и бросила у печки.
- Дом хочешь спалить? - повернулась бабушка на звук.
- Буран будет?..
- Откуда ты знаешь?
- По телевизору сказали?..
- Кто сказал?
- Красивая тетя сказала…
- Красивая тетя! Все красивые тети обманщицы. Чужих мужиков любят. Ты тоже, пока маленькая, - хорошая, вырастешь - будешь обманывать…
- Не буду.
- Бу-удешь. Все девочки хорошие, откуда берутся плохие женщины?
Сегодня бабушка говорила больше обычного, значит, чувствовала себя лучше.
Девочка подошла к старухе, укутала ее теплым платком.
- Ты что кутаешь меня? Не пойду я на улицу! - обиделась бабушка, как будто была способна выйти из дома.
- Двери открою. А то печка не тянет, дым…
- Простужусь - может, умру пораньше…
Однако, когда девочка распахнула дверь, старуха с головой укрылась одеялом и затихла. С улицы ворвался студеный ветер, закружил по комнате, заставив дрожать тряпье, вытеснил острый запах кизячного дыма. Старуха чуть приоткрыла одеяло и высунула голову так, чтобы можно было дышать. Свежий морозный воздух пощекотал ноздри, пробрался в грудь, отчего у нее приятно закружилась голова и навернулись слезы. Старуха погрузилась в полудрему…
А девочка опять вспомнила о ящике, спрятанном в сарае. Неделю назад, когда точно так же она распахнула дверь, чтобы проветрить комнату, и бабушка уснула, к дому подъехал всадник. Это был почтальон Батырбек.
- Эй, большая девочка! - позвал он (так обращаются к девочкам-подросткам). - Что же посылку не забираешь? От матери, наверно, - сообщил он.
- Бабушка не разрешает! - ответила девочка.
- Нельзя быть такой жестокой. Все же мать она тебе родная, не посылать же назад. - Батырбек вручил ящик и отъехал.
Девочка отнесла ящик в сарай. Посылка действительно была от матери. Но бабушка приказала ничего от нее не принимать.
И вот этот ящик уже целую неделю лежал спрятанный в сарае…
Девочка закрыла дверь, взяла большой нож и начала строгать лучину для растопки, а сама все думала о посылке. Что там? Конечно, что-нибудь сладкое и, может быть, красивое платье или кожаные ботинки, такие же красивые, как у Закен: подошва гладкая, коричневая, а у самого каблука выдавлена цифра 30. А может, там что-нибудь такое, о чем она и не подозревает… Но сколько надо ждать, пока умрет бабушка? А когда она умрет, набегут со всех сторон родственники, начнут плакать, голосить, хозяйничать в доме, резать баранов, развешивать в сарае красное мясо и обязательно обнаружат посылку.
Может, мама тоже приедет, хотя бабушка запретила ей приезжать на похороны. Мать тогда прижалась лицом к ногам бабушки и твердила одно: "Прости меня… прости меня… прости меня…" Бабушка подняла свою сухую руку и сказала: "Жогол" - "Уходи".
А мать, словно только этого и ждала, схватила маленького сына, прижала к груди и выбежала, забыв большой платок, в который были завернуты ее вещи и одежда мальчика. Девочка схватила узел, выбежала вслед за матерью, но мать уже села в машину с черными клеточками по бокам, хлопнула дверцей. Девочка бросилась за ней, но машина обогнула дом и исчезла. Девочка в отчаянии забегала вокруг дома. Не могла же мама, родная мама, бросить ее и уехать! А потом увидела завесу пыли далеко от аила. Машина, блестя лакированной спиной, увозила маму. Девочка упала и зарыдала, обняв землю. Аильчане, высыпавшие смотреть, как Сонун уезжает в город, окружили девочку и молчали: пусть наплачется - легче станет. А потом подняли на руки, понесли в дом и наперебой бранили мать, которая ради красивой жизни бросила родное дитя…
Отец вернулся поздно ночью, когда аил спал. Он молча гладил большой неуклюжей ладонью голову дочери и долго смотрел на огонь… Бабушка лежала на кровати и кашляла. Казалось, что кашляет она потому, что ей стыдно перед зятем. "Что я могла сделать? Я же очень старая и очень больная", - говорил ее кашель. А девочке почему-то было хорошо в этот вечер - отец никогда раньше не ласкал ее, редко с ней разговаривал, а сейчас она чувствовала, что у него нет никого ближе и дороже, чем она. Приятно было ощущать, что вся нежность сильного человека обращена к ней одной.