- Прощай, старина! - говорил Гудули, гладя корявый ствол. - Ты самое совершенное на земле, и нет совершенней тебя, дерево! Корень твой достигает сердцевины земли, небо покоится на твоих плечах, тысячу раз подрезали тебя, и тысячу раз ты пускало новые ветви. Трем нашим поколениям давало ты тень, и кто знает, сколько еще насладятся ею?! Сколько лет плодоносишь ты, и червь еще не тронул твоей древесины. На целых полсела ты одна - дом и храм для пернатых и певчих. Ты сердце и легкие моего двора, спасибо тебе, огромное спасибо!
Дерево не спросило, за что, оно знало себе цену, отозвалось просто:
- На здоровье! - и смежило ветви.
"Слава тебе, природа! - думал Гудули. - Какое счастье, что все остается на земле, а не погибает вместе с человеком!"
Сейчас он благословил свое сердце, десницу, глаза, уши и разум.
- Спасибо вам, большое спасибо!
- За что? - спросило за всех удивленное сердце.
- Как это за что? - поразился Гудули. - Сто лет не гасли мои глаза, не слабел слух, не отнимались руки, не терялся разум, ты само ни на миг не изменяло мне, разве это не стоит благодарности?!
- Шло бы тебе на пользу! - отозвалось безмерно усталое сердце и приготовилось к отдыху.
Сейчас встанет Гудули и простится с мальчиком и его матерью. Но что это? Гудули забыл имя ребенка. Господи, помоги вспомнить, напомни, как зовут мать этого малыша. Господи, не взыщи с Гудули Бережиани, дай вспомнить их имена!
Но бог был неумолим.
Тогда поднялся Гудули из-за стола, расстегнул на груди рубаху, подошел к перилам веранды и закричал:
- Соседка!
- Да, батоно Гудули!
- Кто, кто это говорит?
- Это я, Ксения, не узнали меня?
"Ксения, Ксения, Ксения, ну, конечно, Ксения!"
- Сынишка дома?
- Про Учу спрашиваете, батоно Гудули?
"Уча, Уча, какое счастье! Уча зовут этого пострела, Уча!"
- Ксения, сейчас в моем доме что-то случится, смотри, чтобы мальчик не напугался!
- Что такое, батоно Гудули?
- Поклянись, что не пустишь ко мне ребенка, не покажешь, покуда не соберутся мужики!
- Что вы задумали, батоно Гудули? Первый раз слышу от вас такие шутки!
- Прощай, Ксения! Всем вам нижайше я благодарен!
- Батоно Гудули!
Гудули вошел в дом и затворил за собою дверь.
- Гудули, батоно Гудули!
В доме Бережиани грохнул выстрел… Звук этот был настолько силен, что во всех домах задребезжали окна.
Множество народу стеклось на похороны Гудули Бережиани. И родственников собралось несть числа, но никто особенно не убивался. "Не убивался" - не те слова. Дмитрий, старший сын Гудули, вместо того чтоб находиться у гроба, стоял под грушей, сложив руки на груди, на манер Наполеона, проигравшего Ватерлоо, и принимал соболезнования.
- Разделяю вашу глубокую скорбь, уважаемый Дмитрий! - И я протянул ему руку.
- Не говорите, уважаемый Нодар, не говорите, так осрамил нас этот неблагодарный. С какими глазами я вернусь в Тбилиси?! Как объясню эту историю?! Сам ведь не пожелал он жить с нами. Дескать, не могу оставить могилу вашей матери… И корову, и кур… А что бы стало с этой лядащей коровой, с этим колченогим петухом, с этой развалюхой?.. И Учу не могу покинуть, так заявил он мне в прошлом году…
- Кто такой Уча? - спросил я из вежливости.
- Откуда я знаю?! Соседский пащенок. Родной отец его до рождения бросил, а этот в родственники записал! Да таких Учей Мелимонадзе по миру, как собак нерезаных, у меня у самого в доме таких восьмеро душ…
- Да, тяжелая ситуация! - согласился я, собираясь уйти.
- А чего ему, спрашивается, недоставало? - не отпускал меня Дмитрий. - Нынешним летом моя супруга привезла ему новое нижнее белье, из одежды у него все было, и так… Кто удостаивался таких похорон в этой деревне?.. Всю жизнь был он неблагодарным, так и закончил свои дни.
- Не знаю, как вас утешить, уважаемый Дмитрий!
- Нет, уважаемый, утешить меня нельзя, но я безмерно вам благодарен, что не сочли за труд и проявили беспокойство…
- Не стоит благодарить! Всего вам доброго!
- Ни в коем случае, пожалуйте к столу, не обижайте нас! Митуша, поухаживай за гостем! - и он поручил меня хмельному парню, разносящему вино.
Уважаемому Дмитрию приходилось все время напрягать голос, потому что репродуктор, привязанный в ветвях груши, оглушительно изрыгал моцартовский реквием, чем очень мешал людям, пришедшим на похороны Гудули Бережиани.
Наконец я сумел выскользнуть из рук пьяненького Митуши и незаметно направился к воротам. Около них я увидел мальчика лет семи. Сидя у плетня, он громко всхлипывал, уткнувшись головой в колени.
- Как тебя зовут? - спросил я и положил руку на его голову.
- Уча Мелимонадзе. - Он посмотрел на меня и снова, рыдая, уткнул в колени веснушчатую рожицу. Ком застрял у меня в горле, и я с трудом проглотил его вместе со слезами.
- Расти большой! - пожелал я и вышел за ворота.
Оглянувшись напоследок, я увидел, как Дмитрий что-то горячо втолковывает соседям, но репродуктор на груше так яростно ревел, что я не расслышал ни одного его слова.
Перевод с грузинского В. Федорова-Циклаури
Алесь Жук
Снег под солнцем
Наступила пора высокого неба, сияющих дней - слезу выжимал искрящийся снег в полях! В такую пору темно кажется в хате, когда войдешь домой со двора, и снова хочется под это щедрое солнце, ласковое небо, тревожащее душу слабым предчувствием весны; она еще далеко, придет не скоро, еще начало февраля, еще будут бесконечно гудеть густые, злые ветры, метели потащат мутное небо на страшное своей пустотой поле; бесприютно и одиноко там человеку и жутко от могильной тишины, нагоняющей непонятную тревогу, особенно, если нарушилось счастливое душевное равновесие; даже приветный и теплый огонек крайней деревенской хаты, заметенной снежной пылью, и приветное тепло ее стен все равно не успокоят тебя…
Но сейчас светло и добро. Так бывает редко и запоминается надолго, и через много времени вдруг вспомнится среди непокоя, и ты удивишься: неужели и вправду было так? Словно сидишь в полутемной хате возле горящей печки, дверца открыта, от пламени ходят по полу и по стекам красные блики, и не удержишься - протянешь навстречу теплу руки.
В один из таких дней праздничной чистоты и полноты души, поскрипывая морозным снегом - я, кажется, нутром чувствую этот сухой скрип, - к окну с улицы подошел мой дядька, стукнул в раму, расплылся красным от мороза лицом в улыбке, кивнул - идешь, мол? - и торопливо зашагал в своих катанках, ватных штанах, в шапке с хромовым, уже потертым верхом, уши которой были завязаны на затылке.
И покуда я одевался, брал из-за шкафа ружье и бежал через двор, он уже шел далеко по улице, держа на сыромятном поводке большую, с черной спиной и поджарыми боками гончую, которая нетерпеливо повизгивала - мерещился ей свежий, такой пахучий и дурманный след зверя.
- Успеем поднять до темноты?
- Должны бы. Я одного присмотрел, заскочил с поля в ельник. Пойдем глянем. Чует мое сердце, сегодня пустые не будем!
В поле холоднее, чем днем, приметно густеет голубизна неба и не так больно слепит глаза снег, но он все же не такой, как вечером, когда скроется за окоемом натужно-красное солнце и там, где оно зашло, повиснет узкая морозно-серая полоска, а над ней багрец, а потом светлая прозрачность, которая держится долго-долго, даже после того, как потухнут деревенские окна и высветит вовсю лупоглазая луна.
В лесу тихо, как и в поле, только изредка тенькнет синица и, кажется, слышно, как с веток, по которым прыгает беспокойная птица, осыпается легонькая снежная пыль. Застывшие, напряженно вытянутые сосны будто прислушиваются и вглядываются в высокое небо - разбуженные нежданной лаской солнца, боятся обмана; подует ветер - закивают верхушками, зашумят - знавали, мол, мы такие времена! - и будут пошевеливать широкими плечами, сваливать липкий, тяжкий снег, пока не выбьются из сил, не покорятся пригнетенные снегом лапы; и будут невесело стоять сосны, измученные и тихие, и уже потом, позже, когда пригреет по-настоящему, по-весеннему, соскользнет по хвое снег, медленно распрямят они ветки и будут слушать, как, тяжело пыхтя, рушится наледь - и словно по всему лесу пронесется вздох облегчения.
Собака, сразу же исчезнувшая в лесу, коротко, как от удара, визгнула совсем рядом - под самым ее носом прочертил снег широкими "лаптями" заяц, давно насторожившийся, - и пошла горячо и часто взлаивать, и далеко, из конца в конец загудело раскатистое эхо, и по узенькой тропке под гору, навстречу нам замельтешил испуганный комочек, полный жизни, в которой и солнце, и свежий морозный снег, и такие тонкие сочные стволы молодых яблонь в деревенском саду, а на лугу, на бывшем колхозном огороде, в кучах заметенной снегом ботвы - замерзший листок свеклы, или даже сама свеколка, случайно забытая людьми! И столько надежды, силы, ловкости, только чтобы вырваться, убежать от этого злобного, страшного лая, и еще долго, счастливо мчаться перелеском, полем, а потом присесть, послушать, как колотится сердце!
Но что-то сильное, тяжелое ударило навстречу…
И уже непривычно лежа на боку, видел он, как бежит к нему человек, чувствовал, как крепко схвачен за передние лапы, еще дернулся всем тельцем - вырваться! - и тяжко повис длинными, недавно еще такими легкими и быстрыми ногами. Медленно выкатились и застыли желтые, словно орехи, глаза…
Ему уже было все равно, что человек набросил петлю на его лапы, притянул их к шее, закинул за спину послушно, мягко изогнутое тельце, и только по длинному желобку уха потекла и ярко капнула на снег капелька крови.