Внезапное наблюдение поразило его: что-то было в них двоих схожее: узкая, мальчишеская фигура с провалившимся мускулистым животом, небольшая, но соразмерная голова, жесткие облепляющие голову волосы. Только у мужика все поношенное, траченное жизнью, все поблекло, выцвело, потеряло свежесть и краску.
Туман сошел к траве, неслышно полоскался у щиколотки Алексея, у грязных ног мужика, обутых в старые с оборванными ремешками сандалии.
- У Антонины покупал?
- В магазине… - уклончиво ответил Алексей.
- Зашел в магазин, сигареты взял, а хозяйки не приметил? Ну, и сукин же ты сын! - Он будто влюбился в Алексея, холил его взглядом, потянулся руками к его лицу. - Тонька у нас ученая: в техникуме побыла, потом агентом работала, по страховке. Ей агентом нельзя: придет в избу, и - готово! - Он развел руками, извиняя слабость Антонины, согнулся, паясничая, и прижмурил глаз. - Рюмку приняла, и - твоя! Ка-а-ак гуляла, всех перебрала! - Он перешел на шепот: - И теперь гуляет, хорошо гуляет… по выбору.
- Не смейте… вы… скотина!
- Думаешь, одному тебе блины с маслом?!
- У нее, я знаю… мне говорили, у нее сын, муж… - волновался Алексей.
- У нее все есть, - обрадовался взаимному пониманию мужик, - ты и не придумаешь такого, что б у Тоньки не было… - Он потянулся к уху Алексея, чтобы сообщить ему что-то важное, но Алексей отшатнулся, в нос ударила сивушная вонь. - Она мужа взяла, а он ей не ндравится. В избу допустила, а он ей - впоперек. Она гуляет, а он было - цыц! Муж!.. Его право! Она его в отгон и назначила, куда подалее, в лес, к стаду…
- Надо же такую грязь придумать! - вспыхнул Алексей. - Как это завмаг может мужа на колхозную работу назначить?!
- Деньги при ней, вот и назначила! - похвалился он. - Деньги назначили! Деньги… Ты что - малохольный?!
Тоня проснется: даже и глухой, ночной сон не защитил бы ее от истошного - до синюшных губ - вопля, от этих глумливых похвал.
- Иди ты своей дорогой, - примирительно сказал Алексей. - Я трезвый, ты нажрался, разговора не выйдет.
Он потянулся к туфлям, но мужик опередил его и бросил туфель в воду. Алексей схватил мужика за руки, а он, словно того и ждал, с оскорбительной легкостью отряхнулся, и Алексей снова ощутил его железную, поршневую силу.
- Сбегай, опохмелиться принеси, - потребовал мужик, - а то вторую кину.
- Сам нырнешь за ними.
- Тащи баночку! - Он стоял с занесенной рукой. - Тебе что послаще, а мне горькую неси.
- Магазин не скоро откроется, - Алексей закурил, теперь и его руки дрожали.
- Зачем магазин?! От нее тащи! - Он кивнул на стожок, за которым спала Тоня. - Антонина без вина не ходит, - объявил он с оттенком уважительности. - Поднесешь тихарем баночку, я нырну, достану… А? - Он бросил и второй туфель, но легонько, под берег, чтобы легче доставать. - Кулачки сховай! - посоветовал он, видя, что Алексей напрягся. - Обломишь, о тебе еще жить…
Пришлось стиснуть руки на груди, чтобы умерить дрожь от нахлынувшего стыда, от бессилия, от сознания, что их с Тоней подстерег кто-то и уже принялся мазать грязью все святое для Алексея. Туман ушел, утренний свет жестко, трезво обнажил пойму.
- Туда не ходи! - Алексей уловил опасливое, нерешительное движение мужика. - Только попробуй, убью!
- Ты сроду не убивал и не убьешь, - сказал мужик. - Я тебя добром просил, ты не захотел…
Он двинулся к стожку. Алексей налетел сзади, рванул за плечи и почувствовал, что чугунное тело мужика обмякло. Алексей выглянул из-за его плеча; придерживая рукой велосипед, к ним шла Тоня. Она приблизилась с угрюмым спокойствием и ударила мужика по лицу.
- Чего в воду бросил? - спросила строго.
- Туфли.
- Достань. Человеку на работу.
- Пусть убирается, - сказал Алексей. - Сам найду.
Она словно не услышала Алексея, шагнула к мужику, и тот попятился с необидчивой улыбкой.
- Ты меня не доводи, - сказала Тоня, и Алексей поразился, каким недобрым может быть ее голос. - : Я не шутки шучу: давай!
Мужик отвернулся, сбросил сандалии, через голову стянул рубаху, открыв белую, худую, с сиротливой цепочкой позвонков спину. Бросил рубаху в траву и взялся за пояс.
- Еще чего! - прикрикнула Тоня. - На срам твой смотреть!
- Я в исподнем, - неуверенно попросил мужик.
- В портках давай! Обсохнешь.
Он затянул пояс, повел плечами и безропотно побрел к воде, ровным шагом, будто не замечая, когда вода коснулась ступней, поднялась до колен, до груди.
Алексей искал на лице Тони следов огорчения и растерянности, а видел только упорство и равнодушие к нему, к самому его присутствию и еще жестокий, хозяйский интерес к ныряющему в озерце мужику.
- Ты слыхала наш разговор? - Он виновато улыбнулся: мол, пустяки, не огорчайся чужой болтовней.
- А и не слыхала бы, все наперед сама знаю. У Тимофея одна песня, он меня похвалить умеет.
- Мало ли чего люди наплетут.
Тоня повела головой, будто платок, повязанный по-дорожному, тесно, давил шею. Она подняла наконец глаза на Алексея. Смотрела, недоумевая, сожалея о чем-то.
- Он правду говорит. Все правда. - У их ног шлепнулся туфель, лег рядом с бросовыми сандалиями, новехонькой охряной подметкой кверху. Тоня приподняла велосипед, нацелила его на тропу, которая вела от озерца к грейдеру. Сказала отчетливо и грубо: - Мужу про жену положено все знать. Помечтали мы с тобой, карий… а мое счастье - короткое. Оно, видишь, во-он бултыхается!..
- Тоня?!
Она оглянулась на озерцо, на мужа, который брел к ним, еще по грудь в воде, держа в руке туфель. Закрыла глаза, обхватила руками шею, будто испугалась чего-то, и не услышала, как ударился о землю велосипед.
- Вчера к тебе ехала, а навстречу сын, карасей несет… Я за кустами отсиделась - вот оно, мое счастье… Прощай, Алеша!
Алексей оцепенел. Слова Антонины отняли у него все, что так радостно тяжелило руки этой ночью, что наполняло сердце: вступило опустошение - до глухоты, до незрячести. Потом оцепенение стало отпускать его, он услышал птичий гомон в Липках, чавканье гуляющего в камышах карпа, чье-то дыхание за спиной.
Тимофей смотрел вслед Антонине, будто проверял, как она держится в седле, все ли ладно, и туда ли она держит путь, куда надо. Смотрел привычно, а вместе с тем и с тайным интересом, и с глупой, униженной гордостью, что вот он причастен к ней, связан как-то с ее необычной, удачной жизнью.
- Хозяйка! - сказал он негромко и словно в поучение Алексею.
Арво Валтон
Опасное изобретение
Архиепископ Донат встретил их в зале капитула. Они поочередно приложились к простертой руке святого отца, преисполненные сознания собственной значительности, ибо на совет призвали также их - всякого рода знатоков своего дела и попечителей, а не только от века непогрешимых церковников. Уже одно то, что вопреки обычаю их не пригласили рассаживаться за высоким столом, чтобы затем почтить благоговейным вставанием парадный выход его святейшества и принять его благословение, но что архиепископ приветствовал каждого особо, свидетельствовало о серьезности и деловой сути предстоящего совета, где праздничность и не могла иметь места. Ибо при решении особо затруднительных вопросов архиепископ Донат утрачивал чувство высокого парения и снисходил до уровня мирской суеты, где разум, роющийся наподобие крота, иной раз мог оказаться даже более полезным, чем сверкающий в небесах. И архиепископ великодушно дал это понять собравшимся, что они приняли с благодарностью и смирением.
К назначенному времени все они были на месте, и архиепископ сотворил краткую молитву, в коей испрашивал у всевышнего для всех ясного рассудка, проникновенности и прозорливости, что помогло бы должным образом раз и навсегда решить дело и пошло бы на пользу и благо всему миру.
Далее он сказал так:
- Я призвал вас к себе по делу доныне неслыханному, каковое на первый взгляд кажется малозначимым, однако оно посеяло в моей душе тревогу, и я хочу услышать ваше откровенное о нем суждение. Речь идет об изобретении неких искусных мастеров из города Майнца. Изобретения подобного рода в наше предприимчивое время рождаются то и дело, иные из них становятся благом как для низкого, так и для высокого сословия, тогда как другие, противу коих мы и выступаем со словом увещевания, представляются нам происками дьявола. И отнюдь не каждое изобретение удостаивается быть обсужденным на таком уважаемом совете, куда вы приглашены по настоятельной надобности. Более пространно суть дела изложит вам брат Магнус, имевший и время, и помощников, дабы ознакомиться с ним подробнее. Выступи вперед, сын мой!
Чуть в сторонке за кафедрой стоял доминиканский монах, перед ним были разложены какие-то предметы, в силу исходившего от архиепископа сияния оставшиеся для многих из присутствовавших пока что незамеченными. Монах взял с кафедры несколько листков бумаги и разложил на длинном столе перед собравшимися.
- Взгляните, досточтимые, на этот шрифт.