В полдень он разглядел Тоню так, что ближе нельзя: ее утолщенную вверху переносицу, жесткое, грубое остье бровей, облупившийся лак ногтей на руках, большую ступню, - отчего же она не отдалилась? Почему он так неспокоен, приближаясь к Липкам?
Может, виной тому буйное, в неуемных ветрах Прибалхашье, его недавнее, безнадежное влечение к жене начальника партии, и взрыв, когда встретились придуманный им образ несчастной, сложной, страдающей женщины с истинным - будничным и тщеславным, - взрыв, отшвырнувший его за тысячи километров в Москву, в холостую берлогу, а затем, случайно, для перемены обстановки, - на Оку, к гидрологам, в чужую экспедицию.
Тони у Липок не было. Он обошел стожок, покричал в темную глубину рощи, вступил в нее, на некошеную траву. За стволами отсвечивало недвижное, в корягах и ряске озерцо, - Алексей вернулся на луг.
"Может, не придет", - подумал он с малодушным облегчением, но и с горечью потери, почти неизбежной, будто его обманула жизнь, а женщина к этому не была причастна.
Алексей решил ждать. Стал раздергивать уже порушенное кем-то сено, чтобы сесть поудобнее, когда послышался голос Тони: "Алеша! Алеша!" По земле, по ивняку и деревьям запрыгал свет фонарика, и она влетела на луг на велосипеде, который содрогался и скрежетал всем своим ржавым, застоявшимся железом. Спрыгнув на землю, Тоня размашисто толкнула велосипед, и он покатился, кренясь, светя фонариком, пока не упал.
Было что-то ждущее в ее опущенных руках, в том, как она уронила под ноги сумку. Еще миг - и Алексей обнял бы Тоню, но встретило его словно бы чужое лицо: ее и не ее. Лицо бледной, йодистой желтизны, приоткрытые, со стертой краской губы, приглушенный, напряженный блеск глаз, будто она ждала увидеть здесь другого, а встретила Алексея.
Он замер, испытывая тревожное чувство вины. Может, ей нельзя было приезжать, а она решилась, приехала, но чего это ей стоило? Она и принарядиться не успела, в тех же босоножках, в светлом ситце, только поддела черные сатиновые шаровары до щиколоток, а на плечи накинула рабочий ватник. Ее лицо без резких переходов, в один тон с игрой вечерних теней, как будто возникающих изнутри, от смятенности, выражение на кем недоверия, вины и тайного, сдавленного зова, шевеление бледных губ, которым не хватает дыхания, чтобы заговорить, - все это мгновенно увиденное Алексеем, а отчасти и воображенное им вызвало в нем чувство, близкое к любви.
- Что-нибудь случилось, Тоня? Могли бы не приезжать, ничего особенного.
- Век не простил бы!
- Это вы меня, Тоня, не знаете.
- Обмана ни один мужик не простит. Чего не куришь? Я в избе табака не люблю, а на лугу - кури.
- Кто у вас дома остался?
- Домовой! Больше некому, - легко уклонилась она, словно ждала этого вопроса. Сбросила босоножки, пальцами ощупала сумку. - Я загадала: не разобьется бутылка - полюбишь меня, а разобьется - неудача, конец свиданке.
- Вы все сделали для неудачи: она чудом уцелела.
- Перебегай со мной на "ты", а то как чужой. Раз познакомились, так тому и быть!
- У меня это не всегда получается. Попробую.
- Привыкай! - сказала она беспечно. - Я сбегаю, искупаюсь. Садись, женишок, на мягкое. - Она бросила ватник почти под ноги ему. - За мной не подглядывай, я, по-ночному, вся искупаюсь.
Луговое озерцо обнаружилось близко.
Алексей увидел поднявшееся вверх в руках женщины платье, светлые и в сумерках волосы - и все скрылось, послышался удар тела о воду, бултыхание, шлепки рук.
Вернулась Тоня не остывшая, а будто разгоряченная купанием, в надетом на мокрое тело платье, с переброшенными через плечо шароварами, скользнула коленями в сено рядом с Алексеем и, будто изголодалась, быстро поцеловала его несколько раз.
- Табаком пропах, мужик ты, мужик… - Она откинулась тяжелым, широким и в поясе телом и, брызгаясь, потрясла мокрыми волосами. - А я луком, слышишь? - дохнула она. - Покушать по-людски некогда: хлеба отрезала, луковицу обмакнула в масло, а соль всегда под рукой. Соли и водки хватает!
- И так каждый день? - Должно же что-то открыться и об ее жизни, кроме магазина, диковатого ее характера, этого ржавого мужского велосипеда, брошенного на землю.
- Тебя накормлю и сама при тебе покушаю. Хочешь, костер жечь? - И, не дожидаясь ответа, поторопилась сказать: - Не будем дрова искать - время терять. Нам и луна посветит, сколько нам того света надо? Встретились, так не заплутаем! Не промахнемся!
Все у нее под рукой, в сумке, в холстине, притороченной к велосипеду; холстину она расстелила между собой и Алексеем.
- Ты хоть - сытый?
- Днем жара умаяла, а после не хотелось.
- Переживал?
Она ждала: очень ей хотелось, чтобы он подтвердил, что переживал, чтобы не ответил грубостью.
- Конечно… волновался.
- Дурачок ты-ы! - запела она. - Чего же ты волновался, Алеша?! Я тебя выбрала, не каждый же день я целуюсь. Или, думаешь, я такая?
- Что вы, Тоня! Как я могу о вас плохо думать?! Ты… мне нравишься… ты… ты мне интересна… - Он укреплялся в этой новой близости, в надежде, что Тоня поймет и его, что не за одним приключением он пришел, что-то начинается между ними и серьезное.
- Будет врать-то! - сказала довольная Тоня. - Тебя только послушай. Ах ты… И-и-и… - Ругательство задержалось на ее языке. - Бутылка, смотри, развалилась. - В руке Тони зеленовато блеснуло горлышко с острыми клиньями стекла. - Это я, зараза, похозяйничала! Как же теперь?
- Да ладно, я бы не стал пить.
- Нельзя тебе?
- Сегодня - незачем.
- Ох, и хитрый ты! - на всякий случай сказала Тоня, не догадываясь о лестном для нее смысле его слов. - Теперь всухомять горло дери. - Она забросила отбитое горлышко в черноту рощи, а затем и осколки, донышко и граненый стакан.
- Хитрости во мне нет, это ты знай, как бы ни сложились наши отношения. Бывало, и надо бы схитрить, а не получается.
- Какие еще отношения? - насторожилась Тоня. - Ты не мудри. Чего на Оку прилетел?
Он рассказал ей о своей работе, даже и о том рассказал - спокойно, с насмешкой над собой, - как оступился в Прибалхашье, обманулся в чувствах, и пришлось уехать, наняться в новую экспедицию.
- Так один и ездишь?
- Зимой поживу в Москве, наберусь ума и - в дорогу.
- А джем кому брал?
- Себе! - Он улыбнулся ходу ее мыслей. - А ты меня на заметку, да? Я, Тоня, скорее безгрешный, чем грешник. Ты меня чем-то задела.
Тоня хмыкнула; она с аппетитом ела намазанный маслом хлеб, колбасу и зеленый, хрустящий огурец.
- Правда, задела. Все мне в тебе интересно.
- Сколько же ты баб помял на веку, шатун!
Алексей закурил, хмурясь.
- Это не разговор. Я человек, не скотина.
- А мы, что ли, не люди? - Его не угадать, похвалила, польстила ему, а он недоволен. - Человек и есть первый грешник.
- Не все же, Тоня!
- Все! Кроме хворых и убогих.
- Быстро ты рассудила: я так не думаю. Для меня каждый человек - загадка.
- Ты ешь, ешь, - торопила Тоня. - И я загадка?
- Великая загадка. Как бы я хотел понять тебя.
Тоня тихо смеялась, раскачиваясь всем корпусом, и в смехе ее, в медлительном перемещении тела таился призыв, завораживающая, притягивающая сила.
- Зачем ты так, Алеша?! - выпевала она. - Потому что я тебя полюбила, да?
- Как - полюбила? - терялся взволнованный Алексей. - Вдруг, ни слова не сказав, полюбила?
- Разве без любви я пришла бы сюда? Все бросила…
- Что же ты бросила? Домового? Лешего?
- Ага! Лешака… Деревню… - сказала она невпопад. - Деревня моя во-о-он где, а мы с тобой где? В лугах. Избу бросила.
- Позвала бы к себе.
- В избу?! - Она рассмеялась с тайным превосходством над ним. - В избу мужа зовут, а не прохожего. Не зима, лето на дворе.
- Мужа зачем звать? - допытывался Алексей. - Муж и сам в избе, если он есть.
- Смотря какой мужик: одного в избе не удержишь, другого не выгонишь. Ты-то на месте усидишь? Небось на недельку к нам прилетел?
- Не меньше месяца, Тоня.
- Ах ты, пес, хороший ты мой! - открыто обрадовалась она, потянулась к нему, схватила за руки, и он почувствовал, что и ее бьет дрожь, ведь она так и сидела в мокром после купания платье. - Алеша ты, Алеша! Месяц! Только измени мне, только попробуй с кем загулять хоть на часок!..
Она звала и поощряла его; тревожась о возможной его измене, она говорила ему, что сегодняшняя их любовь уже позволена, уже она в их сплетенных пальцах, и нечего им ждать, робеть и теряться.
- А почему ты не стал бы пить?
Тоня улеглась сильной, подвижной спиной на его колени, пригибала голову Алексея, заглядывала в глаза сквозь стекла, потом сняла очки, целовала в глаза и губы.
- Хочу видеть тебя ясно, без дурного тумана, - ; сказал он.
- Ну, и чего видишь?
- Ты красивая.
- Дурачок! Уже моей красоты нет, а была.
- Никогда ты не была такая красивая, как сейчас!
- Не знаешь ты, не знаешь…
- И не хочу знать.
- А раньше все вызнать хотел. Я почуяла.
- Теперь мне все равно, Тоня, Тоня, - шептал он в самое ухо женщины, в нежный ее затылок, в висок, в губы, так что звук его голоса не уходил от них никуда, а был с ними и только в них.
- Вот какой ты сильный… карий ты мой! Я тебя старше, а ты меня любишь.
…В луга слетел ветер, короткий, в один порыв, он на ходу внятно расчесал близкий камыш, скрипнул сломанной веткой и затих в густой листве лип.
- Леш! А, Леш! Я иголку принесла и пуговки, хотела пришить, а ты ковбоечку дома бросил. Чего ты вырядился?
- Для тебя.
- Что я, особенная какая?