Не дождавшись ответа - откуда мне было знать, когда и куда я направлюсь, - она подошла, посмотрела в глаза - совсем не так, как во Фленсбурге - и поцеловала… совсем не так, как там, а… чмокнула.
- Как хорошо все-таки, что могу тебя всегда любить как прежде… са селлинс тиллуке лапсеке (маленький ребенок).
Пожелав мне "хеад ыыд", хотя уже скоро утро, она ушла…
Хеад ыыд! Хороший ты человек. И я благодаря тебе могу оставаться на человеческом уровне, так что мы оба хорошие. В одиночку мне таким быть не удалось бы - знаю свой развращенный нрав.
Остался я сидеть за столом весьма удрученный, несмотря на мое осознанное достоинство, так что, извините, налив себе полный стакан этой омерзительнейшей из омерзительных жидкостей, я его выдул до дна, даже не считаясь с завтрашним днем. Черт с ним! Может, завтра война…
Утром - вернее, когда я, наконец, спустился - я нашел на кухонном столе записку от Тийю:
"Тере хоммикут! Знаю, ты удивишься, обнаружив, что я уже уехала. Для тебя, мне кажется, утро сегодня наступит позже. Но мне надо успеть на автобус, я же не вправе сесть сегодня за руль. Постараюсь вернуться поскорее, чтобы тебя не задержать. Ежели ты все-таки уедешь В Москву раньше моего возвращения, то расскажи своему другу Зайчику обо мне, о нас, про нашу жизнь во Фленсбурге у датской границы. Непременно расскажи. А Таймо знает? Она тоже тебя любит, ты должен быть ей хорошим товарищем, чтобы ей не было грустно и так одиноко. Ты счастливый: тебя многие любят, и я тоже. До свидания, мой друг. Тийю.
P. S. За машину ты не беспокойся, и специально из-за этого меня дожидаться не надо".
Значит, уехала в Вильянди. Но почему я должен ехать в Москву? А впрочем… О чем же мы с ней, собственно, всю ночь говорили, если не об этом. Куда же еще мне ехать, как не в Москву? Конечно, со временем объявится Александр, а мы с ним люди трудносовместимые. Но если меня там не будет, то в доме маленького Зайчика дышать станет нечем. Табачным дымом? Будут кучи грязного белья; он не приучен за собой убирать. Как же жить маленькому Зайчику, для которого чистота, тишина и природа являются главными радостями жизни… не считая кино? Конечно, Тийю права: мне надо в Москву. Но я все-таки дождусь возвращения Тийю, тем более, что мне еще многое необходимо здесь записать: о том, какие мы все - и Заяц, и Тийю, и… я тоже - какие мы хорошие люди.
Еще мне нужно написать об очередном ляпсусе, обнаружившемся при встрече с Волли в мое последнее пребывание в Тарту. Волли на самом деле зовут Олев. Опустившийся алкаш, брошенный женой элтэпешник. В некотором роде так оно и было, и я думал показать, как стало трудно советскому алкоголику, до конца использовав его такую печальную фигуру.
Шел я но набережной реки Эмайыэ, поравнялся со спорткомплексом, где гребные лодки и лыжная база, и вижу его, Волли, то есть Олева. Стоит он, небольшого роста, худенький, с красноватым лицом, и выглядит озабоченно, хотя еще рано - половина десятого.
Поздоровались. Он относился ко мне всегда уважительно. Впрочем, он ко всем так относится - и трезвый и хмельной. Он из той категории людей, которую я люблю: скромный, доброжелательный, естественный. Что-то в его облике показалось мне непривычным, сразу и не сообразишь - что? В шляпе, в светлом пальто… галстук. Все чистое. Рубашка - свежая, брюки - отутюжены (впрочем, они у него всегда были отутюжены, хотя он костюмом пользовался как пижамой).
- Что стоишь? - спросил я, радуясь возможности узнать какие-нибудь смешные подробности про своего негативного персонажа. - Чем озабочен? Все директорствуешь?
Однажды он мне рассказал, что является директором спорткомплекса. Потом, кажется, себя понизил в должности до завхоза. Наконец выяснилось, что он просто рабочий, но я шутя с тех пор называю его директором. Про себя же подумал в очередной раз: как хорошо, что алкоголики книг не читают, а то… знал бы этот Олев, какую я с него картину нарисовал. Что бы сказал?
- Мороженого не достал, - буркнул он. - Мужики остались без мороженого, в магазине санитарный день.
- Что?! - До меня не сразу дошел смысл сказанного. Что он плетет? Какое мороженое? Какой магазин? "Ленинакан"? Спорткомплекс расположен рядом с "Ленинаканом", где в самом деле продают мороженое.
- Ты что же, теперь на мороженое переключился? - Я пытался иронизировать.
- Здесь все его любят, - ответил Волли. - Это же спорткомплекс все-таки. Мужики послали, а тут санитарный день как назло…
Разговорились. Я, естественно, интересовался: как, где, с кем, что и тому подобное. Он же пригласил меня в гости.
- На… чердак? - спрашиваю.
- Почему же? У меня теперь квартира своя, я тебе рассказывал.
- Ты рассказывал про дом, что по наследству…
- Да нет, не дом, а квартира. Я был прописан у тетки, она умерла, и я теперь там живу. Женился…
- А как же Эльза? Собака?.. Милиция… участковый…
- Ты приходи часикам к двум, завтра воскресенье. Кофе попьем…
Кто-то его окликнул, и он побежал.
- Придешь? - прокричал уже в дверях.
- Приду.
Мне никуда не хотелось идти. Осталось в этой очередной истории "о себе" написать самое последнее - о том, что меня ждет в Москве, - но сейчас я это написать не мог, потому что находился еще в Тарту. А идти куда-то опять напиваться не было никакого желания. Но этого типа я все-таки знал уже тысячу лет как страстного выпивоху - и чтоб этакий женился! Интересно было весьма.
Назавтра я шагал в сторону улицы Сыбра, что в переводе означает "улица Друга". Многообещающе! У автовокзала мне перебежал дорогу черный кот. А настроение у меня и без того было такое, что шел я - шаг вперед, два назад. Недалеко от Нового моста еще один черный кот (или кошка) перескочил дорогу перед моим носом, и подумалось, что ничего хорошего, наверное, не выйдет. Третий черный кот дожидался меня на крыльце дома номер пятьдесят по улице Друга и оказался собственным котом самого Волли-Олева, который тоже ждал, стоя на лестнице. Он явно волновался.
Кот сиганул мимо меня - красивый, блестевший шерстью, с умной мордашкой, и юркнул в приоткрытую дверь - в комнату. Оттуда послышался ласковый женский голос, обращавшийся, видимо, к коту. Мы с Олевом вошли. Нас встретила худенькая, скромно одетая, очень милая, на мой взгляд, женщина.
- Силви, - представилась она, подавая руку.
В небольшой квартирке царила чистота. Я растерялся - такого не ожидал.
Хозяева, видать, к приему готовились: были сделаны аккуратные бутербродики, закуски и паштеты, при мне Олев намолол на три заварки кофе, на столе стояли бутылки с лимонадом и минеральной водой, цветы. Тепло, уют и хорошая женщина! Нет, я не верил своим глазам. Такого в реальной жизни не бывает! Тут же я понял: коты эти, мерзавцы черные, встречались мне не зря: надо будет теперь все переделать в рукописи - все, что касается Волли!
Унаследовал он не дом, а квартиру, это ладно. Но еще жениться ухитрился на порядочной женщине, бухгалтере, и сам уже девять месяцев не пьет совсем и намеревается к этому вообще не возвращаться. А мне рвать целую кучу страниц! Кто бы мог подумать, что такая женщина изберет такого деятеля себе мужем… Где здесь собака зарыта? А может, мне самому подсунуть ему бутылек, чтоб… не рвать мои страницы? Нельзя! Такую редкость погубить даже в шутку - преступление! Человек старается исправить свою жизнь - это радость всеобщая. Как же она все-таки поверила Олеву? Непонятно. Может, действительно бывает что-то загадочное в женщинах? Век живи - век учись.
На другой день зашел проведать его на работе при лыжной базе. Он стоял во дворе, опять озабоченный. Я не стал выпытывать: у него достаточно еще причин быть озабоченным. Накануне мы и об этом поговорили. Я лишь высказал то, ради чего, собственно, зашел, что мне всю ночь покоя не давало: я вдруг совсем по-новому увидел этого маленького тщедушного человека, и почему-то жутко захотелось, чтобы он не сдался, чтобы выдержал, чтобы жизнь у них с Силви сложилась лучшим образом; мне всю ночь слышались те бесхитростные мелодии, которые он, словно для себя, удалившись от нас с Силви в комнату, наигрывал на аккордеоне - я понимал, что это для меня, показать, что он еще может, что в нем еще сохранился артист.
- Ты знаешь, - сказал я ему, - если ты запьешь, если ты такой шанс упустишь… Тебе в последний раз сама Фортуна улыбнулась! Так что, если ты по своей дурости это потеряешь, и на том свете такое не простится, и будешь ты вариться там в самом грязном котле, а ведь ты еще не выкарабкался. Когда лет пять пожрешь мороженое, тогда можешь чирикать.
- Мне так приятно, - сказал Волли, смущенно улыбаясь, - когда друзья хвалят.
Друзья?! А разве я ему друг? Или он мне? До сих пор он был, в сущности, моей жертвой, моей добычей… А ведь настоящие друзья, человечные, - это то, что ему сейчас больше всего нужно. Раньше его окружали выпивохи, но они - все до единого - одинокие люди, потому и ищут общества, компании. Но они не друзья никому, они и в компании одинокие. Во всем этом шуме и тарараме они, в сущности, даже один другому до лампочки. Но отколись кто из них, бросив пить, - насмехаться будут, завидовать или злорадствовать, если тот не выдержит, сорвется. Так что Волли назвал меня другом чисто инстинктивно, механически, почувствовав, что я ему и Силви искренне желаю хорошего. Я подал ему руку и обещал зайти еще как-нибудь. Я зайду, чтобы сказать следующее: главное тебе, Олев-Волли, ни с чем не считаться, кроме Силви, а друзья образуются; ощущение изолированности скоро пройдет. Я по себе знаю.
Подумалось: дай-то бог самому удержаться, если удастся мне, значит, удастся и Волли, то есть Олеву; а если это доступно ему, то и мне, разумеется, то, значит, всем, если разобраться. Надо только захотеть.