Дарования на свете бывают двоякие - один талант поражен, как говорится, "червем сомнения", колеблется и легко готов уступить. Другой - непоколебимо стоек, ибо видит в наброске "зерно" еще не развернутого решения.
Снисходителен к Севе был только их руководитель - Петров, сам человек недюжинного дарования.
...За пределами института ребята встречались, как это бывает принято у школьников и студентов.
У Севы на это досуга практически не было никогда. Это раз. А второе то, что семья Костыриков жила замкнуто.
...И так уж оно повелось в институте, что Севу недолюбливали товарищи. Задетый, он платил им с лихвой: был грубоват и высокомерен. А старательность и трудолюбие, пожалуй, не те черты, что пленяют товарищей... Высокомерие Севы питалось воспоминаниями о том, как на третьем курсе (когда в институте организовали выставку живописи) лучшими работами оказались его работы - работы Севы Костырика. Он их практически недосчитался, когда закрывали выставку. "Сперли - и вся недолга!" Из всего курса "стибрили" у него одного, е д и н с т в е н н о г о.
В семье он был "сынок, кормилец, опора на старости лет". В институте - "дуб" и "гений Костырик"!
...И вот, когда полковник глянул в глаза рядового Костырика, его захлестнуло невыразимо горькое и жгучее чувство...
Мы:
Первый трактор.
Мы:
Ордер на галоши и косоворотку.
Мы:
"Кто взорвет мост?"
И выступает вперед весь ряд.
"Спасибо, солдаты. Спасибо, ребятки!.."
Голод. Обморожения. Вши. Свист мин. Жить!.. Я - молод.
"Батарея - огонь!"
Огонек в печурке.
"Подвинься, браток... Ничего! Дойду. Вот только отдохну малость..."
Берлин.
И я плакал... Плакал от радости... За тебя.
Я твой отец. Я тебя родил.
Почему ты не поздравляешь меня Девятого мая?
Я отстоял твою молодость. Твою нейлоновую рубаху. Твою любовь.
Я не ждал "спасиба"!
Но знай: землю под твоими ногами я прикрыл своей молодостью. Кровью. Своей любовью.
На следующий день, во время поверки, рядовому Костырику был перед строем зачитан приказ:
"...за нарушение воинской дисциплины... трое суток гауптвахты".
О поведении Костырика в военной части довели до Военной кафедры института.
Севу вызвал декан.
- Хоть бы лето прошло без нареканий на наших студентов... Позор! Ху-удожественные натуры! Зо-одчие! Не буду возражать, если вас отчислят из института... Так и передайте всем... э-э-э... нашим гениям! Экая низость! Забыли, что все мы, ваши профессора, - бывшее народное ополчение. Отдавали здоровье, жизнь... Э-э-э... сражались, "унизились" до портянки!.. А вы... Да что там! Ступайте, Костырик. Мне стыдно. Мне больше нечего вам сказать!.. Но знайте - мы примем по отношению к вам и... прочим строжайшие... да! - строжайшие дисциплинарные меры.
СЕСТРЫ
Тяжела любовь.
В руках - кошелка. Тяжелая. (Тяжела любовь.)
Есть на земле один-единственный человек, для которого Кира будет таскать и таскала кошелки... Ведь он один никогда и ни в чем ее не упрекал!..
Кроме продуктов в кошелке - альбом и "переснимательные" картинки. Они сядут с Сашкой - она возьмет его на руки, поставит рядом, на табуретку, блюдце с водой.
В прошлый раз он долго смотрел на движущуюся тень от грушевой ветки. Кира это заметила и очень красиво ему сплясала, подражая движению ветки.
В цирке быть
Весьма приятно!
Вы бывали,
Вероятно!
Остановка. Галоп.
В цирке быть...
Галоп, галоп...
Он откинул голову и захохотал.
Саша сидит у берега, под зонтом. Пикейная шапка держится на резинке от Кириных трусиков.
Он ходит босой, потому что так приказала Кира.
Над пикейной Сашиной шапкой летают стрекозы. Жара. Все вокруг стало желтое. Это - осень.
Река - блестит. Саше виден косячок рыб. Им весело, потому что их много, много...
Все вокруг заворожилось, заколдовалось: солнце над Сашиной шапкой; небо - далекое, голубое, жаркое.
А вдруг и оно говорит?.. Хорошо бы узнать у Киры, что говорит небо!
Вон крыши домов. На дальней крыше большая птица. Стоит на одной ноге. Как зовут эту птицу? Может, Сашкой - как Сашу?.. Надо спросить у Киры.
Кира - глупая. Зачем уезжает?.. Ей надо играть в пирожки. Ей нужен совок. И ведерко. (Точно такие же. как у Сашки.) Кира должна купаться, оглядываться и шевелить губами...
Вот уж люди пошли от речного трамвайчика - потащили хлеб, помидоры... А Киры - нет.
Саша смотрит вперед на дорогу. Нету. Нет ее... И вдруг - вот она!
Толк в калитку. Присела на корточки, раскинула руки.
- Ки-я!
- Сашенька!
- Кира, он у меня приболел, - спокойно говорит тетка. - Простыл, стало быть... Лежит, а шейка совсем неподвижная, как деревянная... Гляжу, а у него на глазах - пленки.
- Что-о-о?
- Да ты не пугайся, зачем пугаться! Ведь он поправился. Ты же сама сказала: "Лицо у него опухло"... Жаль ребенка. Великомученик, не только что глухонемой, а слабый. По вечерам, перед тем, как уснуть, все головкой ворочает... Чего ревешь-то? Уж будто можно так вырастить - чтоб ребенок ни разу не заболел!..
Мать спустила с кровати босые ноги, поморгала глазами. Глаза у нее были ясные, голубые... Сашкины. Кира плакала.
- Доченька! Злосчастье мое - не твое злосчастье. Мне - горевать. Ты еще со своими успеешь нагореваться... Надо съездить забрать ребенка... И поскорей, поскольку Вера - человек темный.
Дуб!.. Дорогой дуб. Самый красивый на свете дворовый дуб! Спасибо тебе, что ты разговариваешь с малышом.
"Вот еще! Это мы перемигиваемся. С вами мне неинтересно. А для него так весело танцевать листками. Листки - мои дети. Они тоже глухонемые. Это вы слышите, что они шумят, а им ваши "ахи-охи" - до фени. Ясно?"
Жил-был дуб. В лесу.
А под дубом жили-были маленькие человечки. Они были сердцем сердца больших дубов.
Мальчик в пикейной шапке - тот, что живет у нас во дворе, - сердце сердца дворового дуба.
Его глаза - как небо над нашим деревом.
...Жил-был дуб. В дупле у него притулился маленький человечек. Человечек собирал камешки. Над ним смеялись, его дразнили. Он принимался мычать. Заслышав голос глухонемого, выбегала во двор девчонка, которую звали Кирой. Она лягала обидчиков.
- И не стыдно тебе? - спрашивала у нее Зиновьева-старшая. - Толпа кавалеров, а человек затевается с малолетками.
- Я их убью, убью!
- Пуляй!.. Пусть сгинут... Они подкованные. Разумные. Старшенькому лет десять-одиннадцать. А может, и все двенадцать! Рази, рази его, умница, наповал.
...Мать укладывала Сашу в восьмом часу. Кира накупила ему картинок. Его крошечные ладошки двигались над картинками. Казалось, что пальцы мальчика разговаривают с картинкой.
Иногда он бормотал свое таинственное, беззвучное:
- Кия, Кия!..
"...А что это значит - "не слышать"? Что?! Что?!"
Терзая себя, она не желала знать, что слух частично заменен у глухонемого зрением и осязанием. Его рука ложилась на ее горло, когда она разговаривала и пела, так сильно развито было осязание малыша, что он пытался слышать руками.
- ...Кира! К тебе пришли.
- Кто?
- Какая-то девушка. Стоит на лестнице и не хочет переступить порога.
- Катюша-а!.. Ты!.. (До чего похожа на Севу!) Идем. Скорее. (Нет!.. Не совсем похожа... Нос у Кати совсем другой, чуть сплюснутый, с очень широкими, подвижными крыльями.) Катя!.. Что с тобой?.. Ты расстроена?
Раздулись и дрогнули ноздри говорящего Катиного носа. Катя стала похожа на козочку.
- Видите ли... В общем, я принесла письмо.
- Спасибо. Давай. Я отвечу. Мигом... Ты подождешь?.. Что-нибудь случилось?.. Что-то плохое?
- Пустяки. Севу из-за вас чуть было не отчислили из института.
- Чего ты врешь! Ведь он на военных сборах!
- Кира, почему на вашей двери нет почтового ящика?.. Я бы... опустила письмо...
- Катя, ты что?.. Чем я тебе не почтовый ящик? Отдай. Сейчас же!
- Не смейте орать на меня! Я вам не наш дурак.
- Девочки, - сказала Мария Ивановна, выглядывая на лестничную площадку, - вошли бы в квартиру, право... Шумите, а люди обидятся...
- Мама, уйди... Пожалуйста. Я прошу тебя.
- ...И еще я хотела вас предупредить, - грозно сказала Катя, когда Мария Ивановна захлопнула дверь, - чтобы вы к нам не смели ездить... Слышите? Никогда!
- А когда это я к вам е з д и л а?! Порога вашего не переступлю. Отдавай письмо и - катись. Проваливай. Надоела.
- Ладно. Сейчас отдам.
Катя вынула из-за пазухи голубой листок, аккуратно сложенный вчетверо. Посмотрела на Киру прекрасными открытыми, юношескими глазами... И... надорвала листок.
- Вот!... Пожалуйста. Вот вам... Вот, вот!
- Перестань! Отдай!..
С маху швырнула Катя голубые клочки на лестничную площадку, не оглядываясь побежала прочь. Она спускалась с лестницы легким и быстрым шагом профессионального бегуна-спортсмена.
Исчезла.
Кира зажмурилась, положила локти на лестничные перила. Ее подташнивало.
Когда она открыла глаза, перед ней была, разумеется, все та же лестничная площадка, усеянная клочками бумаги.
Переведя дыхание, девочка наклонилась и с невыразимым чувством обиды и горечи принялась собирать ошметки Севиного письма.
Буквы были большие. С нажимом. Твердые. С наклоном в левую сторону.
Не Севин почерк!..