ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
Среди шепотков, молчаний, среди миллионов и миллионов людей (каждому известно, что население Москвы - оно многомиллионное) шагают пары.
Среди пар, соединяющихся и расстающихся; среди пар пожилых супругов; школьников; рабочих; студентов; спортсменов; среди пар, и не слыхавших о влюбленности; среди пар, изобретших влюбленность; среди пар, постигших, что значит дружба; среди пар, усвоивших нынче вечером (именно нынче вечером!), что и дружба вечною не бывает, шагают (видите?.. Нет?.. А вы поглядите!) - это они!
- ...Я ждала, ждала. Я всю ночь в тот раз проревела. А ты даже не помнишь... Забыл, что мы целовались!
Молчание.
- Ну что ж, ну что ж... Все вы, ребята, одним миром мазаны.
- Между прочим, Кира... откуда у тебя эта отвратительная привычка - не здороваться с человеком?
- Не знаю... Иногда я словно какая-то сумасшедшая. Как будто бы меня нет.
- До того вырождаешься, что забываешь такие слова, как "здравствуйте" и "до свидания"?
- Севка, брось!.. Я хотела тебе рассказать, пока не забыла... Помнишь Зойку?
- И далась же тебе эта Зойка!
- И вовсе она не "эта"... Я Зойку люблю и ею горжусь. Погоди, погоди... В общем, когда мы были в седьмом, нам задали Евгения Онегина. И она написала, что это произведение нереалистическое, потому что по настоящей правде активная роль в любви принадлежит самцу.
Он остановился и захохотал. Хохотал так громко, так искренне, что все на него оглядывались.
- Что с тобой. Ты с ума сошел?
- Извини. Минутку. Ха-ха-ха-ха!..
Широко раскрыв глаза, она озабоченно наклонилась к нему. И он ее бегло и быстро поцеловал.
- Да ты что? Посредине улицы?.. На глазах у народа?.. Какой ты... циничный, циничный!
- Прости, Кирок... В самом деле, это нехорошо.
Она зажмурилась и, прикрывая лицо, побежала прочь...
Бодро мчались они вдоль улицы.
Выбившись из сил, она ворвалась в чужой подъезд. Остановилась раздавленная. Якобы подкошенная стыдом.
Помолчали.
- Поклянись, что больше ты никогда, никогда, никогда... Что это было в последний раз!
- Клянусь! Если хочешь - пожую землю.
Она сделала над собой усилие и расплакалась. У доброго малого сжалось сердце. Он принялся целовать ее плачущие глаза, платье, руки; гладил Кирины брови, влажные щеки.
- Но ты же клялся... Клялся! Ты землю ел...
- Да. Но что же мне делать, если активная роль...
...Пустынными стали улицы. Тут и там раздавались чьи-то шаги, такие отчетливые в тишине городской ночи...
Солдаты, несшие караул у Ленинского Мавзолея, стояли недвижные, бессменные, как мгновения, - ибо время движется, солдаты сменяются, но неизменны мгновения во времени: в каждых сутках - часы; в месяцах - сутки; а год дробится на месяцы... Такова жизнь...
Дробятся темные воды Москвы-реки... Погасло одно окно, четыре, шесть, десять... Редкими стали световые дробящиеся дороги.
Ночь. На смену ей, как оно и положено, грядет утро.
- Сева, я пить хочу.
- Здесь, Кирилл, понимаешь ли, где-то близко был автомат. Вот! Погоди, у меня в кармане есть мелочишка.
Они пили воду с сиропом и без сиропа. Они чокались и, сталкиваясь носами, пили одновременно из одного стакана.
Он все бросал и бросал в автомат трехкопеечные монеты... Подставив руки, она набрала в ладони пузырившейся воды, умыла лицо.
Осторожны шаги городского солнца. Тихо выкатило оно на площадь. Проехал, твердо помня свои дневные обязанности, грузовичок, развозящий хлеб. Промчалась "скорая помощь".
Прохожий. Еще один...
- Значит, сегодня вечером?
Взмах ресниц.
- Где?.. Давай на площади Пушкина.
- Что ж. Давай.
- В котором часу?
- В шесть. Только, пожалуйста, не опаздывай, Севка...
Она поднимается вверх по лестнице. Как ни странно, но двери распахиваются мгновенно. У дверей - одетая Мария Ивановна. Глаза ее сухи и страшны. А лицо заплакано.
- Ты... Ты жива?!
- Ой, мама... Какая ты скучная!
- Знаешь ли, раньше сама народи детей... А потом, потом...
Слов недостало. Мария Ивановна размахнулась и отпустила Кире увесистую пощечину.
- А-а! - заорала Кира.
...Сделалось тихо.
- Погляди-ка в щель... Как же так, не узнала, не расспросила? Если что с ней случится, я... я... - бормотал подвыпивший от тоски и тревоги Зиновьев. - Ты думаешь, наша дочь - обыкновенная девушка?.. Нет!.. А ну погляди-ка в щель... Помнишь, в школе у них девчонка спрыгнула с лестницы! С четвертого этажа... Из-за матери. Крикнула: "Пожалеешь!" - и головой вниз... Пусть как хочет, что хочет... Пойди погляди-ка в щель! Тоже мать... Э-эх! Да лучше бы ты меня варом обварила!.. Да лучше бы ты у меня руку оттяпала... Правую. На, бери.
- Пара пятак, - отвечала Мария Ивановна. - Яблочко от яблоньки недалеко катится. Отцова дочка - вот она кто, твоя "необыкновенная"!
О СОСТРАДАНИИ
- Это ты, Всеволод? А мы-то думали, может, ты укатил в Питер.
- Надо будет - укачу в Питер.
(Старик и Сева, одинаково властные, не давали друг другу спуску.)
- Когда же и погулять-то, если не смолоду! - осторожно вмешалась мать. - Он ни разу не приходил выпивши. Нет у нас на него обиды.
- Молчи! Ты ему не судья! Ты ему потатчик!.. Еще бы недоставало, чтоб выпивши!.. Не время вроде бы для гулянок... А ежели подоспело - пусть женится. Что ж!..
- Ты уж скажешь, отец, - заскрипев пружинами, робко сказала мать.
Сева, не соизволяя ответить, прошел к себе. Он хлопнул дверью так громко, что разбудил Катю.
- Сева!.. Она меня била... Била!..
- Кто избил? Что случилось? Говори толком. Тише, на нас оглядываются... Ну? Говори.
Кира не в силах была говорить. Упав на скамейку, она заплакала и вдруг - он не сразу понял это и от срама зажмурился - прижалась с маху к его плечу.
Они сидели в одном из самых людных городских скверов, в час пик. Он чувствовал сквозь рубаху тепло ее слез, она жалась к нему, как будто хотела в него вдавиться. И... такова уж беспримерная несправедливость жизни - в эту минуту первой (и полной) Кириной искренности ему захотелось отодрать ее от себя, как отдирают вцепившегося котенка... Только то он и видел, что ее сутулую спину и острые, шершавые, вздрагивающие локти.
- Кира, тише... Ты соберешь толпу.
- Наплевать! Пусть.
Поморщившись, он вспомнил о Кате, своей сестре. Разве она могла бы - какое бы с ней ни случилось горе - так открыто его выплескивать! Нет. Их Катя... Одним словом, совсем, совсем другой она человек...
...Никто из ребят никогда не бывал у Костыриков. К Кате не приходили в гости даже подруги. "Мой дом вам не проходной двор", - говорил отец.
Однажды, возвращаясь с вечерней смены, старик Костырик застал внизу, у подъезда, Катю с каким-то мальчиком. Мальчик робко держал в руках Катин школьный портфель.
- Домой, непутевая! - заорал отец. И, сдвигая брови, поволок ее вверх по лестнице.
Катя тихо плакала, но не сказала отцу ни слова. Перечить она не смела.
Сева не подошел к сестре, чтоб утешить ее, Он считал, что отец поступил хоть и грубо, но по существу правильно. Девушка!.. Оба они несли за нее ответ.
- Кира, ты на меня не сердись... Неужто родители никогда и пальцем до вас не дотрагивались?
- Дотрагивались... Только не до меня. Я - старшая... И я думала, что меня в семье ува... уважают... Севка!.. Я целый день ничего, ничего не ела!
Он с облегчением отстранился, слетал до угла и купил ей в будке хрустящий картофель.
Отойдя в сторонку, Кира принялась есть. Съела все, до последнего ломтика.
- Вытри! - И она протянула ему ладони.
Он подобрал кулек, который она швырнула на мостовую, скомкал его, положил в урну...
- Прошу! - Он подал ей сложенный вчетверо носовой платок.
- Целый день ничего-ничего-ничего... Даже кусочка хлеба...
Он неторопливо зашагал к булочной и принес ей сдобы.
На этот раз она ела медленно и лениво, повернув в его сторону задумчивые, совершенно детские, опухшие от слез глаза.
- Сева, уйдем... Все отчего-то на нас уставились...
- Еще бы! Ничего, Кирилка, не унывай! У меня как раз билеты в "Россию".
- Нет, лучше куда-нибудь, где никого-никого. Я их всех ненавижу... Понял? Всех! Всех!