Наваждение прошло. Мухин обернулся. Похоже, полковнику пришлось повторить свое приветствие дважды.
- Извините, товарищ полковник… - Мухин сбивчиво доложил о прибытии.
Командир принял рапорт, поздравил с назначением, пригласил сесть. Некоторое время он молча, внимательно разглядывал Мухина, потом, что-то решив про себя, довольно кашлянул, достал из кармана папиросы.
- Курите?
- Извините, нет… - Мухину было неловко под его спокойным, все понимающим взглядом.
- Зачем же извиняться? Не курите - и прекрасно.
А как насчет водочки? Потребляете?
- Потребляю. - Мухин изо всех сил старался не покраснеть, но от этого еще пуще заливался краской. - По праздникам…
Полковник старательно, но безуспешно прятал улыбку в поднятом воротнике шинели.
- А мы, грешные, и в будни потребляем.
Он достал фляжку в суконном чехле, два граненых стакана, банку варенья, положил хлеб и две головки чеснока.
- Сало где-то было… Степанов!
Как из-под земли появился маленький, крепкий солдатик с продувной лоснящейся физиономией, удивительно похожий на шкодливого котенка. Мгновенно окинув взглядом стол, он устремил на своего командира глаза, полные преданности и послушания.
- Сало где? - грустно спросил полковник.
На лице солдатика стали появляться и исчезать одна за другой хорошо отрепетированные мины: внимание, недоумение, возмущение и, наконец, обида.
- Так крысы же, товарищ полковник! Сами ж видели…
- Ну хорошо, иди.
Отвинтив крышку, он налил в стаканы коньяк: себе полстакана, Мухину - чуть-чуть на донышке, но еще долго сидел, не поднимая головы.
- Знаете, что в человеке самое страшное? Неблагодарность! - Настоящий болезненный озноб передернул его плечи. - Никак, понимаете, не могу привыкнуть… Да вы ешьте, не стесняйтесь, мы здесь еду не экономим, не то что там, в тылу. Ну как Саратов, стоит?
- Стоит, - выдавил Мухин с набитым ртом.
- Хороший город. Я там в Университете учился. А в четырнадцатом году с маршевой ротой на фронт ушел. Добровольцем. Под Могилев. Там шли бои с германцами - так их тогда называли… Через месяц мне чин подпрапорщика дали и первую награду прямо на позициях вручили… Вам сколько лет?
Мухин собрался ответить и вдруг увидел себя в зеркале, засунутом в щель между бревнами. Из осколка на него смотрел парнишка с рожицей, испачканной вишневым вареньем. В петлицах гимнастерки с непомерно широким воротником, будто ради смеха, виднелись новенькие зеленые "кубари"… Сейчас полковник поднимет голову, наденет очки и, открыв классный журнал, скажет голосом учителя математики:
- Ну-с, Мухин, что прикажете с вами делать? - потом полистает странички, пощиплет бородавку на мочке левого уха и закончит: - Что же это вы, батенька мой, до девятнадцати годков и то не дотянули, а туда же, в командиры лезете! Нехорошо. Нетактично! Наконец, просто непорядочно!
Мухин почти не сомневался, что все произойдет именно так. Разве что не будет классного журнала и очков - перед полковником на столе лежала обыкновенная планшетка, такая же, как у Мухина, только с пожелтевшим от времени целлулоидом. Глаза полковника смотрели молодо и зорко.
- Вам какой взвод дали?
- Пока никакого. Сказали, что мое место еще не освободилось.
Лицо командира полка вдруг сморщилось, как от боли.
- Это кто же так сказал?
- Командир батальона капитан Латников, да и другие подтвердили. Меня во вторую роту определили, а у них, очевидно…
- Шутники! - полковник смотрел зло и тоскливо.
- Что, может, это неправда? - с надеждой спросил Мухин. - Может быть, мне дадут взвод?
- Нет, правда! - командир полка поднялся так резко, что жиденький столик покачнулся и едва не упал. - Правда. Просто есть вещи, над которыми нельзя шутить. Тем более сейчас. - Он подумал немного. - Вот что: вас я пока оставлю здесь. Будете помогать начальнику штаба. Желаю успеха.
"Не доверил! - думал Мухин, пробираясь по ходу сообщения обратно в батальон. - Впрочем, этого надо было ожидать. У других хоть рост нормальный, а тут… Да и что я буду делать? Шагать циркулем по карте? Хотя, пожалуй, и это не доверят. Заставят бумаги переписывать. Веселое занятие… И какой он, этот начштаба? Пожилой, ворчливый скряга наподобие все того же учителя математики? "А умеете ли вы, молодой человек, пользоваться логарифмической линейкой? Ах, учили и забыли? Те-те-те… Как же это вас так учили, что вы сразу же и забыли?"".
Доложив командиру батальона о новом назначении, Мухин взял ненавистный теперь вещмешок и поплелся по ходу сообщения.
Начальник штаба оказался не сварливым стариком, а очень молодым лейтенантом, всего лишь года на четыре старше Мухина, веселым и симпатичным.
- Наконец-то! - говорил он, с чувством стискивая руку младшего лейтенанта. - А я тут, понимаешь, совсем запарился. Да ты раздевайся, будь как дома. Вот твой топчан. Тебя как звать? Петром Алексеевичем? Петей, значит… А меня Михаилом. Питерский я. Училище в Казани кончал. В штабе временно, пока нормального начштаба не пришлют. Так ты Саратовское кончал? По ускоренной программе? Теперь все - по ускоренной… А до этого? Десятилетку? Вот это номер! Парад-алле! Свистать всех наверх! Слушай, ты - тот человек, который мне нужен. Ты логарифмической линейкой здорово владеешь? Я немного подзабыл…
Фамилия Михаила была говорящей: Трёпов.
- Наверное, мы с тем царским холуем, генералом Трёповым, в каком-нибудь дальнем родстве, - говорил он на другое утро, трудясь над картой, - только он, подлец, букву "ё" на "е" переменил, а мой батя не догадался.
Во время работы он имел привычку насвистывать, если был один. Если же в помещении кто-нибудь находился, Трёпов высказывал свои мысли вслух.
- Видать, драпанули мои знатные родичи во время революции за границу, а теперь молодежь Гитлеру служит, а старики чемоданы упаковывают - в Россию собрались, в свои родовые имения. Между прочим, у нас под Питером еще много крепких помещичьих особнячков стоит. В одном- я где-то читал - у Пушкина знакомая была. Только вот как ее звали, не припомню. Он ей стихи написал. Вот эти: "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, ка-ак мимолетное виденье, ка-ак гений чистой кррассоты".
Голос у него был довольно приятный, но музыкальный слух отсутствовал.
- Я в военное училище пришел по призыву. До этого на Обуховке работал литейщиком. Потомственный, между прочим, рабочий. Батька тоже литейщиком был, в революцию девятьсот пятого года на баррикадах воевал. Да, так вот: насчет искусства у нас дело поставлено. Каждое воскресенье- в театр. Или в филармонию. Для всех - добровольно, а для комсомольцев - в обязательном порядке. Однажды живого поэта привезли. Фамилию не помню, а стихи хорошие. Про революцию и про наш завод. Он потом всем желающим свои книжки дарил. С надписью: "Такой-то от автора". Ты стихи пишешь? Нет? Зря. А я с того дня начал. С рифмой пока плоховато, но зато содержание - будь спок! Все я тебе читать не буду, а немного как-нибудь прочту. Будешь знать, кто такой на самом деле Михаил Трёпов!
Свободной рукой он с силой хлопнул Мухина по плечу. Флакончик с тушью, который тот держал, выскользнул из пальцев, и на развернутой карте разлилась большая черная лужа.
Минуту или две оба молча созерцали ее, потом Трёпов - он вообще не мог ни над чем особенно долго задумываться, - сказал:
- Фиксируем факт: другой такой карты в штабе нет. Надо запрашивать дивизию, а это значит, придется ставить в известность самого БЭ-ЭМ-ПЕ, иначе говоря, Бориса Митрофановича Полякова - нашего уважаемого комполка. Мужик он ничего, но… - тут Трёпов состроил очень выразительную мину и, дав Мухину полюбоваться ею, закончил - Лучше выйти из положения самим. Ты залил пятьдесят квадратных километров еще не освобожденной от врага территории. Как ее теперь освобождать? Молчишь? Вот что, Петя, дуй сейчас к разведчикам. У них есть такая карта. Скажи, Трёпов просит. Там - Савич, он мне не откажет. Мы, мол, только копию снимем и вернем. Тогда можно будет об этом чепе доложить БЭ-ЭМ-ПЕ. Ну как рифма?
"Кто такой Савич и почему он должен отдать нам свою карту?" - думал Мухин, снова принимаясь месить сапогами жидкую грязь ходов сообщения. Возле одной из землянок на снарядном ящике сидели рядышком ординарец командира полка Степанов и худой боец с унылым лицом и отвисшим носом. На коленях у Степанова лежал шматок свиного сала, у его приятеля - целый каравай ржаного хлеба не армейской выпечки.
- Где помещаются разведчики? - спросил Мухин как можно строже, стараясь не смотреть на Степанова.
Трофейным тесаком, на кончике которого был наколот кусочек сала, Степанов показал вдоль траншеи.
- До второй развилки дойдете и - налево.
"Какие еще тут развилки"? - подумал Мухин.
Слегка приподнявшись над бруствером, он увидел идущую зигзагами линию траншей, перебиваемую частыми холмиками - землянками, блиндажами или просто укрытиями из бревен и земли, - с различной высоты трубами из жести и непременными дымками над ними, с развешенными кое-где для просушки солдатскими портянками и желтыми разводьями на белом, недавно выпавшем снегу. Спрашивать Степанова вторично Мухину не хотелось, и он пошел наугад, то и дело ныряя под козырьки, с которых на него падали капли весенней талой воды. Стенки траншей почти везде были укреплены неошкуренным горбылем и даже просто тонкими бревнышками с неаккуратно обрубленными сучками и отслаивающейся корой. Мухину вспомнился саратовский училищный полигон, груды чистого речного песка, прогретые солнцем, ровные, по-своему даже уютные стрелковые ячейки с удобными ступеньками для ног и деревянные щиты с мишенями перед дальними, иссеченными пулями, кустами сирени.