- Люди не виноваты, товарищ сержант, это фашисты да империалисты всякие виноваты. - Голос его вдруг изменился, стал твердым и гневным: - Отрубил бы я всем поджигателям войны по ноге и руке да и пустил - пусть знают, как людей на войну посылать!
В печке громко зашипели и затрещали угли, из топки густо повалил пар: Аспанов прозевал чай.
- Ай-ай, чай убежал, нехорошо как! - Он палкой снял с углей котелок с уцелевшим чаем.
- Товарищ лейтенант, - предложил он Гридневу, - выпейте чайку, погрейтесь!
Гриднев с радостью согласился, и Аспанов налил ему в жестяную кружку густого, темно-коричневого чая, какой любят солдаты. Гриднев, перехватывая горячую кружку в руках, стал отхлебывать маленькими глотками. Затем, сдвинув шапку на затылок, он прилег около печки и стал с наслаждением потягивать папиросу. В голове плетется привычная вязь мыслей, тело ломит сладкая истома. Гриднев согрелся, ему хорошо, уютно, он находится в том состоянии блаженного довольства, когда человеку ничего-то больше не надо.
- Хорошо бы сейчас дома чаю попить, - задумался Корушкин. Он взлохматил светлые волосы и счастливо улыбнулся: - Из самовара, с вареньем... Вишневое я люблю...
- С яблоком антоновским тоже хорошо, - грустно добавил кто-то, не видимый в темноте.
- Что и говорить, дома хорошо, - Матвеичев поднялся, дотянулся к коптилке, прикурил и глубоко, так что ввалились заросшие щеки, вдохнул дым.
- Скорее с немцем кончать надо, - нетерпеливо нахмурил кустистые брови Ромадин. Он глядит на пляшущее дымное пламя коптилки и продолжает задумчиво: - Истосковались руки по настоящей работе... Я сенокос люблю... У нас луга над речкой... Возьмешь косу утречком на зорьке, когда еще туман лежит в низинах и река дымится паром, да как зачнешь отмахивать косою - руки сами так и ходят... А трава холодная, росистая - и вся в цветах...
Пылаев любил слушать солдат: в их простых, бесхитростных словах раскрывается ему мудрость людей, много видевших, много переживших. Чем больше узнает он их, тем больше восхищается ими, их скромностью, терпением, мужеством, любовью к труду. Эти мирные, добрые люди, чтобы изгнать из своей страны завоевателей, покинули родные жилища, семьи, привычный труд и должны совершать противоестественное для человека дело: убивать, разрушать, уничтожать творение рук своих.
Пылаев не мог примириться с противоречивостью, неразумностью человеческой жизни, он задумался: "В чем же, собственно, смысл жизни человека?" И тут Береснев произнес слова, которые сразу подсказали ему ответ:
- Я после войны опять по плотницкому делу пойду: избы рубить. Сторона у нас лесная, красноборье.
"Человек от природы созидатель, украшатель земли! В радостном, вдохновенном труде и есть назначение человека!" - обрадовался Пылаев и сказал негромко, робея и волнуясь от непривычки высказывать вслух своп мысли:
- Это замечательное дело, Иван Акимович: строить дома! Я хочу архитектором стать - строить нам придется много.
- Верно говорите, товарищ младший лейтенант! - убежденно сказал Ромадин. - Народ все поднимет, освободи ему только руки от винтовки!
Гриднева тоже взволновали мечты солдат о том ослепительном, сияющем, кажущемся сейчас недостижимо прекрасным дне победы нашей, за которую они сражаются, проливают кровь и, может быть, отдадут жизни свои.
Он обнял сразу и Ромадина, и Аспанова, и Корушкина и сказал:
- Эх, други мои! Хорошая жизнь тогда будет! Трудно нам, много мы выстрадали, и еще много трудного впереди, потому, что мы - первые; но наши жертвы не напрасны: из наших страданий, из крови, из огня и смерти рождается новый мир, счастливый мир... И люди тогда будут другие - лучше, красивее нас...
Ветер ревет за плащ-палаткой, надувает ее, словно парус, с шумом обрушивает на обледеневший брезент вороха снега.
Гудит, мечется большим шмелем пламя в печке, потрескивают дрова, слышно тяжелое дыхание спящих.
Аспанов тихим голосом, будто про себя, все тянет свою нескончаемую грустную песню.
- Перестань, Сабир! - сказал Береснёв. - Ну что душу выматываешь?
- Не мешай ему, Береснёв, пусть поет! - Гриднев внимательно прислушивается к песне: мелодия незатейливая, но какая-то подвижная, зыбкая, и он никак не может уловить ее. - Пой, пой, Сабир! Поют ведь не для людей, это только артисты для других поют, а в жизни поют для себя! Грустно человеку - он поет грустные песни, а весело - так и песня веселая!
- Это очень хорошая песня, товарищ сержант! -с доброй улыбкой стал объяснять Береснёву Аспанов. - Это старая песня о том, как юноша уехал воевать - далеко- далеко, а в ауле осталась его невеста, и вот она тоскует о своем женихе, о том, что поседела, выплакала глаза, ожидая его...
- Я не спорю, Сабир, песня, может быть, и хорошая, - примирительно сказал Береснёв, - да ведь у тебя голоса нет...
Гриднев задумался. Он представил себя на месте юноши-воина, которого любит девушка - девушкой этой была Маша, - и ему стало и тепло и грустно. Впрочем, о Маше он думал всегда, что бы ни делал, где бы ни находился. Собственно, это были даже не мысли, а постоянно жившее в нем волнующее и радостное ощущение того, что Маша близко, рядом.
В первые дни войны он потерял своих братьев - они попали на разные фронты. Потом немцы оккупировали Донбасс, где жила мать, где он родился и где прошла вся его жизнь. И он остался совсем один на свете. Другие офицеры посылали свои деньги семьям, а он раздавал их солдатам.
Это страшно: потерять всех близких людей и не знать, есть ли хоть один человек в мире, которому ты нужен. Но потом в роту пришла Маша. Бывает так: увидишь человека - и тебе уже легче, ты уже не чувствуешь себя одиноким, хоть ты ни слова не сказал этому человеку.
Загремел брезент, и в проходе показалась большая фигура, закутанная в плотно облепленную снегом плащ-палатку. Через, открытый вход Гриднев увидел огненные полосы трассирующих пуль, беззвучно пронизывающих темноту.
- Скорее закрывай!
- Все тепло выпустишь!
В землянку с трудом протиснулся Федя Квашнин, за ним - Мосолов с плаксиво сморщенным, замерзшим лицом. Доложив Гридневу о смене, Федя остановился у порога, подпирая спиной накат и высматривая свободное место.
Солдаты с готовностью раздвинулись, он присел у огня.
- Ну и погодка разгулялась! - вытирая ладонью мокрое лицо, сказал Федя. - Так и крутит, так и метет!
- Как смена прошла? - спросил Гриднев у Квашнина.
- Постреляли маленько фрицы по первой роте - наша саперы мины ставили там, - а потом наша батарея ударила по ним, они и заткнулись. А так все тихо...
Мосолов, который всегда попрошайничал, обратился к Ромадину:
- Сержант, дайте табачку закурить!
Ромадин отсыпал ему в руку щепотку табаку, но Мосолову этого показалось мало, и он опять заныл:
- Дайте побольше, сколько часов лежал не куривши!
Ромадин отсыпал ему еще.
- Куришь ты больно много, Мосолов, аж почернел весь!
- Одна радость и осталась: покурить да своих сто грамм выпить!
- Эх ты, в дурмане радость нашел! - строго укорил его Ромадин. - Дурак!
Мосолов обиженно умолк, улегся возле печки, попросил уголек у Аспанова и закурил.
- Умные все какие... - проворчал он после первой затяжки.
Разговор, прерванный Квашниным и Мосоловым, продолжается.
- И отчего это, не пойму я, - заговорил Ромадин, - родная местность такой хорошей против других кажется? В другом месте и земля лучше, и природа наряднее, а все ж свою землю ни на какую другую не променяешь!
- На то она и есть родина - родная, значит! - поучающе сказал Береснёв. - Земляка встретишь и так ему обрадуешься, будто в твоей области и люди лучше других живут! Я вот расскажу вам, ребята, историю про петуха. На что, кажется, птица обыкновенная, а бывает, и ей обрадуешься!
- Опять басню или сказку какую? - засмеялся Ромадин.
- Нет, Алексей Иванович, то не сказка, а быль. Случилось это прошлым летом, мы тогда оборону на Волхове держали. Выбили мы немцев из ихних траншей и заняли одну деревушку - вроде бой местного значения. Ну, от деревни, известное дело, одни головешки остались. Сижу это я в своем окопчике, дело к вечеру, уже засмеркалось, про дом вспомнил, загрустил и слышу вдруг, будто петух кричит, да так звонко, переливчато! Оборотился я, гляжу - сидит он, бродяга, этот самый петух, на кровати сгоревшей и поет себе во все горло! Собой красавец: весь красный, с синими отливами, гребешок высокий, зубчатый, малиновый... Откуда, думаю, тут объявился? Ведь, кажется, все как есть погорело, а главное, как его немцы не сожрали - любят они курятину!
- Не ушел, значит, с немцами, своих дожидался! - одобрительно заметил Ромадин.
- Да... Подхожу это я к нему, бросил хлеба, гляжу - покосился он этак на меня глазом, потом ничего, начал клевать. Так и стал он жить с нами в окопах, и место у него было свое, в нише мы ему насест сделали, там и спал. И, как полагается, пел всегда в определенное время...
- Это здорово - и часов не надо! - засмеялся Квашнин. - По голосу и сменяться можно!
- Так и было - по нему время примечали. Первый раз пел в два часа, потом в четыре, а как в последний раз запоет - значит скоро солнцу взойти! Сидишь, бывало, в траншее - ночь, звезды, а он закричит вдруг, и чудится тебе, что ты дома, в деревне, и никакой войны нет, и хорошо так на душе станет. Любили мы его, чем только ни кормили. И он в другой взвод ни за что не шел: утащат его, бывало, ребята к себе, а он все к нам бежит... Из других рот ходили смотреть на него...
- Верно, дом его на том месте был, - заметил Матвеичев.