- А кто же была эта девушка? - с таким искренним, наивным удивлением спросил Пылаев, что все улыбнулись.
- Неужели не догадываетесь? - засмеялся Хлудов. - Это же была Мария Николаевна Сеславина, наш ротный эскулап! Одного только не понимаю, Андрей: чего ты ходишь вокруг нее, как вокруг графини какой! На седло ее - и в горы, бабам это нравится!
Гриднев отшатнулся как от удара, затем вскочил, ухватил Хлудова за ворот гимнастерки и проговорил громким сдавленным шепотом:
- Ух, ты... сволочь!
- Брось... шуток не понимаешь... - забормотал Хлудов.
Подовинников и Пылаев бросились разнимать их.
Гридневу не хотелось, чтобы сегодняшний вечер был испорчен ссорой, он сказал: "Хорошо, хватит об этом!" - и склонился над гитарой, но пальцы его дрожали и невпопад рвали струны.
Он начинал то одну, то другую песню, но, видно, ни одна из них сейчас не нравилась ему. Наконец, он глубоко вздохнул, замер на мгновение и начал сразу высоким, сильным голосом:
Ах ты, степь широкая,
Степь раздольная,
Широко ты, матушка,
Протянулася...
Сурово и сдержанно один за другим вступали голоса в песню. Постепенно голоса крепли, звучали все громче и увереннее, и полилась в землянке широко и свободно старинная песня:
Не летай, орел,
Низко ко земли,
Не гуляй, казак,
Близко к берегу...
И слова и мелодия песни очень подходили к общему настроению, и все пели дружно, с увлечением, захваченные одним чувством. Когда кончили петь, Скиба проговорил, смеясь, чтобы скрыть волнение:
- Песню спел - как дома побывал!
Подовинников увидел затуманенные, влажные глава Скибы и понял его состояние. Он обнял замполита и сказал:
- Я вот тоже, Иван Трофимович, сколько всяких городов и деревень за войну прошел, а всегда перед собой свои Малые Лужки вижу.
- Да, странное создание - человек! - сказал Шпагин, вращая стакан и вглядываясь в игру света на гранях стекла. - Вспомните - вы не раз это видели: до тла уничтоженная врагом деревня, буквально груда пепла и почерневшего кирпича - а глядишь - и на это пепелище возвращаются жители! Ведь здесь надо приложить громадный труд, чтобы восстановить свой очаг; легче устроиться жить где-нибудь в другом месте, но человек все- таки возвращается, упорно разбирает развалины, распахивает усеянное осколками поле. Что заставляет его это делать? Чувство родного дома, неистребимое и не сгорающее ни в каком огне чувство родины...
Скиба растроганно оглядел товарищей:
- Нет для человека дороже земли, где он увидел мир, где трудом своим след оставил...
В наступившей тишине слышно было, как потрескивают дрова в печке да тонко и жалобно повизгивает ветер в щели под дверью - словно озябший бездомный щенок скулит, просится в землянку.
Хотя уже было поздно, долго не расходились - в эти последние часы перед сражением никому не хотелось быть в одиночестве.
Пылаев вышел вместе со Шпагиным. После жаркого прокуренного воздуха землянки морозный воздух приятно холодил лицо. Ветер заметно усилился, сосны глухо и ровно шумели вершинами. В черных прогалинах между деревьев зеленоватым светом полыхали огромные звезды. На северо-западе, в стороне Ржева, небо временами озарялось сполохами мрачного красноватого света.
В ночной тиши слышен был далекий равномерный треск самолета У-2, летевшего где-то над немецкими позициями. Немцы стреляли по самолету, и в небо неслышно тянулись огненные нити трассирующих нуль, поднимаясь к самым звездам и теряясь среди них.
Было тихо и безжизненно вокруг, и не верилось, что в этих лесах десятки тысяч людей напряженно ждут рассвета, чтобы начать бой. И в то же время в едва уловимых звуках - коротком, осторожном окрике, приглушенном храпе лошадей, в тонком, мелодичном звоне ломающегося под колесами мерзлого снега - даже в самой необыкновенной тиши этой ночи чувствовалась какая-то скрытая настороженность, тревожное беспокойство, напряженное ожидание.
Шпагин посмотрел вверх, на звездную россыпь Млечного Пути, широким сверкающим поясом повисшего посреди неба, на все эти бесчисленные и невообразимо далекие миры.
- Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Одна крупная звезда ярче всех горела сильным белым пламенем.
- Представьте, воскликнул Пылаев, - что на эту звезду сейчас смотрит еще кто-то; и там, в непостижимой высоте, наши взгляды встречаются!
Шпагин улыбнулся:
- Ты, наверное, влюблен, Юра?
В другое время Пылаева смутил бы этот вопрос, но сегодняшний вечер сблизил его со Шпагиным, да и темнота придала ему смелости:
- Да, товарищ старший лейтенант, но она очень далеко отсюда, как эта звезда!
- Это ничего, Юра, главное - чтобы свет твоей звезды горел у тебя вот здесь, - Шпагин приложил руку к груди.
Около взводной землянки из темноты раздался строгий, требовательный голос:
- Стой, кто идет?
Шпагин назвал пропуск.
- А, это вы, товарищ старший лейтенант!
Из тени, отбрасываемой стволами сосен, навстречу вышел солдат, и на свету блеснул вороненой сталью ствол его автомата. Шпагин увидел красивое молодое лицо: высокий чистый лоб, правильный нос, насмешливые глаза под густыми черными бровями, открытая спокойная улыбка.
- Что, спят люди, Чуприна? - спросил Шпагин.
- Давно легли все, да, наверное, не спится - все до ветру выходят, - негромко ответил Чуприна с певучим украинским выговором.
- Что, страшно, небось - утром в бой идти?
- Немного есть, товарищ комроты... Да ведь идти надо.
- Надо, Чуприна, надо, - серьезно сказал Шпагин и крепко пожал ему плечо.
В землянке, на низких земляных нарах, вповалку, тесно друг к другу, спали одетые солдаты; отовсюду неслось громкое дыхание и храп спящих.
У открытой печки на сосновом чурбане сидел пожилой сержант и что-то писал, положив на колено измятую школьную тетрадку. Его лицо, с крупными, малоподвижными и немного тяжелыми чертами, освещенное снизу светом пламени, было сосредоточенно и серьезно.
- Ты что не спишь, Ахутин? - спросил сержанта Пылаев.
- Дневалю - печку топлю, - поспешно встав, тихо ответил Ахутин. - А как же, перестань топить - тут же все тепло выдует...
- Ложись, Юра, - сказал Шпагин, - я покурю и тоже пойду...
Пылаеву очень хотелось спать. Едва он улегся - у него было свое место близ печки, и солдаты никогда его не занимали, - как почувствовал, что сон неодолимо наваливается на него, ему показалось, что нары наклонились и, качаясь, поплыли в непроницаемую тьму. Лежать было неудобно, следовало повернуться, но сон сковал тело. И, засыпая, Пылаев думает о сражении. В бою он убьет много гитлеровцев, а одного непременно возьмет в плен - конечно, важного офицера или генерала. Он приставит к его груди пистолет и скажет:
- Плен или смерть!
И все будут страшно удивлены, когда узнают, что он в первом бою взял в плен генерала. А тот сообщит важные сведения, и Пылаева наградят орденом - нет, не надо сразу орденом - медалью "За отвагу". Это очень красиво звучит: "За отвагу"! И о нем, Пылаеве, напечатают в газетах, отец прочитает и удивится... Да, да... пусть это будет для него неожиданностью, писать ему об этом не надо...
Затем в его сознании замелькали уже совсем бессвязные видения: то он закрывал своей грудью Шпагина от вражеского штыка, то видел себя раненым - вокруг него стоит много солдат и все жалеют его; врач в белом медицинском халате, остро пахнущем лекарствами, кладет ему на лоб почему-то странно холодную, ледяную, руку; он взглянул в лицо врачу и увидел, что это Люся в белой косынке с красным крестиком над глазами...
И тут он забылся крепким, без сновидений сном, прислонившись головою к холодной, покрытой инеем стене землянки.
Шпагин подсел к Ахутину, закурил папиросу и глубоко затянулся, чтобы отогнать сон.
- Что пишешь?
Ахутин поднял умные, серьезные глаза.
- Письмо! Местность мою освободили - сегодня в сводке читал. Может, живы мои... Надо написать, потом некогда будет.
- Ты, кажется, с Дону?
Ахутин сказал, что из Клетского района, под Сталинградом. В деревне остались жена и трое детей - сын и две девочки. Сын родился, когда он уже в армии был, и имя ему дали без него - Сергей. Имя ему нравится, хорошее имя. Сыну второй год, ходит, наверное, говорит, вот только никак Ахутин не может представить, какой он. В сорок первом жена писала, что на него, отца, похож, да не верится, он ведь только народился тогда - разве в таком возрасте разберешь, на кого похож?
- Нет, почему же - по цвету волос, глазам, носу... - возразил Шпагин, но Ахутин улыбнулся в ответ доброй, мягкой улыбкой:
- А вы еще не женаты, товарищ старший лейтенант?
- Нет. Собирался, да не успел - война помешала.
- Да, война всем помешала, - со вздохом сказал Ахутин, улыбка на его лице исчезла, оно опять приняло строгое, сосредоточенное выражение. Свернув самокрутку, Ахутин открыл дверцу печки, зажег щепку, прикурил.
- Пишу письмо, а робость берет: может, некому уж и письмо получать, может, и в живых никого нет... - Он помолчал. - А может, и живы. У нас немцы недолго были, не дали наши им лютовать...
Шпагин говорит с Ахутиным и задумчиво глядит на лица спящих солдат, освещаемые неверным, колеблющимся светом из открытой топки. Многих из них Шпагин знал хорошо: ведь в одном бою человека узнаёшь лучше, чем за годы мирной жизни. Вот старшина Болдырев: он спит на спине, запрокинув голову, раскинув свое большое тело, не считаясь с тем, что стесняет других солдат. На его сухом, гладко выбритом лице спокойное, самоуверенное сознание своей силы и значения.