Илья спросил, нет ли желающих выступить. Таких не оказалось. Не привыкли мужики выступать в одиночку. Посыпались вопросы:
- Когда хлеб начнут отбирать?
- Дадут нам или весь увезут?
- Почем платить будут?
- У кого отберут?
Илья ответил, что комитет бедноты решит, у кого взять, а кому и дать. Часть хлеба будет роздана неимущим бесплатно, в первую очередь многодетным солдаткам, вдовам.
- А теперь, товарищи, считаю общее собрание закрытым. Для выбора комитета прошу в школу тех, кто состоит в списке.
И вновь начал выкликать бедняков. Только тут выяснилось, что не все откликались, не все шли в школу. Иные, крадучись, отходили в сторонку и быстро - откуда прыть взялась! - направлялись по домам. Мало ли что может быть! Хлеб не получишь, а с кулаками ссориться не к чему.
- Орефий Кузьмич, - окликнул Илья, - что ты там за спинами прячешься? Ведь я тебя вызываю.
- Вычеркни меня, сват Илюша, - отозвался щуплый мужичок, по прозвищу Жила.
- Что такое? Почему? Или разбогател в один час?
- Середним меня считай, сват. Не хочу в эту бедноту.
Кто-то вымолвил за Орефия:
- Ему Гагарин Николай телку в рассрочку на десять лет обещал.
- Тогда так, - согласился Илья. - Только после не ходи ты к нам, Орефий, не проси хлеба.
- Николай и хлеба ему даст, - поправили Илью.
Вдруг подал голос сам Николай:
- Ничего я ему, дураку, не дам.
- И то дурак, - прогнусавил сухопарый Митенька и захохотал.
Орефий обиделся. Как же, оказался ни в тех, ни в сех. Подбежал к Николаю, который вместе с Митенькой встал, чтобы идти, и визгливо, по-женски, закричал:
- Это почему я дурак? Меня, старого, так обидеть, а? Я допрежь, в те годы от урядников пострадал. У тебя они на престольном празднике были, вино лакали. Я первый бунт в селе поднял, а меня урядник в грудь, об ступу головой!
- Мало тебе, дураку! Жалко, что не до смерти.
- А-а! Это что же такое? Это… Не-ет, я бедняк, бедняк. И хлеба твоего, и телки твоей - пущай понос ее прошибет! - не надо. Не подкупишь меня. Я за совецку власть, а вам…
- Ну, иди, иди, - перебил его Николай, смеясь. - Совецка власть! Нужна она тебе, как катыш лошадиный. - И снова захохотал.
- А ты зубы не щерь. Знаем тебя, мироеда. Твой брат Семка - стражник в те годы был.
Разъяренный Орефий под смех собравшихся мужиков пригрозил Николаю кулаком, плюнул и пошел в школу. Кто-то крикнул Орефию вслед:
- Молодец, Жила, так и надо.
В помещении школы собралась беднота. Люди расселись на партах. Нашел и я свою парту, хотел сесть за нее, но увидел друга - полуслепого инвалида Степку Ворона и подошел к нему. Мы уселись за большим столом.
Как же изветшало здание школы! Будто и не оно. Как живучи вещи. На стене - знакомые часы с двумя медными гирями. По одну сторону от них - учительский книжный шкаф со всеми школьными принадлежностями, по другую - голландская печь с запирающейся винтом чугунной дверкой.
Дальше - шкаф школьной библиотеки, из которого по субботам учитель выдавал нам книги для чтения. Это был для нас таинственный шкаф. Сколько в нем книг! Сверху донизу, и каждая в переплете. Учитель сам переплетал.
А вот на стене две гигантские карты, полушария Земли. Когда-то при мне они были новыми, теперь же потемнели, и бумага в некоторых местах отстала, обнажив холст.
Школьные большие доски были другие, почти новые. На них, видимо после занятий с неграмотными, нестертые буквы. Рукою Сони написано четко, по складам: "ма-ма, во-да, по-ле".
Взглянув на Соню, я кивнул на доску. Она поняла, улыбнулась.
На стенах между окнами - в рамках небольшие портреты. Среди них портрет Крупской, руководительницы отдела внешкольного образования Наркомпроса.
Глава 5
После подсчета голосов был избран комитет. В него вошли матрос Григорий Семакин, кузнец Илья Дерин, секретарь сельсовета Сатаров Александр, затем Сорокин Степан, Чувалов Федор, мой отец - Наземов Иван, Воронов Степан, учительница Соня и Яков Глазов - Абыс. Никто не отказывался.
Председателем избрали Григория Семакина, он же и председатель Совета. Заместителями - Илью и Сорокина Степана. Соню - секретарем.
- А теперь споемте наш гимн! - предложил Сатаров.
И все, в том числе мой отец, привыкший петь только кондаки, запели.
Всем нравились слова: "Владеть землей имеем право, но паразиты - никогда".
Пелось о земле, о которой мечтали их деды и отцы. Теперь этой землей имеют право владеть только беднота и трудящиеся крестьяне. А паразиты - это всем теперь понятно кто: помещики и кулаки.
Сделав разбивку на группы по пять человек и поставив во главе каждой одного из членов комитета, председатель Григорий строго сказал:
- Завтра никуда не отлучаться. Каждой группе, как только выгонят стадо, собраться здесь. Члены комитета придут раньше. Кто не явится, вычеркнем из списка и хлеба не дадим.
- Явимся, - ответили Григорию. - Такое дело…
- Ни один кулак не должен знать, кто и когда к нему придет. Вы тоже до поры до времени не будете знать, к кому пойдете. Домашним ни слова! Военная тайна… Чувствуйте себя бойцами в походе на кулаков, спекулянтов. А теперь можете по домам.
Осталось несколько человек. Надо было написать протокол комитета бедноты об изъятии хлеба с указанием фамилий кулаков и фамилий членов каждой группы, затем краткий приказ каждому владельцу хлеба о проверке и добровольной сдаче излишков.
Приказ поручили составить мне и нам же с Соней переписать его пока в нескольких экземплярах.
Мы долго еще сидели в школе и обсуждали дела на завтрашний день. Наметили, кого послать подготовить общественные амбары, починить сусеки, обмести и вымыть полы. Это сделают женщины-беднячки во главе с Машей Медведковой, членом сельсовета.
Уже собрались было расходиться, как Илья, что-то вспомнив, воскликнул:
- Черт нас побери!
- В чем дело?
- Мы все "завтра" да "завтра". Вы думаете, кулаки этой ночью будут спать? Думаете, они ничего не узнают? Плохи они будут.
- Ну что, что?
- Караулы надо сегодня же с вечера на концах улиц поставить. По два человека на каждый конец. Как это мы упустили?
- Правда, Илья, - подтвердил Сорокин. - Как только стемнеет, они - не один, так другой кулак - двинутся с хлебом или прямой дорогой на станцию, или окольным путем в чужое село.
- Всех караульных нужно человек шестнадцать, - подсчитал Илья. - Только кого назначить? Если из бедноты, они за ночь устанут и завтра на проверку амбаров не выйдут.
- Надо из мужиков, кои живут в крайних избах на концах улиц, - предложила Соня. - Обяжем их стоять возле своих изб и задерживать каждого, кто будет выезжать из села.
- А если они гумнами? - спросил я. - А там на дорогу - и к станции!
- И это верно, - согласился Григорий.
Долго думали, как организовать караулы и где их поставить.
- Очень просто, - додумался Илья. - Все дороги на станцию идут через мост Варюшина оврага. Его не миновать. Вот под мостом и поставить усиленный караул.
- Под мостом? - удивился Григорий.
- А что же?
- Караульщики не полезут под мост, испугаются.
- Найдем фронтовиков, - проговорил Илья, - не струсят. У некоторых винтовки для острастки и для храбрости есть.
Мы сидели дотемна. Договорились, что караулы следует выставить только на концах улиц. Мост оставили в покое.
Приказы были переписаны. Григорий их подписывал, расписались и все члены комитета. Документы важные - на каждом печать. Роздали их членам комитета и пошли наряжать караулы. Мы с Никитой и Соней направились домой.
Было уже темно. Под ногами хлюпала грязь.
- Ну, Соня, как тебе нынче понравилось? - спросил я. - Не боишься?
- Чего бояться!
Мы проводили Соню до ее дома. Когда подошли к нашей избе, Никита сказал:
- Видать, славная девушка.
В доме все уже спали, кроме матери. Она ждала нас в темноте. Зажгла пятилинейную лампу, на дне которой было совсем мало керосину, и торопливо принялась собирать на стол. При этом она не молчала. Не в ее натуре молчать. Сперва она делала нам проборку вообще.
- Ушли - и пропали. Не жравши целый день. Хоть бы далеко были, а то вот тут. Ждала, ждала, у самой кишки подвело. Похлебка-то не остыла еще. Курятиной пахнет?
- Пахнет, мама. Гляди, сколько жиру. На два дня хватит.
Тут за одного меня взялась. Упрекала, что я заморил своего товарища, что и сам-то иссох и - "что, тебе больше всех, что ль, надо?"
- Убьют тебя, право слово, убьют, - заключила она. И заранее по моей душе всплакнула.
Но я знал ее натуру. С горя мать редко плакала, в таких случаях уходила в себя, крепко поджимала губы и молча давала кому-нибудь из детей подзатыльник. Попадется, отец - и ему достанется. Но отец знал ее характер и уходил "от греха подальше". Если ей становилось совсем невтерпеж, она отправлялась к куме Мавре и пропадала там весь день.
Теперь мать всплакнула не потому, что "убьют меня", а потому, что была довольна мною, что характером я пошел не в отца, а в нее, в мать. Так ей думалось, так ей, вернее, хотелось. Что ж! Пусть. За эти дни я не заметил, чтобы мать с отцом ругались, как прежде. Нет, не было. Поворчат друг на друга - и все. Может быть, нас стесняются? А может быть, время иное. Мать стала добрее к отцу, не обзывает его "глиной", "кислятиной", "нелюдимом" и другими прозвищами, которые соответствовали его характеру, и потому он их не любил. В голосе ее не было того раздражения, как прежде. Года, что ли, сказываются? Или нужда миновала? Земля теперь есть, хлеб водится, обидеть некому, а заступиться есть кому.