- Я поеду в район! И попробую там пошуметь! - загорячился я. - Мне что-то не нравится такая тишина!
- Не наступайте мне на полу халата, дорогой. Я еще не кончил. У нас с вами получается: поп свое, а черт свое, как русские говорят. Поезжайте, шумите! Они вам скажут: момент не назрел. Что вы им ответите? Они вам скажут: сигнала нет, оттуда! - ткнул Рамазанов пальцем в потолок. - Нет сигнала целиной заниматься. Что вы им скажете?
Аксакал заговорщицки понизил голос:
- Козел ночью закричал - к осени. Не понимаете? Чабанская примета.
- Постойте, постойте, я, кажется, начинаю догадываться, - медленно сказал я и закричал: - Я понял вас, аксакал! Козел еще не кричал! Время еще не настало? Еще сигнала нет? А вы понимаете, аксакал, в какую петлю мы сами себя тянем такими мыслями? Кто же пойдет вперед, если все будут пятиться назад, как пугливая лошадь перед канавой?
Он не ответил и долго молчал, отвернувшись к окну. Потом встал и снял со стены старинную домбру. Я не раз играл на ней и восхищался не только ее звуком, но и внешностью. Ее длинный, тонкий гриф и благородных очертаний корпус, отделанный по краям тонким костяным узором, напоминали лебедя в полете.
Рамазанов приложил корпус к уху и постучал слегка пальцем:
- Хороша! Мастер и дереву голос дал.
А затем на вытянутых руках торжественно преподнес ее мне:
- Это домбра самого Шашубая, славного акына. Пусть она веселит ваш слух и ваше сердце, дорогой.
- Почему вы решили подарить ее мне? - удивился я. - За что?
- Прошу вас, дорогой, не поднимайте в районе вопрос о целине, - по-прежнему протягивая домбру, горячо и печально сказал он. - Не делайте нас нищими. Вы молоды, а мы родились под кошемной крышей, первый солнечный луч в шанраке увидели, а пеленали нас в бараньи шкуры. Нам трудно бежать за новым…
…Я уехал от него без домбры, но с тяжелым сердцем. Твердый орешек положил ты мне на зуб, аксакал Рамазанов!.."
Кто-то легко прикоснулся к плечу Бориса. Он поднял голову и увидел Галима Нуржановича.
- Вы любите спать на лежанке? - шепотом спросил он.
Через раскрытую в столовую дверь Борис увидел приготовленную на лежанке постель - что-то мягкое, яркое, цветастое.
- Очень люблю, - шепотом ответил Борис, никогда не спавший на лежанке.
А Галим Нуржанович молчал, переводя взгляд с тетрадей сына на Бориса, что-то жадно отыскивая в его лице. И когда Борис понял, что дело не в лежанке, учитель вдруг заторопился:
- Читайте, читайте. Не буду мешать.
Он неслышно вышел из кабинета.
Борис перевернул несколько страниц, заполненных выписками о травосеянии, и остановился на строках:
"…Ура! В этом году едем на практику не в учебное хозяйство, а в колхозы, в "глубинку"! Хорошо бы попасть в большой, богатый колхоз. Только в богатом колхозе я смогу поставить крупный опыт с целиной! Довольно убеждать, доказывать, спорить! Довольно слов! Хочу дела, и крупного дела! Иногда это желание разгорается так, что мучит и доводит до тоски".
"Сначала я подумал: вот неудача! Попал не в "глубинку", а в тот же район, где был на практике в прошлом году. Но пришла в голову другая, смелая мысль, и я обрадовался: "Везет тебе, Темиржан!" Я выбрал куст, в который входит и рамазановский колхоз. Завтра начну действовать".
"Осторожно, без нажимов, говорю с агрономом МТС, моим руководителем на практике, об опытном посеве на целине. Он, заезженный, задерганный, отвечает устало:
- Разные там опыты - не наше с вами дело. Наше дело - вовремя посеять, вовремя прополоть, вовремя собрать. В этом направлении и действуйте…
А я начал действовать в обратном направлении, уговаривать Рамазанова выделить мне из выпасов участок целины, для посева пшеницы. Я думал, что он испугается, заартачится, и приготовился спорить, как спорил уже много раз за эти годы. Но ошибся. Аксакал поднял над головой руки и с силой бросил их вниз, словно швырнул что-то:
- Эх, сердце мое горит! Просторно кочевье, а радости в нем не найти. Бери, дорогой, делай!..
Глаза его смеялись, смеялись и умные морщины на лбу, и усы, и ямочка на подбородке.
- Домбру я передумал вам дарить, дорогой. Вы меня, как быка на веревке, к плугу тянете!..
Хорошо умеет смеяться аксакал Рамазанов".
"Я долго смотрел, как опрокидывались с лемехов черные маслянистые пласты, как падал в борозду-могилу побежденный султан степей - ковыль. Нам нужна степь без ковыля, но с ковыльным плодородием!
Я замерял глубину вспашки, когда подошел мой агроном-руководитель и сказал осторожно:
- Боюсь, - не осрамиться бы нам. На целине земля неважная. Давайте, пока не поздно, выберем и засеем участок старопахотной земли.
Я снял с мерной палочки прилипший ком земли:
- Это неважная земля? Если это не типичный среднегумусный чернозем, то что это такое?
Мой противник (еще один противник!) пожал плечами:
- Не понимаю: почему вы так волнуетесь? Вы целитесь на премию за сверхплановые тонны зерна? Правильно я вас понял? А тогда зачем рисковать? Посев на целине - дело темное, рискованное.
- Нет, вы меня неправильно поняли, Владимир Андреевич. Это не погоня за премией, а маленький опыт очень большого дела.
Он явно мне не поверил и ушел обиженный. А я, чтоб успокоиться, долго смотрел на лоснящиеся под солнцем пласты поднятой целины, на эту могучую земную силу, сырую, сочную, вечно творящую…
Наши гектары - кошачья царапина на бесконечных просторах степей. Но как меня волнует и радует эта царапина! Она делает меня счастливым…"
"Мой руководитель вызвал меня к себе в МТС. И на дворе и в помещениях было пусто. Все в поле. Он сидел один в своем кабинетике, измученный, пыльный, обгоревший, как головешка. Я уже раскусил, что это человек равнодушный, далеко не смелый и себе на уме, но та официальность, с которой он меня принял, и начальственный тон его насторожили меня еще больше.
- Доложите, какие это вы опыты проделываете? Я "доложил". Потом увлекся и рассказал ему о своей "золотой цепочке". Он криво усмехнулся:
- Молодо-зелено! Сколько небось на свою затею человеко-дней растранжирили, сколько горючего сожгли.
- Вы же знаете, совсем пустяк. А сев будут проводить конными сеялками ученики старших классов колхозной школы.
- Наше дело - планы, приличные урожаи, севообороты, - показал он на аккуратно вычерченную карту севооборотов, висевшую на стене. - А целина, это…
- Целина поможет нам…
- Целина поможет мне потерять партбилет, - холодно перебил он меня. - Есть у вас, казахов, поговорка: стриг шайтан свинью - визгу много, а шерсти нет. Не будет казах со свиньей возиться, и хлеб растить - не его дело. Казах - овцевод. И с нас животноводство в первую очередь спрашивают. А зерно, это уж как бог пошлет.
- Поголовье овец в районе уменьшилось. Как ваш куст?
- При моем предшественнике было плохо. Но я это быстро выправлю.
- Каким образом?
- Главное для животноводства что?
- Кормовая база! - обрадовался я. - На этом ките и держится животноводство.
- Очень хорошо сказано! Корма - кит! Вот я и приказал сеять на "зеленку" пшеницу и просо. А для будущего года у меня будет засеяна на зеленую подкормку озимая рожь.
- Но ведь можно же на "зеленку" целину распахать! - не вытерпел и возмутился я.
Он тоже заметно разозлился.
- Вообще не ко двору нам ваши выдумки. На целине зубы обломаешь! И не только бороньи. У ваших певцов-акынов есть длинные-длинные песни. Кюй, кажется, называются? А с целиной песня еще длиннее будет. А у меня раз-раз - и готово! Оперативность!
- Пахотный клин на выпасы! Значит, время назад пошло? - поднялся я. - Так делали монголы, завоевав страну земледельцев.
Я поклонился и пошел к дверям. Вдогонку мне донеслось недружелюбное:
- Работаешь мало, а говоришь много! Видели мы таких беспокойных!..
Мне захотелось хлопнуть дверью, аккуратно обитой клеенкой.
Не бреду ли я по степи, по размокшим солончакам и глине? Одну ногу вытащишь - другая увязнет. А равнодушные, с холодной кровью, на это и надеются. Взглянут на тебя, как гоголевский Вий, своим мертвящим взглядом и ухмыльнутся: "Видели мы таких беспокойных! Смирятся и эти. Надоест топтаться на месте, плюнут и откажутся".
- Не откажемся! Протянется по степи моя золотая цепочка. Не велики будут ее звенья, но это звенья нового".
Борис положил ладонь на тетрадь Темира и благодарно погладил страницу. Его молодую, необмозоленную еще душу пленяла твердая, рассчитанная на долгие годы решимость, стойкость и непреклонность Темира. И не только это пленяло и даже - восхищало. Его, журналиста, мечтающего стать писателем, удивляла манера письма агронома Темира Нуржанова. Борис чувствовал даже профессиональную зависть. Темир писал по-русски, но словно переводил с казахского, сохраняя присущую востоку метафоричность, цветастость и орнаментальность.
Борис перевернул страницу. На следующей было написано:
"Сев, конными сеялками, провели целиком ученики старших классов местной школы. Это идея Рамазанова. Они же известили меня о первых всходах. Сегодня утром прискакал, за восемь километров, мальчишка на неоседланной лошади. Еще издали он кричал:
- Товарищ агроном, суюнчи, суюнчи!
По его словам, после ночного дождя всходы поднялись густые, ровные.