Они торопливо зашагали к колонне. Когда их не стало видно, к костру подошла тихо Антонина, села, поджав под стул ноги в легоньких городских "румынках", и снова, зажав подбородок в ладонь, заплакала мелкими, злыми слезами. Глаза она самолюбиво прикрывала платком.
Глава 9
Четыре точки зрения на целинную степь и на человеческое счастье
Всегда дует в степи ветер. Словно в гигантской трубе между землей и небом, катится и катится волнами то теплый, то холодный ветер. Шура Квашнина, сидя на откидном трапике автобуса, заплетала на ночь, перекинув через плечи, толстые косы, и неугомонный ветер трепал их пушистые кончики. Где-то в темной степи слышны были приближавшиеся, но неясные еще голоса директора и Садыкова. Но вот голоса приблизились настолько, что можно было разобрать слова.
- Спешить, спешить надо! Теперь каждый день на вес золота! Отошла земля! - хрипловато басил Корчаков.
И Шура знала (днем она видела это не раз), что директор с этими словами вонзает в землю стальной щуп, вытаскивает теплые, липкие комочки. Он мнет их в пальцах, растирает в ладонях и взволнованно вздыхает.
- Спешим, какой разговор?! - кричал в ответ Садыков. - Сегодня мы в графике, как в аптеке! Двести километров на пневматики намотали.
Все еще не видя их, Шура тоже подала голос:
- И все-то вы спешите, Егор Парменович, все спешите!
- А как же иначе, Александра Карловна? - сказал подошедший к автобусу директор и наклонился, вглядываясь в лицо девушки. - Здесь бывает, что и в апреле суховей налетит. Момент надо ловить, момент между снегом и пылью. У нас пять тысяч яровых, а совхоза, по сути дела, еще и нет. Только приказ министерства. Виноват, есть еще печать и угловой штамп: "Жангабыльский зерносовхоз"! Вот и все наши достижения! - заколыхал Корчаков в смехе животом и снова забеспокоился. - Соседи, поди, уже сеют вовсю! Прочахнет земля, не одну тонну потеряем!
- И мы завтра сеять будем! Ну послезавтра! Увидишь! - кричал за спиной директора Садыков и горячо дышал ему а затылок.
Где-то рядом послышался баритон, печально певший:
Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила…
Шура быстро поднялась в автобус и зажгла полный свет. Он лег далеко во все стороны, и виден стал Неуспокоев, подходивший медленной, задумчивой походкой князя из "Русалки". Он, видимо, не ожидал встретить здесь директора и завгара, но, не показав вида, помахал Шуре рукой:
- Привет русалке! А почему русалка принимала гостей без света? Не рекомендую близко подпускать к себе в темноте двух этих старых, многоопытных донжуанов!
- Поганый у вас язык, Николай Владимирович! - ответила Шура и сердито засмеялась. - Я в темноте на степь смотрела.
Все обернулись и тоже посмотрели на степь.
Шура раньше видела степь только на городских окраинах, в виде безобразных и унылых пустырей, захламленных шлаком, шахтной породой и битым кирпичом. А сегодня она увидела настоящую степь, бродившую весенними соками стихию. Ночь скрала горизонты, и степь была, как дно огромной непостижимых размеров бездны. Но бездна эта светилась на всем видимом пространстве неясным, голубоватым стелющимся светом. Это было всего лишь отражение света крупных чистых звезд в озерках, бесчисленных лужах и на влажной земле, но хотелось думать, что светятся сами степные недра. Так было таинственнее, необычайнее, и эта таинственность была чем-то сродни новым и еще неясным, как этот свет, чувствам, овладевшим душой Шуры. Вернее, это было предчувствие чего-то большого, глубокого, важного, что захватит всю силу ее ума и сердца, всю силу молодости, цветущую в человеке только раз. Долгое молчание прервал Неуспокоев:
- Ну, Александра Карповна, насмотрелись на степь? Какою она вам показалась?
Шура в нерешительности прижалась щекой к плечу.
- Расскажу - никто не поймет. И самой не все ясно. Будто шла, шла по неизвестной дороге, волновалась, боялась того, что впереди, и вот укрылась под надежным кровом. Нет, правда, никогда еще я не испытывала такого чувства.
- Чистейшая лирика! И самой неясно, и никто не поймет, - снисходительно и насмешливо сказал Неуспокоев. - А здесь нужна суровая проза. Эпос и патетика! Степь именно патетическая! Волнует, зовет делать большие, огромные дела! Маленькие как-то не вписываются в ее масштабы.
- Э, верно говоришь. У нас в степи все большое, - покивал головой Садыков.
- А нам с вами придется на первых порах маленькими делами заниматься, - сказал Корчаков. - Мне, например, в первую очередь надо людей кормить, значит вам придется скомбинировать из бочек, фанеры и ящиков с продовольствием столовую. А потом и контору. Палаток у нас мало. А еще простые навесы для муки, крупы и соли, ну, еще безопасные от огня площадки для горючего.
- Сделаем и площадку, и навесы, и столовую с конторой, и сделаем на "отлично"! - горячо перебил его Неуспокоев. - А потом удобные, красивые дома выстроим, больницу, клуб, магазины. Люди бросили большие города, прекрасные квартиры, и они не должны жить как попало! Я ничего не забыл?
- Все ладно сказал. Это хорошо, это давай наш сюда! - радостно согласился Садыков и перевернул фуражку козырьком к уху.
- Погодите, товарищ Садыков! Но и это будет только выруливание на старт, как летчики говорят, и нулевой цикл работ, как говорим мы, строители. Пройдет очень немного лет, и хлеб, мясо, масло, шерсть, яйца будут отправляться отсюда на тяжеловесных поездах. Горы хлеба, мяса и молочные реки! Надо все это вправить в русло. И к черту кустарничество, крохоборство! Всю целину надо увязать в единый комплекс. Железные и шоссейные дороги вдоль и поперек! Частокол из мачт электропередач! Мосты, вокзалы, элеваторы, холодильники, мясокомбинаты, мельницы. Вообразите, едете вы степью, такой вот монгольско-половецкой степью. Мазары, конские и верблюжьи черепа, безлюдье, глушь. И вдруг на горизонте встали высоченные, облака подпирают, башни элеватора. А в башнях - невиданный в мире урожай! Или трубы какого-нибудь мощнейшего мясокомбината. И не одна-две, а десятки труб. Сотни!
- Эх, хорошо говоришь, малый! - крикнул Садыков. - И государству к бюджету миллиардик прибавки!
- Миллиард - это вполне реальная цифра. И то на первое только время. Мы здесь такое сотворим! - с яростью и угрозой кому-то крикнул Неуспокоев. - Заплачут у нас Айовы, Канады и Чикаго! Большие дела здесь зашумят! - Он помолчал, подумал, и добавил: - Большие и люди здесь нужны. Здесь одна смелая мысль рождает другую, еще более смелую, дерзкую порой. Это как цепная реакция. Вот как я вижу степь. Сочувствуете, Александра Карповна?
- Я сочувствую всем, кто искренне верит в то, что он делает. Если только он не подлость искренне делает, - открылись доверчиво и ясно навстречу ему правдивые Шурины глаза.
Она смотрела на его чистый, острый профиль, на его руку, затянутую в черную перчатку, то взлетавшую воодушевленно, то, сжимаясь в кулак, сокрушавшую что-то. Ее волновала его рвавшаяся наружу сила, требовавшая немедленно, сию же минуту, полного размаха. И после его возбужденного, богатого эмоциями голоса скучно прозвучал спокойный бас директора:
- Коли пришли, так сядем, конечно, крепко. Но больших дел без больших трудностей не бывает. А степь - земля щедрая, но очень трудная. На себе почувствуете.
- Товарищ прораб правильно говорит! Гляди, - махнул Садыков снятой фуражкой на степь, - расползлась, раскидалась онда-мунда, беспорядка много! Порядок здесь надо делать. Чтобы красиво было, надо делать. Он хорошо говорит!
- Завидую я вам, товарищи, - вздохнула Шура. - Поднять первую лопату земли, положить первый кирпич, провести первую борозду! Мы только читали об этом, об Игарке, Комсомольске-на-Амуре, о Караганде. А сами чтобы…
- Караганду и я сподобился поднимать, - сказал директор.
- Трудно было? - с детским любопытством спросила Квашнина.
- Трудно ли? - начал директор медленно разглаживать кулаком пушистые усы. - Это как посмотреть. Тут, видите ли…
Но прораб перебил его:
- "Старый степной волк разгладил седые усы и начал свой рассказ", - сморщил он полные свежие губы. - Извините, не охотник до вечеров воспоминаний. Разрешите в хату, Александра Карповна? Хочу газеты просмотреть.
Шура молча подвинулась на ступеньках. Он поднялся в автобус. Замолчавший Корчаков, по-прежнему медленно поглаживая усы, с любопытством посмотрел внутрь автобуса. Шура и не оборачиваясь знала, что там сейчас происходит, и ей было неприятно, даже немножко стыдно, что Егор Парменович видит, как спокойно, будто у себя дома, располагается прораб в ее автобусе.
Но Егор Парменович перевел уже взгляд на нее. Он заметил, что она сменила яркий свитер с оленями и модную шапочку на новенькую ватную стеганку, неуклюже просторную, не по росту, и на белый ситцевый платок, повязанный по-деревенски "конёчком". Это понравилось ему, и он хорошо улыбнулся ей:
- Простите, я не ответил на ваш вопрос. Конечно, было трудно. Но вот что удивительно - вспомнишь, и кажется, что, наоборот, было много радостей и счастья. А радости какие? Зной, противная вода, мусорное пшено, тяжелая работа. Правда, мусорную пшёнку мы уплетали так, что кряхтели и постанывали от наслаждения. А если вокруг хорошие ребята, хорошая песня вечером и улыбка девушки - вот ты уже и счастлив! Как это понять?
- Не знаю, - грустно ответила Квашнина. - В моей жизни не было мусорного пшена. И счастья настоящего не было.
- И вы поехали сюда, на целину, искать счастье? - крикнул Неуспокоев из автобуса.