- Пришел вот к угоднику… Жду подмоги… жду…
В третьей группе говорила баба:
- Его хозяин бьет, а он напьется да меня хлещет… Дети тоже пьяницы вышли… Схоронила я его… и пошла… Хожу вот… Молюсь… А что вымолю - не знаю…
В четвертой группе мужик сивобородый ковырял посошком землю, поглядывал на храм и, растягивая слова, говорил:
- Сгорели мы… Всей деревней погорели… Раньше барин утеснял… А теперь погорельцы мы… Куда же податься?.. Вот и пришел…
В большой толпе мужиков и баб стоял сухопарый и седенький странник в помятой шапчонке татарского фасона и в темненьком лоскутном кафтане, с котомкой за плечами. Он опирался на посох и говорил тоненьким церковным голоском:
- Хожу я, братие, по земле двадцать годов… Да, хожу и вижу, братие: наполнена земля скверной греховной, соблазном разгульным и смертоубийством лютым… Сатана злорадствует над землей, братие!.. Только около храма господня да у святых отцов и нахожу утешение… Но придет день суда страшного, братие!.. Сойдет господь-батюшка на землю… и повергнет диавола во прах!.. А я, братие, хожу по грешной земле… и наблюдаю!.. Лицезрею скверну и зло… Наблюдаю дела бесовские… Когда же воспрянет душа моя ко господу, я отряхну прах от ног моих… А пока странствую от храма ко храму святому… к отцам-монахам… молитвенникам и заступникам нашим… Живу у них неделю… и две… и три… Братия поят и кормят меня… И душа моя веселится ко господу… И дни мои бывают легки и благословенны… А потом опять иду… Тружусь ногами моими… Вот так и вы, братие мои… Ходите… трудитесь перед господом…
Долго переливался в ушах Петровны вкрадчивый голосок седенького странника.
Над головами толпы по-прежнему гудело:
"Бумм!.. Бумм!.. Бумм!.."
Переходя от группы к группе и пробираясь вперед, Петровна всматривалась в одеяние богомольцев, в их лица и видела, что пришли сюда в большинстве простые сермяжные люди - из городов и деревень. Стояли они исхудавшие и обветренные. И видела Петровна в их лицах что-то знакомое и близкое: точно все они были из одной с нею деревни. Знала, что нет и не может быть в этой толпе людей с кабурлинской стороны. И все-таки чувствовала в них что-то родное. Сначала не могла понять, что же ей дорого во всем этом море людей. Потом поняла: озабочены и скорбны их лица, обращенные к храму, в котором покоятся мощи угодника, и во взглядах их светится та самая затаенная надежда, с которой шла и она сюда.
Смотрела Петровна на мужиков и на баб и пробиралась все дальше - в глубь монастырского двора.
Неподалеку от келий горожанин читал мужикам книжечку - "О чудесах, исшедших от нетленные мощи святителя Иннокентия за сто лет". Читал и разъяснял:
- Видишь дело-то какое: губернатор тогда только что прибыл в этот край… Из немцев был… В разговоре с архиреем возьми да и скажи: дескать, не верю… и кончено!.. А когда пришел в монастырь со свитой… к мощам-то, значит… и видит: вокруг храма снег горой навален… Никак не подойти губернатору со свитой ко храму!.. А дело-то летом было… в самую жару… Поняли?
- Понятно, - загалдели мужики. - Читай дальше…
Петровна слушала уже не один раз чтение этой книжечки. Пошла дальше.
В самой середине двора, на траве, большим полукругом сидели и пели хором слепые нищие; почти все они были корявые и на вид еще не старые. Голоса их были звонкие, но пели они уныло и гнусаво. Особо истошно выводила высоким голосом бледнолицая и корявая женщина с гноящимися закрытыми глазами: она широко раскрывала посиневший и гнилозубый рот и, брызгая слюной, выкрикивала:
- О-о христолюби-и-вай ча-адо и брат наш Ла-азарь… во спасение ду-уш на-аших страда-а-ающий…
Вокруг слепых певцов особенно много собралось народа. Стояли не шелохнувшись. Напряженно слушали.
Но монахи пробирались и в эту густую толпу. Они ходили с длинными бархатными кошелями - наподобие сачков, позванивали маленькими колокольчиками и собирали "доброхотные даяния".
Солнце уже скрывалось за дальними сосновыми лесами, и в монастырскую ограду ползли серые сумерки. Петровна с трудом добралась до паперти. Еще трудней было подняться по ступенькам вверх. А дальше идти не было никакой возможности. Так и осталась она перед широко открытыми дверями ярко освещенного, переполненного народом храма, из которого через море голов вырывались наружу волны горячего воздуха и неслись торжественные взрывы архиерейского хора.
Там, над тысячеголовой молящейся толпой, пылало несколько паникадил, теплились сотни свечей и в подсвечниках перед черными провалами раззолоченных икон мигали десятки лампад, протянувшихся гирляндой разноцветных огоньков по карнизу алтаря.
В самом алтаре, также залитом торжественным светом, вокруг престола стояла толпа попов и дьяконов в блестящих парчовых ризах, с зажженными свечами в руках. Они окружали чернобородого настоятеля монастыря - в белой ризе, с митрой на голове. Такая же толпа попов, дьяконов и мальчиков в белых стихарях окружала кафедру, стоящую в храме неподалеку от амвона. Тут, на раззолоченном кресле, сидел бородатый архиерей - из города. Он так же пышно был разодет в парчу, и голова его была украшена золотой митрой, игравшей отблесками драгоценных камней.
Молитвенные возгласы и пение попов и монахов чередовались беспрерывно.
То и дело гремел густой бас протодьякона:
- О бла-го-че-сти-и-вей-шем, са-мо-дер-жав-ней-шем, ве-ли-ком го-су-да-ре на-шем…
Хор монахов пел:
- Господи поми-и-лу-уй…
Несколько раз все попы, монахи и богомольцы падали на колени и кланялись в пол, молились и просили у бога милости и благодати для царя и для его семьи.
Близ алтаря и вокруг кафедры стояла и молилась толпа горожан, среди которых цвели яркие, пятна шелковых платьев, шитых золотом мундиров с блестящими орденами и звездами. Тут же много было полицейских чиновников и длинноволосых монахов, одетых в черные рясы.
Славословия и моления гулким эхом разносились по храму и вместе с кадильным дымом, через открытые двери, вырывались наружу - в тихие сумерки надвигающейся ночи.
Служба подходила уже к концу. Городского архиерея под руки подвели к мощам угодника. Из алтаря вышли все попы и полукругом выстроились около мощей. Начался молебен святителю Иннокентию. Дьяконы усиленно кадили ладаном. Опять все попы молились о царе, славили бога и его угодника, святителя Иннокентия.
Наконец архиерей прочел "отпуск", благословил молящихся и вместе со всеми попами ушел в алтарь - переодеваться. Протодьякон закрыл врата алтаря. Прогремел занавес над "царскими вратами". Пропел последнее песнопение хор, и все смолкло.
Народ медленно направился к мощам угодника - прикладываться.
С левого клироса ручейком покатился голос монаха, читающего псалтырь.
Передние ряды подходили и прикладывались к мощам чинно, не спеша. Зазвенели монеты, падающие в огромный кошель старика-монаха. Для выхода горожан из храма открыли боковую дверь, к ней полицейские быстро расчистили проход. К мощам потянулся простой народ. Полезли калеки с родственниками. Толпа тихо загалдела. Послышались выкрикивания кликуш. Но порядок не нарушался. Только все больше и больше напирал народ в храм от паперти и со двора.
Полицейские и монахи с трудом держали небольшой проход к мощам.
- Православные, - уговаривали они толпу, - не напирайте!.. Православные!.. По очереди!..
Но тысячная толпа гудела, люди напирали друг на друга и уже начинали переругиваться.
- Куда же ты лезешь, чертомеля?!
- Ах, ты боже ж мой… ну что за народ такой!..
- Женщину-то, женщину… Смотрите, идолы… брюхатая!..
- А что вы на меня-то претесь?
- Ой, царица небесная… задавили!
- Православные, не напирайте!
- Православные!..
Вдруг около самого саркофага с мощами кто-то отчаянно вскрикнул:
- Братие! Поддержите!
Монахи и городовые кинулись к белокурому и голубоглазому человеку в холщовом рубахе, стоявшему на одной ноге и на одном костыле, прикрепленном к колену правой ноги. Человек взмахивал руками, точно крыльями, и вскрикивал:
- Братие!.. Братие!.. Поддержите!..
Монахи и городовые подхватили его под руки.
- Что с тобой?
Выпучив глаза, хватая пальцами воздух и задыхаясь, побледневший Степан (это был он) торопливо и отрывисто выбрасывал слова:
- Братие, поддержите!.. Чую, братие… чую!.. Исцелилась моя ноженька!.. Братие!.. Чую!.. Исцелилась…
Рыжеволосый и кудлатый монах Игнат держал его под мышки и, глядя в пол, спрашивал:
- Что чуешь-то, дядя? Аль нога действует?
- Исцелилась моя ноженька… исцелилась! - твердил Степан, наваливаясь всем туловищем на монахов и городовых, поддерживающих его. - Чую я, братие… чую!..
- Давно она у тебя без владения-то? - допрашивал Игнат.
- Давно, братие, давно… Годов пятнадцать не чуял ее!.. А сейчас чую!.. Сымайте костыль, братие!.. Отвязывайте!..
Костыль отвязали.
Степан судорожно вытянул ногу вперед, потом встал на обе ноги. Выхватил у городового старый деревянный обрубок-костыль, обвязанный ремнями, и, подняв его над головой, захлебываясь, закричал:
- Вот он, вот… братие… Православные!.. Пятнадцать годов ковылял я на нем!.. Пятнадцать годов страждал, братие!.. Теперь чую свою ноженьку… Чую!.. Дайте поклониться угоднику… дайте!..
Он рванулся из рук городовых и монахов, повалился на колени, закрестился и завыл, кланяясь в пол:
- Осподи! Батюшка!.. Помилуй грешных… Исусе Христе!.. Осподи!..
Быстро сгрудившаяся вокруг саркофага толпа замерла. А там, у входа, все еще напирали и галдели. Здесь же стояли ошеломленные, радостно взволнованные, прислушивающиеся к каждому звуку, летевшему от саркофага. Несколько голосов крикнули:
- Тише там!..