Никита Карев сравнительно давно вернулся после своих скитаний. Он жил по-прежнему в стороне, диковато и, казалось, навещая Матвея, нарочно выбирал часы, в которые каревский дом отдыхал от гостей, пациентов, ученых коллег брата и театральных любимцев его жены. Он впервые за последние годы пришел на каревский вечер.
Он сидел рядом с Ириной, на конце стола, и в кругу малопочетных гостей, какие всегда оказываются в избранном обществе. Лица этих гостей крайне деликатны, почти умильны, неисчезающая улыбка уподобляет их бедным родственникам, и смотреть на них может только человек с очень хорошим, устойчивым характером.
Кажется, Никита не видал соседей. Когда заплескались дамские ладоши и гости, колоннами, повели наступление, обходя свою жертву с флангов, Никита наклонился к Ирине и сказал:
- Экая глупость!
Она озорно, по-девичьи, взглянула на него снизу вверх и приготовилась ждать. Он понял ее, сказал, нахмурясь:
- Инквизитор.
Она молча засмеялась.
Шум становился сильнее. Студенты вопили, как на галерке: "Никита Карев, Никита Карев!" Старый композитор неслышно постукивал вилочкою по рябчику.
Ирина опять взглянула на Никиту, быстро подвинулась к нему, крикнула (надо было уже кричать):
- Встаньте же, откланяйтесь! Ведь вы привыкли кланяться на концертах!
Он посмотрел в ее глаза. Они были веселы, лукавы и так молоды, что он резко, точно испугавшись, отвернулся.
В этот момент Матвей Карев, широко раздвигая толпившихся гостей, подошел к брату, взял его локоть, заставил приподняться и повернул к себе лицом. Потом обнял его, крепко поцеловал усатым мягким ртом в лоб и начал трясти его руки. И пока он делал все это, шум неистовствовал, шум взгромождался на какую-то вершину.
Никита сжал пальцы брата. Матвей понял по его губам, что он сказал: "Что ты, что ты, Матвей?!" - и опять легко и трогательно прослезился.
И тотчас Никита увидел среди ладоней, бившихся вокруг него справа и слева, тонкие, чуть худощавые быстрые руки, узнал их мгновенно и обернулся к Ирине.
Ей мешал стул, она встала на него одной коленкой, платье туго обтянуло ее, она раскраснелась и часто, сильно хлопала в ладоши, переводя взгляд с Никиты на отца и снова на Никиту.
Он вспыхнул, придвинулся вплотную к столу и сделал медленный поклон. Выпрямившись, он посмотрел на композитора, встретил его бесцветные глаза в мешковатых веках и еще медленнее, глубже поклонился.
Композитор положил вилочку, ударил трижды пальцами правой руки по ладони левой и, не поворачиваясь, так же буддообразно сидя, прикрыл глаза в знак того, что он отвечает на поклон поклоном.
Никита поднял стакан и залпом выпил его.
Гости с удовлетворением прянули в стороны, Софья Андреевна осекшимся голосом воскликнула:
- Но ведь это овация, прямо овация! - и тоже выпила вино, держа стакан чуть блеклыми, дрогнувшими пальцами.
Никите захотелось поблагодарить Ирину. Он взял ее руку, лежавшую на столе. Ирина не отняла ее, он хотел приподнять руку, поднести к губам, но Ирина вдруг заговорила с кем-то, и он почувствовал, что она нарочито тяжело облокотилась на стол.
Тогда взгляд его неприязненно и удивленно заскользил по лицам, кучившимся в комнате, как будто только теперь он заметил, кто его окружал.
Он быстро поднялся и вышел из-за стола в коридор.
Глава вторая
В кабинете горела одна лишь лампа под абажуром с длинным козырьком, как у жокейской кепки. По стеклам шкафа, на полированных спинках кресел, на письменном приборе мелькали обрывки теней.
Никита ходил из угла в угол, Матвей привалился к кожаной подушке дивана, сидел, разрыхлевший и большой. Оба курили папиросы, вязкий дымок космами тянулся за Никитой, было похоже, что у него мгновенно отрастают и улетучиваются седые пряди волос. Шум из столовой едва доносился сюда.
- Так ты и не соберешься рассказать толком о Ростиславе, - проговорил Матвей.
Никита остановился у шкафа. В полумраке, сгущенном дымом папирос, лицо его казалось мутным отсветом, упавшим на черное стекло. Он ответил:
- Главное ты знаешь. А подробности - не сейчас же.
Чуть приметно он качнул головою на дверь.
- Я все жду, когда ты выберешь часок.
- Я бываю у вас, - сказал Никита, помедлив, - ты всегда занят.
Матвей вздохнул, руки его сползли на диван, он произнес с неохотой:
- Устаю я. Время…
Они продолжали молча дымить. Потом Никита раздельно и тихо сказал:
- Самое невнятное для меня в жизни - эта минутка, на углу, знаешь, там, у Вахрамеева тупичка, в трех шагах от нашего дома. Я никак не могу назвать ее. Но вся горечь и вся радость, отчаяние и восторг какой-то - не пойму, - все вместе, вся наша жизнь - в одной этой дощечке. Когда я поднял голову - не помню почему - и увидел ее, вот тут - черт знает что! "Улица товарища Карева" - что это? Знаешь, этак неумело буквы выведены, не профессионально, и краска жидкая, и под ней сквозит: "Атаманская улица"…
Никита приостановился, пыхнул папироской, в оранжевом свете огонька зажглись и потухли неподвижные глаза, он повторил с расстановкой и еще тише:
- Улица товарища Карева…
Матвей сказал, усмехнувшись:
- Третий Карев, который сделал себе имя…
- Третье поколение, - отозвался Никита, - ты, я, Ростислав.
Матвей тяжело встал, подошел к брату, взял его под руку:
- Если так, то Ростислав - четвертое колено: первое - отец Василь Леонтьич. Не сдается старина! Пойдем, я для тебя кое-что приготовил…
Он потянул Никиту к двери.
Когда они проходили мимо столовой, Матвей зашел туда, вынес графин водки, повел Никиту в глубь коридора.
- Пойдем, пойдем!
Сгустки пара клубились над плитой, заволакивая монументального неподвижного повара, кто-то шарахался из угла в угол кухни, кто-то усердно выколачивал золу из самовара. Здесь была кочегарка вышедшего в плавание большого каревского корабля, в кают-компании которого уже появились неизбежные на море больные.
Встречу хозяину из-за стола качнулся невысокий человек. В нахлынувшем облаке пара он казался ступенчатым, как отражение в колеблемой воде: мелькнула короткая рука, выпятилось круглое плечо, покатая грудь с частым рядком башмачных пуговиц на вороте, наконец выплыла голова в кудерьках пегой седины.
Матвей подтолкнул медлившего брата. Никита всмотрелся в лицо человека, ясно выступившее из тумана, отодвинулся, точно не веря себе; потом вытянул вперед руки:
- Евграф, ты? Откуда?
Он кинулся к нему и обнял его.
Маленькое волосатое существо щерило дубовые зубы, мигало лучистыми глазками, довольное и спокойно-прозрачное.
- Здравствуй, Никита Василич.
- Здравствуй, Евграф, здравствуй, дружище! Да откуда же ты взялся? Давно ли?
Матвей по-отцовски добродушно наливал в стакан водки. Никита разглядывал Евграфа, пощупывал его плечи, круглую спину, как будто с изумлением обнаруживая, что это - точно плечи, спина, тело живого Евграфа. Никита словно даже обнюхивал Евграфа, и ему чудилось, что он пахнет не только кухонными пряностями, но еще и степью, и яблоками, и еще чем-то холодновато-затхлым, вроде больницы.
- Так как же ты, где, с каких пор? - твердил он.
- Налей мне тоже, Матвей, я выпью с Евграфом.
Кто-то бросился из кухни в столовую за рюмкой, повар деловито вытер фартуком уголок кухонного стола около Карева, не замечая Евграфа, и так же деловито подсунул Никите крошечную кастрюльку тушеных грибов.
Евграф взял стакан, ласково глянул на Матвея, Никиту и приветил:
- Ну, с повстречаньем!
Выпив, он обтер ладонью мохнатый рот и посмотрел на грибы.
- Ешь, ешь, Евграф, - торопился Никита, подвигая ему кастрюльку. - Что же ты все молчишь?
- Жду, пока ты выговоришься, - сказал Евграф и тут же, понизив голос, прибавил: - Слыхал, слыхал, какой тебе почет, Никита Василич!
- Какой почет?
- Большой почет, - повторил Евграф. - Давеча, как тебя в комнатах величали, я в щелку глядел, порадовался за тебя, заслужил, думаю, не иначе!
- Да ты о себе скажи, где ты теперь?
Евграф одернулся, волосатое лицо его взъерошилось, он ответил степенно и жестковато:
- А по-прежнему - при анатомии. Благодаренье Матвею Василичу, опять на своем деле, с усопшими.
Матвей засмеялся, сказал:
- Прислал мне письмо, определите, говорит, опять к анатомии, скучно мне на родине, ни одного стоящего доктора вокруг, один фельдшер, а в Питере, слышь, опять хлебом кормят, опять стал народ наживаться. Вот я его и выписал.
- А ведь он меня спас! - воскликнул Никита. - Я тебе говорил, Матвей? Помнишь, Евграф, как в будке-то сидели? А?
- Никто никого спасти не может, - недовольно и все еще жестковато возразил Евграф, - каждый сам себе спаситель.
- Ладно! - перебил его Никита. - У отца бываешь?
Евграф ожил, глаза его залучились, хмелек, видно, докатился до головы, он ответил проворно и с лукавиной:
- Одолел я Василь Леонтьича! Он все говорит - выдержит, а я ему - вре-ешь, не выдержишь, Василь Леонтьич. Перетянули! Аж забранился на меня, смерть как серчает.
В кухню вбежала Ирина, завидя отца и Никиту, крикнула:
- Вон где вы! А вас-то ищут!
- Это - мой дядька, Ирина, знаете? - живо спросил Никита.
Ирина дружелюбно поглядела на Евграфа.
- Знаю. Он все не хочет мне сказать, сколько ему лет.
- А ты попытай, - насмешливо, поощряющим баском отозвался Евграф и вдруг, мотнув на Ирину головой, сказал Никите:
- Вот бы тебе такую дочку, Никита Василич!
Никита вздрогнул, хмурая улыбка сжала его рот, глаза прищурились, точно от внезапной темноты.