Слова его были сказаны в темноту звонким голосом, он почти прокричал их, и никто не видел, как Костицын вытер пот, выступивший на висках от чрезмерного напряжения, понадобившегося ему, чтобы произнести эти громкие слова.
"Да, это учитель, - подумал забойщик, - это настоящий учитель".
И он одобрительно сказал:
- Да, ребята, ваш начальник всей нашей шахтой заведовать бы мог, был бы заведующий настоящий.
Но никто не понял, как много похвалы вложил старик в эти слова, никто не знал, что Козлов всю жизнь свою ругал заведующих, говорил, что нет на свете человека, который мог бы заведовать такой знаменитой шахтой, - ствол которой он, Козлов, прорубал своими руками.
Во тьме, охваченный доверием и любовью к людям, чью жестокую судьбу добровольно разделил, старик сказал:
- Ребята, я эту шахту знаю, как муж жену не знает, как мать сына родного не знает. Я, ребята, в этой шахте сорок лет работал. Только и были у меня перерывы три раза - это в пятом году, за восстание против царя продержали меня в тюрьме четырнадцать месяцев, и потом в одиннадцатом году еще на полгода сажали за то, что агитацию против царя вел, и в шестнадцатом - взяли меня на фронт, и в плен я к немцам попал.
- Вот видишь, - сказал насмешливый голос, - вы, старики, любите хвалиться. Мы на Дону стояли, старик один, казак, все перед нами выхвалялся, кресты царские показывал, насмешки строил. А вот в плен мы живыми не идем, а ты пошел.
- Видел ты меня в плену?! - крикнул Козлов. - Видел ты меня там?! Меня раненым взяли, я без памяти был.
- Сержант, сержант! - сказал строго Костицын.
- Виноват, товарищ капитан, я ведь не по злобе, а посмеяться.
- Ладно, чего там, - сказал старик и махнул в темноте рукой в знак прощения, но никто, конечно, не видел, как он это сделал. - Я из плена три раза бегал, - миролюбиво сказал он. - Первый раз из Вестфалии - работал там на шахте тоже; и вроде работа та же, и вроде шахта как шахта, но не могу, и все. Чувствую - удавлюсь, а работать там не стану.
- А кормили как? - спросили в один голос несколько человек.
- Ну, кормили! Двести пятьдесят граммов хлеба и суп такой, что на дне тарелки Берлин видать. Ни слезинки жиру. Кипяток.
- Кипяточку сейчас я бы выпил.
Снова раздался голос командира:
- Меркулов, помните мой приказ - о еде не разговаривать.
- Так я ведь о кипяточке, нешто это еда, товарищ капитан! - добродушно и устало ответил Меркулов.
- Да, проработал я там с месяц и в Голландию бежал, через границу перебрался, - говорил Козлов. - Шестнадцать суток в Голландии жил и потом на пароход пробрался - в Норвегию ехать. Только не доехал. Поймал нас немец в море и в Гамбург привел. Дали мне там крепко, к кресту подвязывали. Два часа висел, фельдшер мне пульс щупал, водой отливал, а потом послали в Эльзас, на руду - тоже подземная работа. Тут уж наша революция подошла, я снова бежал, через всю Германию прошел. Ну, тут уже мне помогали рабочие ихние. Я по-ихнему разговаривать стал. В деревнях не ночевал, больше старался в рабочих поселках. Вот так и шел. А двадцать верст осталось мне идти - снова меня поймали и… в тюрьму. Тут уж я третий раз бежал. Пробрался в Прибалтийский край, ну и тифом заболел. "Неужели, думаю, не приду на шахту, неужели придется помереть?" Нет, осилил немца, осилил и тиф. Выздоровел До двадцать первого года в гражданской войне был, добровольцем пошел. Я ведь против старого режима очень был злой, еще парнем молодым афишки разбрасывал - тогда так листовки мы звали.
- Да ты, старик, неукротимый! - сказал сидевший рядом с Козловым боец.
- О, брат, я, знаешь, какой, - с детским бахвальством сказал Козлов, - я человек рабочий, революционный, я ради правды никогда не жалел ничего. Ну и пришел я, как демобилизовали меня, в апреле. Это было перед вечером уже. Пришел. - Он помолчал, переживая давнишнее воспоминание. - Пришел, да… пришел. И правду скажу, не в поселок зашел, а прямо вышел на здание, ну, на копер посмотреть. Стою, и слезы льются, и не пьяный ничуть, а плачу. Ей-богу, вот тебе честное слово. Смотрю на шахту, на глеевую гору и плачу. А народ уже меня узнал, к моей бабе побежали. Кричат! "Козел твой воскрес, на здание вышел, стоит там и плачет". Так, веришь, мне старуха до последнего часа простить не могла, что я к шахте на свидание раньше, чем к чей, пошел. "У тебя, говорит, вместо сердца кусок угля".
Он помолчал и сказал:
- Но веришь ли мне, товарищ боец, - ты, я слышу, тоже парень рабочий, я прямо скажу - вот это мечтание было на этой шахте жизнь проработать, на этой шахте помереть.
Он обращался к невидимым в темноте слушателям, как к одному человеку. Ему казалось, что это человек, хорошо знакомый ему, давний друг его, рабочий, с которым судьба привела встретиться после постылых дней, сидит рядом с ним в выработанной печи и слушает его с вниманием и любовью.
- Что ж, товарищи, - сказал командир, - подходите паек получать.
- Может, присветить, - сказал шутя кто-то, - как бы два раза не подошел кто?
И все рассмеялись - столь немыслимым показалось им совершить такое подлое преступление.
- Давайте, давайте, чего же не подходите! - сказал Костицын.
Из темноты раздались голоса:
- Ну, чего же, подходи ты… Деда-забойщика давайте наперед. Подходи, дед, чего ж ты, щупай свою пайку.
Старик оценил эту благородную неторопливость измученных голодом людей. Он много видел в своей жизни, видел не раз, как голодные бросаются на хлеб.
После дележа еды старик остался сидеть с Костицыным. Костицын тихо говорил ему:
- Вот, товарищ Козлов, спустились мы в шахту двадцать семь человек - девять осталось. Люди сильно ослабели, хлеба больше нет. Я боялся, что люди друг на друга озлобятся, когда поймут всю тяжесть нашего положения. И была такая минута, верно была - начали по-пустому ссориться. Но произошел перелом, и я себе многое в заслугу ставлю, мы тут до вашего прихода разговор один серьезный имели. Вот так мы живем здесь: чем тяжелей нам, тем тесней друг к другу жмемся; чем темней, тем дружней живем. У меня отец на каторге был в царские времена, еще в пору студенчества, и мне его рассказы с детства помнятся. Он говорил: "Надежды мало было, а я верил". И меня он так учил: "Нет безнадежных положений, борись до конца, пока дышишь". И ведь так оно - страшно подумать, как мы этот месяц дрались, какими силами на нас враг шел. И вот ничего, не сдались мы этой силе, отбились. Девять нас осталось, глубоко в землю ушли, над нами, может быть, дивизия немцев стоит, а мы не побеждены, будем драться и выйдем отсюда. Не отнять у нас неба, жизни, травы, мы отсюда выйдем!
Старик так же тихо ответил ему:
- А чего из шахты выходить - тут он, дом. Бывало, заболеешь и в больницу не идешь, ляжешь в шахте - она вылечит.
- Выйдем, выйдем! - громко, так, чтобы слышали все, сказал Костицын. - Выйдем из этой шахты, мы непобедимые люди, мы доказали это, товарищи!
Но едва произнес он эти слова, как тяжелый, медленный глухой удар потряс свод и почву. Заскрипела, затрещала крепь, глыбы породы повалились наземь, все, казалось, зашевелилось вокруг, а затем вдруг сомкнулось, сжало повалившихся людей, сдавило им грудь, сперло дыхание. Был миг, когда казалось - нечем дышать: то густая и мелкая пыль, годами копившаяся на сводах, на крепи, поднялась и заполнила воздух.
Чей-то кашляющий, задыхающийся голос хрипло произнес:
- Немец ствол взорвал! Могила всем нам…
И тотчас же упрямый, исступленный голос Костицына перебил:
- Нет, не втопчет он нас в землю, выйдем мы, слышите - подымемся наверх, мы выйдем!
И какое-то святое и злое упорство охватило людей. Кашляя и задыхаясь, словно опьяневшие от мысли, владевшей ими, кричали они:
- Выйдем, товарищ капитан, поднимемся наверх, своей волей поднимемся!