Опомнился я в кустах дерезы. Сатиновая рубашка распорота. Шея горит огнем. А горше всего то, что в моей руке от заветной монеты остался только слабый отпечаток. Еще совсем недавно я был царем. Вся ярмарка лежала у моих ног. Только подумайте: три копейки! Да на них же можно купить полмира. Кружку бузы за полушку, на копейку кипу петушков. Ходил бы припеваючи, посасывая гребешки. И, достигнув почти вершины блаженства, еще держал бы в запасе целых полторы копейки! Опьяневший от бузы, разомлевший от петушков, подошел бы неторопко к замершей карусели. Передо мной расступились бы все. Я облюбовал бы коня, вцепился бы в гриву, пришпорил бы его бока босыми пятками. И он бы тронулся. Понеслись бы назад хаты, попятилась бы ярмарка, закружилась бы вокруг меня вся слобода. Народ ахал бы, любуясь и конем и всадником.
- Чей же это герой! Не Тимофея ли Будяка сын?
- Он самый!
Но я не на коне, а под конем. Сижу в колючей дерезе. Слышу, как из дальнего далека доносится насмешливый плач карусельной шарманки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Первым влюбился Котька. Он скор на все. Влюбился по-правдашнему, как парубки в девчат влюбляются. Маялся. Потому что как ей скажешь про свое чувство, если она старше тебя на целых три класса, если она дочь учительницы, если у нее отец не простой человек - аптекой заведует.
Ее зовут Поля. Можно назвать еще Полиной. А то и Полюшкой. Разные люди ее по-разному и называют. Но для нашей четверки она всегда была Полиной Овсеевной. Так мы ее зовем, в мечтах конечно. Отец ее, аптекарь, - грузный дядя. Лицо налито недоброй синевой. Его зовут "Безногий". Правда, ноги у него на месте, но ходить ими не может, в коляске ездит. Колеса высокие, на резиновом ходу. Овсей толкает колеса руками и катит себе в любую сторону. Пацаны даже завидуют: "Катайся сколько влезет!"
Мать Поли, Хавронья Панасовна, - наша учительница. Добрая женщина. Но, если разозлишь, - как даст в лоб костяшками пальцев, да еще и снизу, под подбородок, подстукнет. После такой кары и зубы ноют, и в затылке покалывает.
Есть у Поли младшая сестра Саша. Они одного роста, одинаково одеты. Темные платья, белые гимназические передники. Потому и зовут их "гимназистками". Похожи во всем, словно близнецы. Только Саша смуглая, на гречанку смахивает, Поля - светловолосая. На школьном вечере все ждут, когда "гимназисток" объявят. Выходят сестры не спеша, оглаживают темные платья. Набитый до отказа зал, где происходят все сборы, замирает. Тонкий Полин голосок заходится жалобным плачем:
Чого ж вода каламутна,
Чи не хвиля сбила?
Чого ж дівка смутна тепер,
Чи не мати била?
Поля на какое-то время умолкает. Басовитые струны старого пианино гудят-надрываются, сгущая и без того горькую девичью тоску. Вдруг над басами взлетает отчаянный крик:
Де ти, милий, спаси мене
Від лютої напасті.
За нелюбом коли жити -
То краще пропасти!..
На Котьку лучше не глядеть. Белые губы раздавлены в вареничек. Глаза зажмуренные, слепые…
На большой перемене за дощатым забором нужника курили самосад. Насосались, аж в глазах зелено. Если бы знать, что Хавронья Панасовна поведет на спевку. Если бы знать заранее, что придется стоять у самого носа ее Поленьки и дышать ей в лицо. В общем, если бы знал, где упадешь, так соломки подстелил бы.
Кто повыше, тех поставили во второй ряд. А Костя угодил в самую середину переднего ряда. Поля поморщилась недовольно, спросила строго:
- Это ты, Говяз, так накурился?
- Ни, ей-бо! Хоч карманы потрусите…
Котька не ожидал, что она полезет в карманы. А она взяла да и полезла. Вытряхнув оттуда крошки самосада, завизжала:
- Геть с моих очей, поганый!
Котьку начал душить кашель. Не помня себя, выбежал из класса, пересек школьный двор, забился в угол сарая и дал волю слезам. Плакал долго, взахлеб, пока в груди все не улеглось, пока не зазвенело в ушах от странной тишины.
2
Ходит Котька как в воду опущенный. Глядит мимо нас. Слова вялые от взаправдашней печали. Микитка и Юшко подсмеиваются над ним.
Они, глупые, не понимают, что задето неосторожно самое первое, самое хрупкое, самое дорогое чувство. Они и не догадываются, что он сам молит бога послать необходимое несчастье, скажем пожар в школе.
…Поля теряет сознание. Котька хватает ее на руки, выпрыгивает с ней из окна пылающего здания, приносит на аптечное подворье. Не Котька-недоросток, а настоящий парубок! Лежит Поля (Полина Овсеевна!) на его руках светлая, легкая. Очнулась, обняла за шею, оглушительно шепнула на ухо благодарное слово. Из пристройки выбегают Саша и Хавронья Панасовна. Выкатывается на коляске Овсей-аптекарь. Котька передает Полю из рук в руки. Задыхающийся отец просит:
- Нагнись, любый хлопче!
Котька наклоняется. Аптекарь целует его в лоб холодными устами и говорит, всхлипывая по-стариковски:
- Она твоя, добрый молодец, она твоя!..
Не ведают этого хлопцы, потому насмехаются. Котька прощает приятелей, машет на них рукой: мол, что с них взять!
Я догадываюсь о его печали и молчу солидарно. На меня он посматривает добрыми глазами.
Нас потянуло к чудно́й кринице. Что бы в мире ни случилось, она остается прежней. Бурлит синеватой водой, переплескивает ее, горькую, через покатые края каменной ложбинки. Она кажется нам центром земли. От нее разбегаются дороги во все стороны света. И к ней же сходятся.
Поднимаемся по крутому косогору. Из высокого сухостоя шумно выпорхнула кургузая дрофа. В серых крапинках, высоконогая, словно страус, круглая от летнего нагула. Куцевато расставив крылья, подпрыгивает на жестких ногах, бежит резво.
Мы увидели дрофу, и из голов улетели все мысли, из сердец выдуло все печали, кроме одной: как бы поймать! Юхим хватает камень, Котька палку. Я прыгаю с откоса, бегу дрофе наперерез. Микита оказывается умнее всех. Остается на месте, наблюдает, как мы гоняемся за птицей. Когда дрофа наконец оторвалась от земли, проплыла над его головой, он помечтал вслух:
- Вот бы ружжо!.. А знаете, у безногого аптекаря есть ружжо!
- Не слышали…
- Да нет! Что я говорю - ружжо. Не ружжо, а это, как его, пульками тёхкает?
- Пугач?
- Какой пугач! Его еще зовут "мотя-христя".
Я вспомнил. В аптеке под стеклянной крышкой действительно лежит отливающий серебром монтекрист.
- А-а… мантихрист! - говорю.
- Он самый!
- То штука. Таким бахнешь - дрофа твоя.
- "Бахнешь"… Он грошей стоит!
- Давайте попросим взаймы. Добычу - пополам, га?
- Або украсть, - заметил Юшко. - Заговорить зубы аптекарю - "мотя-христя" у меня за пазухой!
Монтекрист растревожил. Наконец решаемся…
Аптека глядит на улицу четырьмя окнами. Чтобы попасть в нее, нужно открыть калитку, пройти по дорожке, выложенной жженым кирпичом, до крылечка. Над входом - жестяная вывеска. На ней красным по белому сказано "Аптека". Под буквами - алая рюмочка. Вокруг ее тонкой ножки обвилась алая гадюка. Она с любопытством заглядывает в рюмку, высунув жальце.
По поводу аптечной гадюки Микиткин батько, листоноша, пустил шутку:
- В хозяина пошла: любит в рюмку заглянуть.
Аптекарь сидит у стойки на белой высокой табуретке. Записывает что-то в журнал. За спиной, поблескивая темным лаком, стоит коляска. Лицо Овсея по цвету напоминает бычью селезенку. Когда он с нами заговорил, ударило запахом больничного спирта.
Мы поснимали картузики. Так научены: куда бы ни зашел - шапку долой! Котька выскакивает наперед.
- Дя, чи не дадите вон то? - показал на монтекрист.
Аптекарь с хрипом втянул воздух, обнажил черные зубы.
- Кого решил убить, мамку или батька?
- Не… может, зайца, может, еще что.
Аптекарь посмотрел на нас, остальных.
- И вам?
- Ага! - ответили дружно.
- Вот разбойники! - раскашлялся, потер шею у кадыка. - Добре. Только чур сперва покатаете меня по слободе. - Видно, захотелось ему подышать на воле. Вишь как гудит у него там внутри.
Соглашаемся:
- О, сколько угодно!
Пальцы босых ног окунаются в осеннюю пыль, как в воду. Пыль даже брызжет из-под ног. Мелькают хаты, заборы, деревья, пустыри. Когда выскочили на Гуляйпольский тракт и поравнялись с пивной, аптекарь схватился пухлыми руками за высокие колеса. Остановил коляску намертво. От неожиданности Микитка с Юшком ткнулись носами в спину седока, а мы с Котькой пронеслись вперед.
Пивную у нас называют "рачной". Но не раки тому причиной. Они бывают здесь редко. Чаще всего дядьки расползаются отсюда по-рачьи. Потому так и названо.
Овсей-аптекарь долго глядел на "рачную", что-то мучительно решая. Облизывая сухие губы, потирал грудь. Затем обвел нас взглядом, остановился на Миките: самый рослый и по виду самый надежный. Поманил к себе, положил на ладонь двухкопеечную монету.
- Бубликов!
Аптекарь, как награду, вручил нам бублики - бледные, шершавые от соли колечки. Сам же остался без бубликов. Видать, не они его занимали. Горько поглядел на "рачную", густо сплюнул и скомандовал:
- Толкай!
Под вечер нам показалось, что безногий уснул. Сбавили ход. Бережно, чтобы не потревожить его покой, подогнали коляску к пристройке аптечного дома. Навстречу вышла худощавая Хавронья Панасовна, наша учительница. Чему-то радовалась, даже первой поздоровалась:
- Добрый вечер, дети!
Сдернули картузы:
- Вечер добрый!
Подошла к мужу, толкнула в плечо.