- В третий раз повтори… Но, Каиафа, может быть, ты подумаешь?
- Не нужно думать,- глухо сказал Каиафа,- за Вар-Раввана в третий раз прошу.
- Хорошо. Ин быть по закону, ин быть по-твоему,- произнес Пилат,- умрет сегодня Иешуа Га-Ноцри.
Пилат оглянулся, окинул взором мир и ужаснулся. Не было ни солнца, ни розовых роз, ни пальм. Плыла багровая гуща, а в ней, покачиваясь, нырял сам Пилат, видел зеленые водоросли в глазах и подумал: "Куда меня несет?.."
- Тесно мне,- вымолвил Пилат, но голос его уже не лился как масло и был тонок и сух.- Тесно мне,- и Пилат холодной рукой поболее открыл уже надорванный ворот без пряжки.
- Жарко сегодня, жарко,- отозвался Каиафа, зная, что будут у него большие хлопоты еще и муки, и подумал: "Идет праздник, а я которую ночь не сплю и когда же я отдохну?.. Какой страшный нисан выдался в этом году…"
- Нет,- отозвался Пилат,- это не от того, что жарко, а тесновато мне стало с тобой, Каиафа, на свете. Побереги же себя, Каиафа!
- Я - первосвященник,- сразу отозвался Каиафа бесстрашно,- меня побережет народ Божий. А трапезы мы с тобой иметь не будем, вина я не пью… Только дам я тебе совет, Понтий Пилат: ты, когда кого-нибудь ненавидишь, все же выбирай слова. Может кто-нибудь услышать тебя, Понтий Пилат.
Пилат улыбнулся одними губами и мертвым глазом посмотрел на первосвященника.
- Разве дьявол с рогами…- и голос Пилата начал мурлыкать и переливаться,- разве только что он, друг душевный всех религиозных изуверов, которые затравили великого философа, может подслушать нас, Каиафа, а более некому. Или я похож на юродивого младенца Иешуа? Нет, не похож я, Каиафа! Знаю, с кем говорю. Оцеплен балкон. И вот заявляю я тебе: не будет, Каиафа, тебе отныне покоя в Ершалаиме, покуда я наместник, я говорю - Понтий Пилат Золотое Копье!
- Разве должность наместника несменяема? - спросил Каиафа, и Пилат увидел зелень в его глазах.
- Нет, Каиафа, много раз писал ты в Рим!.. О, много! Корван, корван, Каиафа, помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из Соломоновых прудов? Золотые щиты, помнишь? Нет, ничего не поделаешь с этим народом. Нет! И не водой отныне хочу я напоить Ершалаим, не водой!
- Ах, если бы слышал Кесарь эти слова,- сказал Каиафа ненавистно.
- Он другое услышит, Каиафа! Полетит сегодня весть, да не в Рим, а прямо на Капри. Я! Понтий! Забью тревогу. И хлебнешь ты у меня, Каиафа, хлебнет народ ершалаимский не малую чашу. Будешь ты пить и утром, и вечером, и ночью, только не воду Соломонову! Задавил ты Иешуа, как клопа. И понимаю, Каиафа, почему. Учуял ты, чего будет стоить этот человек… Но только помни, не забудь - выпустил ты мне Вар-Раввана, и вздую я тебе кадило на Капри и с варом, и со щитами.
- Знаю тебя, Понтий, знаю,- смело сказал Каиафа,- ненавидишь ты народ иудейский и много зла ему причинишь, но вовсе не погубишь его! Нет! Неосторожен ты.
- Ну, ладно,- молвил Пилат, и лоб его покрылся малыми капельками.
Помолчали.
- Да, кстати, священник, агентура, я слышал, у тебя очень хороша,- нараспев заговорил Пилат.- А особенно этот молоденький сыщик Юда Искариот. Ты ж береги его. Он полезный.
- Другого наймем,- быстро ответил Каиафа, с полуслова понимавший наместника.
- О gens sceleratissima, taeterrima gens! - вскричал Пилат.- О foetor judaicus!
- Если ты еще хоть одно слово оскорбительное произнесешь, всадник,- трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа,- уйду, не выйду на гаввафу .
Пилат глянул в небо и увидел над головой у себя раскаленный шар.
- Пора, первосвященник, полдень. Идем на лифостротон,- сказал он торжественно.
И на необъятном каменном помосте стояли и Каиафа, и Пилат, и Иешуа среди легионеров.
Пилат поднял правую руку, и стала тишина, как будто у подножия лифостротона не было ни живой души.
- Бродяга и тать, именуемый Иешуа Га-Ноцри, совершил государственное преступление,- заявил Пилат так, как некогда командовал эскадронами под Идиставизо, и слова его греческие полетели над несметной толпой . Пилат задрал голову и уткнул свое лицо прямо в солнце, и оно его мгновенно ослепило. Он ничего не видел, он чувствовал только, что солнце выжигает с лица его глаза, а мозг его горит зеленым огнем. Слов своих он не слышал, он знал только, что воет и довоет до конца,- за что и будет Га-Ноцри сегодня казнен!
Тут ему показалось, что солнце зазвенело и заплавило ему уши, но он понял, что это взревела толпа, и поднял руку, и опять услыхал тишину, и опять над разожженным Ершалаимом закипели его слова:
- Чтобы знали все: nоn habemus regem nisi Caesarem! Но Кесарю не страшен никто! И поэтому второму преступнику, Иисусу Вар-Раввану, осужденному за такое же преступление, как и преступление Га-Ноцри, Кесарь император, согласно обычаю, в честь праздника Пасхи, по ходатайству Синедриона, дарует жизнь!
Тут он ничего не понял, кроме того, что воздух вокруг него стонет и бьет в уши. И опять рукой он потушил истомившуюся толпу.
- Командиры! К приговору! - пропел Пилат, и в стенах манипулов, отделявших толпу от гаввафы, в ответ спели голоса взводных и пискливые трубы.
Копейный лес взлетел у лифостротона, а в нем засверкали римские, похожие на жаворонков, орлы. Поднялись охапки сена.
- Tiberio imperante! - запел слепой Пилат, и короткий вой римских центурий прокатился по крышам Ершалаима:
- Да здравствует император!
- Iesus Nazarenus,- воскликнул Пилат,- Tiberio imperante, per procuratorem Pontium Pilatum supplicio affectus erit! Сына Аввы, Вар-Раввана, выпустить на свободу!
Никто, никто не знает, какое лицо было у Вар-Раввана в тот миг, когда его подняли, как из гроба, из кордегардии на лифостротон. Этот человек ни на что в мире не мог надеяться, ни на какое чудо. Поэтому он шел, ведомый за правую здоровую руку Марком Крысобоем, и только молчал и улыбался. Улыбка эта была совершенно глупа и беззуба, а до допроса у Марка-центуриона Вар-Равван освещал зубным сиянием свой разбойный путь. Вывихнутая левая рука его висела как палка, и уже не ревом, а стоном, визгом покрыла толпа такую невиданную улыбку, забросала финиками и бронзовыми деньгами. Только раз в год под великий праздник мог видеть народ человека, ночевавшего уже в объятиях смерти и вернувшегося на лифостротон.
- Ну, спасибо тебе, Назарей,- вымолвил Вар, шамкая,- замели тебя вовремя!
Улыбка Раввана была так трогательна, что передалась Иешуа, и он ответил, про все забыв:
- Прямо радуюсь я с тобой, добрый бандит,- иди, живи!
И Равван, свободный как ветер, с лифостротона, как в море, бросился в гущу людей, лезущих друг на друга, и в нем пропал .