- Тебе свеча нужна?
- Чего? - не понял Эйдис, и в это время упал на пол другой сапог.
- Свеча!
- У меня есть фонарь.
- Загорелся все-таки?
- Влил карасинцу, и загорелся, - миролюбиво объяснил Эйдис, и Рудольф, развеселившись, вспомнил, как старик ругательски ругал фитиль - крутил туда-сюда, то вывернет, то увернет, винил бедный фонарь во всех смертных грехах.
- Небось Мария задала тебе жару?
- Это уж как водится, - с несокрушимым спокойствием подтвердил Эйдис. - Не без того… Вот черт, так и тянет по икрам! - Пол под его ногами скрипел и трещал. - Все не может…
Но кто не может и чего не может, Рудольф за скрипом и треском не расслышал. Наконец Эйдис вошел, напустив из предбанника холодного воздуха, с веником под мышкой и фонарем в руке, постоял на пороге, будто примериваясь и прикидывая, как тут насчет жара, пробурчал: "Плюнул, значит, на утюг и думает - есть пар, готово дело!" - и плеснул воды на камни еще раз, по-своему. Баня наполнилась белым паром, у Рудольфа занялся дух, стекла очков затянулись точно полиэтиленовой пленкой. Эйдис блаженно поскреб себе грудь, с сипотцой проговорил: "Э-та-та-та!" - и протянул велик.
- На-ка вот, постегай себя хорошенько по мослам, не жалей шкуру. Хворь выгоняет лучше всех твоих капель.
- С меня уже хватит, я слезаю, - отнекивался Рудольф, чувствуя легкое головокружение. Он еще подумал: только того не хватало, чтобы этот старый щуплый мужичок оказывал ему первую помощь, и попробовал незаметно сползти вниз. Но Эйдис был не согласен.
- Не-ет, брат! Дай-ка я тебя похлестаю, ты ж не умеешь. Горожане этому не учены, лежат в ванне как утопленники. Ну, давай поворачивайся…
Шлеп-шлеп-шлеп!..
- Может, наддать крепче?
Жертва безмолвствовала. Эйдис истолковал молчание как знак согласия, и Рудольф тут же на собственной шкуре - в буквальном смысле слова - испытал последствия своей оплошности.
От клубов жаркого воздуха, поднятых веником, у Рудольфа сперва запылали уши, а в запотелых очках он был все равно что слепой.
- Э-та-та-та-та… - пыхтел от садистского наслаждения Эйдис. - Глянь, Руди, ты хоть закраснелся чуть-чуть, а то все бледный такой, как брошенная невеста. Подставляй другую сторону!
И опять начал охаживать веником.
Под дверью громко, со свистом тянула ноздрями воздух Леда.
- Вот я тебе! - услыхав ее, заругался Эйдис, не прекращая экзекуцию. - Ты еще живой, Руди? А? Не отвечает… Ей-богу, окочурился и не пикает. Много ли толку, что косая сажень в плечах, если от такой малости - с копыт долой…
- De mortuis aut bene, aut nihil, - отозвался Рудольф.
- Уже бредит, - струхнув, решил Эйдис и тут же прекратил хлестать. - Хлипкие нынче люди против прежнего времени… Иди к холодной бадье.
Советом Эйдиса не следовало пренебрегать. Вода из холодной бадьи, хотя и успела чуть нагреться в жарком воздухе, текла по разгоряченной, распаренной коже, слегка пощипывая, и удивительно освежала, к тому же здесь из-под двери тянуло прохладой. По телу разливалась приятная расслабленность, усталость, только голова гудела, точно с похмелья после трехзвездочного коньяка.
Эйдис, сопя и покряхтывая, теперь парился сам, - мокрый, блестящий от пота, он постепенно делался все краснее. С полка белыми клубами валил пар.
- Сколько же тебе лет, Эйдис?
- Чего? - переспросил тот, и веник замер в его руке. - Лет? Осенью семьдесят стукнет. А зачем тебе?
- Сердце у тебя еще хоть куда,
- Помаленьку, брат, еще действует насос! - согласился Эйдис, и, словно в подтверждение тому, сверху снова донеслись энергичные шлепки веником.
- А смолоду… сердце у меня было - хоть в музее выставляй. Теперь уже не то… Чего уж теперь! Погреешь немножко бока и с полка долой… Э-та-та-та… Подай-ка и мне ковшик!
Свесив тонкие ноги с лавки, Эйдис потянулся за ковшом, отпил два-три глотка воды и, сопя и кряхтя, принялся обмывать лицо, грудь и темя, на котором ершился мокрый пух, как у вымокшего цыпленка. Его тень на стене, похожая на большую хищную птицу с крючковатым носом, вертела головой.
- Да-а, брат, раньше я парился так парился, - с гордостью проговорил Эйдис, спускаясь вниз. Налив горячей воды в огромный таз, эмаль на котором точно мыши погрызли, он взял мочалку и стал натирать ее почти еще целым бруском хозяйственного мыла. Рудольф пододвинул ему пластмассовую крышечку с туалетным мылом, Эйдис оттянул ее, говоря: - Краску да запах в твое мыло добавили, вот и вся разница, - и стал намыливаться. - Да, на всю волость был только один такой же охотник до бани, как я, рядом тут, за озером, батрачил у Штамеров, Янка… На, Руди, потри мне спину! Про нас говорили… Три сильнее!.. Про нас говорили: вот было бы дело, если б Эйдис Путрам да с Янкой сошлися в одной бане, на одном полке! Мы оба с ним, брат, на одну девку заглядывались, красивую Марту. Лицом на Альвину Цируле смахивает, только светлой масти, и ростом… Теперь пройдись мочалкой по ребрам! Ростом выше, а груди - во! Только пуговки на кофтах отлетали. Я, брат, без памяти влюбился, молодой был да глупый, не умел от людей скрыть. И Янка… Теперь еще разок мылом, и хорош! Янка хвастал, что выкурит из бани этого мозгляка, меня то есть. Детина он был могучий, здоровше тебя, одно слово - племенной бык, а у меня, брат, и смолоду не больно кости мясом обрастали, такая порода… А теперь давай я потру тебя!
Однако Рудольф еще не забыл, как тот хлестал его веником, да вспомнил к тому же, что Эйдис в свое время работал конюхом, и поспешил отказаться.
- Ну, как знаешь. - На этот раз Эйдис особенно не настаивал и принялся намыливать голову.
- А как же с Янкой? Так у вас ничего и не вышло?
- Хе, - бодро отозвался Эйдис, а пена текла у него по лбу, вискам и по жилистой шее, - еще как вышло! Встретились мы с ним на полке! На следующий год он нанялся работником в Пличи, по соседству, теперь там телячья ферма. А я той весной батрачил в Томаринях. У соседей не топилась баня, они ходили к нам, так мы и сошлись.
- Ну-ну? - подзадорил Рудольф.
Острые плечи Эйдиса затряслись от беззвучного смеха.
- Поддаем мы с ним, значит, пару и поддаем. Не так много времени прошло - другие шасть в предбанник, удрал и старый Томаринь, а он мужик не последнего разбору. Выбегут за дверь и в щель подглядывают: что-то будет? Помню, Янка еще зашумел на них - нечего, мол, баню выстужать, ему, видишь ли, холодно. А какой там холод, того и гляди волосы загорятся. "Ну, спрашивает, поддадим еще?" Ладно, поддадим еще. Жарища, братец, такая… ну-у, сказать невозможно. Чую, долго не продержусь, опрокинусь, как жук, кверху лапами. Креплюсь изо всех сил, голова идет кругом, как сепаратор. Под конец так про себя решил: досчитаю до десяти - и будь что будет. Как дошел до восьми, что ли, так - хлоп!
- Свалился? - вырвалось у Рудольфа.
Эйдис обиделся.
- Я-а? За кого ты меня принимаешь? Янка! Брык на пол, раскорячился, воздух хватает. "Холодной водицы не надо?" - кричу ему с полка. А он, веришь ли, как рыба рот разинул, глаза круглые - и ни гугу. Окатил я его как следует - ничего, очухался. Встал, - засмеялся Эйдис. - И вот угадай - ты считаешься умный, ученый человек, - какие были его первые слова?
- Наверно: "Марта - твоя".
- Не в точку, брат.
- Ну, может быть: "Поделим пополам!"
- Опять, братец, не в точку! Как отдышался Янка, так заорал: "Подвох! Эдуард намылил полок, чтобы я себе шею сломал!" Что ты на это скажешь?
- Что я могу сказать? Тут главное, что сказало яблоко раздора.
- Какое яблоко? - не понял Эйдис.
- Марта.
- А-а, Марта! То-то и оно, что ничего не сказала. Получилось так, как оно бывает: пока быки бодались, ясли подчистил козел. Марту просватали в Пиебалгу за плотника. Народила ему це-елую кучу детей, восьмерых, а то и десяток, точно не скажу. Не знаю, жива ли еще, последний раз встретились лет пять-шесть тому назад. Ездил я в Цесис за резиновыми сапогами - к нам в Заречное, дьяволы, одни маленькие номера возят! И там, возле магазина, подходит ко мне сухонькая такая, сморщенная старушка. А поодаль стоит и тоже на меня смотрит пригожая такая барышня. Ну, подходит, значит, старая, дорогу спросить хочет или еще чего. И вдруг: "Эйдис?" "Да", - отвечаю, а сам, хочешь верь, хочешь не верь, все ее не узнаю. "Марту не помнишь такую?" - это она мне. Тут я в конце-то концов узнал. Потолковали - муж, говорит, уж давненько помер, сама живет у дочери, в Цесисе, старший сын в Риге, уже степени защитил… Поболтали о том о сем. И вдруг она меня спрашивает: "А помнишь, как вы с Янкой в Томаринях из-за меня на спор парились?" "А как же", - смеюсь. А она чудная такая сделалась, гляжу - ей-богу, правда! - слезы как горох сыплются. Подбегает барышня. "Не надо, бабушка!" - говорит и на меня сердито глаза пялит, думает, наверно, я ее обидел. Взяла Марту под руку и увела. Так я больше ее и не видел… Знаешь, Руди, только Марии про это ни-ни, - добавил Эйдис, оттирая ступни мочалкой.
- А Янка? - поинтересовался Рудольф. - Его ты не встречал?
Эйдис поднял голову.
- Как не встречал!.. Одно время он у нас в начальниках ходил в колхозе. Сам по себе он человек не плохой и не хороший. Помню, придет на конюшню, руку подаст… Да дело с места не стронулось. Грамотешки нету, и разворотлив не больно. Председатель, брат, должен быть как угорь верткий, тут силой не возьмешь. Да и юбка ему попалась негодящая…
- Юбка?