- Опять мертвые! - взмолилась Аля. - Я не собираюсь считать могилы. Я жить хочу!! Мне, да будет известно, всего двадцать. Всего двадцать, вы слышите?!
- Мало думашь? В твои годы я уж нянькой была и техничкой, и на дойке, и в поле, и нянчилась, и людям помогала...
- Помогали за деньги, - не унималась Аля. У ней глаза высохли, и лицо вытянулось, сделалось четким, спокойным, и я понять не мог - откуда это спокойствие, откуда.
- Ошиблась, голубушка. За деньги не робила. Покормят - и тому рады. Нынче вы мастера за деньги. Шаг ступил - заплати.
- А вы не запретите людям жить хорошо. Да и сами живите. Вместо того, чтоб могилки считать, лучше б деньги зарабатывали...
- Ах ты, сверчок поганый! - закричала Нюра. - Ты Ваню давай не трогай! Ты память мою не задевай! Свою заведи... - шумела Нюра, поднялась опять на ноги. Мать в кухню выскочила и уже пила там воду большими глотками, и зубы у нее о стакан чакали, и вот уж на улицу побежала. Я за ней, она к поленнице прислонилась, отвернула лицо. Я схватил ее за руку... Нет, не могу думать об этом. Скорей бы Москва! В купе стучит проводница.
20
Она принесла билет и не спешит уходить. Проводница теперь не смеется, губы у нее в помаде, но большие глаза устали. И мне хочется заговорить с ней, спросить о чем-то, и я чувствую - ей тоже этого хочется.
Наконец она не выдерживает:
- Когда обратно в свою деревню?
- Задалась вам деревня... - пробую улыбнуться, но не могу, мне жаль эту девушку, ее доверчивую красоту. Может, с тем у окна у нее было серьезно, было первый раз, а теперь нужно прощаться, уходить в разные стороны, чтоб никогда не свидеться, - и ей страшно. Выдержит ли ее память, не замучит ли в одинокие ночи, не сожмется ли молодость в самом начале - и уж мало тогда всей жизни, чтоб разогнуть ее, выпрямить, чтоб поверить в себя. Проводница протягивает мне билет, нескладно покачивает головой и вздыхает:
- Эх вы, мужики-и... Ничего вы не знаете. И не узнаете... - И смеется, но какой это смех - усталый и сдавленный, и насмешка в нем - насмешка над собой и над собственным горем, и над всеми девушками на свете, и нет в этом смехе никаких, никаких надежд, да и прошел быстро он, этот ненужный, сдавленный смех. Проводница поправляет на окне занавеску, пальцы у ней длинные, тонкие, и запястье ее тоже длинное, тонкое, сожми его - и порвется. И порвется... И в голове у меня больно, снова больно, уже не слышу поезда, ничего не слышу, не вижу, кроме нее.
21
Я схватил ее за руку и пульс еле услышал, и в том запястье рука совсем рвалась надвое - такая тонкая, узкая, жилки прощупались и ушли вниз под моими пальцами и прогнулись, и я подумал с ужасом, неужели когда-нибудь и она умрет, как отец мой, как Ваня на той далекой теперь войне. И когда я сжал запястье и когда руку стал гладить - мать глаза подняла, может, подумала, что я приласкать ее захотел, может, силы немножко вернулись, и глаза ее так блеснули и потянулись ко мне, так напряглась ее шейка, так губы сжались в сухую темную нитку, что подумалось: опять представилось с ужасом, что, наверное, умрет она скоро и жить ей недолго, совсем недолго. А я уж не помню, когда в последний раз приласкал ее, даже мамой-то называть стеснялся: мол, по-детски это и не по возрасту; а она смотрела тогда и покорно моргала, но глаза все равно стояли где-то издали, боясь совсем напугать меня, и пульс еле клевался.
- Из-за меня все. Надо было ее развлечь... Ну что я поделаю - я уж от гостей отвыкла, не знаю, что сказать, куда стул поставить.
Устала долго говорить, глаза ищут прощенья. И я от них отворачиваюсь.
- Вижу, как-то попросту надо, и делаю попросту, а не выходит. Кто она тебе - невеста ведь? Совсем невеста?
- Невеста.
- Ну вот. Сама чувствую, что невеста. А теперь что...
- Ну ладно, ладно, - прерываю ее и утешить хочется. Но у самого опять слова нет, а мать поглядывает на меня снизу.
- Сердце, Вася... Одни скоро останетесь. Заживете как надо. Да никуда она не уйдет от тебя, никуда! Заворотится... Разве девке уйти от парня? - И опять я взял ее руку, и услышал сухие жилки повыше запястья.
Она так взглянула в меня - никогда не забыть:
- Иди, Вася, к ним. Поди, отдышусь...
22
Я опять зашел в комнату, на пороге встретила бабушка:
- Ты кого это привез, парень? Ни в чем Нюрке не уступат. Зубатит и зубатит.
Аля услышала бабушку. И это стало последней каплей.
- Да идите вы! Все вы протухли!
И не успел я вмешаться, как Аля уже выскочила из-за стола, а Нюра закричала подбито:
- Зачем приезжала я? Ой, гоните обратно! Ой, убей, господи, коли есть ты!
Но Аля даже не обернулась и побежала на кухню. Когда я оказался возле нее, она уже оделась, в руках держала сумку, а слез уже не было, только бледность, такая бледность, что я позабыл обо всем и схватился за сумку. Она сумку отдернула.
- Прощай, женишок, целоваться некогда!
- Алентина, останься! - поднялась в дверях бабушка и шагнула к ней.
Аля остановилась, опять заговорила бабушка:
- Ты че взъелась? Мы же люди не худы, столько вынесли...
- Только одно, только одно - вынесли, вынесли, - сказала Аля тихонько.
Но до Нюры дошли слова, и она опять покраснела, схватилась за стул:
- Зато честно пожили...
- А мы что, нечестно? Откуда вы нас знаете?! - И опять не узнать ее голоса, но быстро успокоилась и даже взглянула на меня ободряюще, но я отвернулся, вспомнив о матери. Она стояла здесь же, на кухне, и сглатывала из стакана воду.
- Откуда вы нас знаете? - опять тихо спросила Аля, но теперь вышло у ней насмешливо, и Нюра подняла голову.
- А разве не обидно? Мертвого, говоришь, караулю? Из ума выжила?
- Да бросьте вы эти могилки!
- Ох и воструха ты. Побросашься - хватишься... - Но Аля уже не слышала ее последних слов, уже выскочила на крыльцо, и я тоже кинулся за ней, у двери оглянулся. У Нюры глаза смеются: за юбкой, мол, кинулся, и вот тогда-то, в тот последний миг, и пришла ко мне злость. Такая злость!.. А Нюра опять закричала:
- Останови, оближи ее!
- Замолчи, Нюра! - сорвалось у меня. Долго держалось, ко все равно сорвалось. И голос вышел дикий, чужой, а Аля уже скрипела воротами.
А Нюра опять забормотала:
- Ванечка так бы не сделал. Ох, не сделал бы, товарищи дорогие.
Я оглянулся на нее в упор, кровь зашла в голову:
- Отвяжись с ним! Он не любил тебя, а Тоньку, Тоньку, Тоньку Переулошну!!
Нюра задышала ртом, Я к воротам бросился, но Али уже там не было. На дорогу выбежал - и сразу ее увидел. Она бежала уже в конце улицы. Я закричал ей, но она быстрей побежала, а я кричал все громче, громче, хотелось убиться головой о дорогу и чтоб не встать никогда, но она бежала, не оглядывалась, и я не выдержал - кинулся следом. И уже догнал у самого моста, там, где останавливался городской автобус. Она ничего не сказала, только смеяться стала, потом уж и не смех совсем, а хохот, хохот, с ней случилась истерика, и вся деревня слышала это - вот он стыд мой, как пережить его, потом опять от меня побежала, и когда догнал ее, сказала мне совсем тихо, прямо в лицо:
- Я тебя ненавижу. И старух твоих ненавижу. Праведники...
И опять засмеялась, почти спокойно засмеялась, но когда заговорила, то зубы стучали, как от озноба:
- Суд устроили. "Ах, Васяня... Васяня". - Она передразнила Нюру, снова захохотала, но через секунду смолкла и поднесла лицо к самым моим глазам:
- Ненавижу вас всех, праведники! Жить от вас тошно. Никакой воли не даете... А в постель бы со мной собрался, тоже бы им доложил. А у тебя бы: "Васяня, а ты по любви?..", "А у нас в Грачиках, а у нас в Грачиках..." - передразнила Нюру и захохотала, и слезы опять, потом опять хохот.
Я схватил ее за руку, она вырвалась:
- Не люблю тебя!.. - и опять побежала, я снова не выдержал, кинулся за ней. Подошел автобус, как будто бы ждал нас. Она сразу прыгнула на подножку и скрылась внутри. В автобус входили свои - деревенские, все на меня хитро поглядывали, но выручил шофер: он быстро развернулся и дал прощальный гудок. И я поплелся назад.
В кухне никого не было. Сидели все в горнице. На меня никто не взглянул, только бабушка проворчала:
- Поди, пешком удрала?
- Проводил я...
- Ну, ладно, Христос с тобой.
У Нюры глаза не высохли, стояли в красных кружочках. Она ко мне даже головы не повернула, да и боялся я ее глаз. Мать пошевелилась на стуле:
- Нюра уезжать собралась... Вот сидим уговариваем, а она собралась.
- Пусть едет. Мне-то что?.. - вырвалось у меня, хоть не хотел этого, не ждал, опять сдержаться не мог. Нюра швыркнула носом.
- Хорош, парничок, заводишься, - проворчала бабушка и стала подниматься со стула. Когда поднялась, то опять на меня посмотрела.
- Умру, так не приводи ко мне Алентину. А то в могиле перевернусь. Каки вы нонче безжалостны. - И пошла в свою комнатку. Мать сказала ни с того, ни с сего:
- Поешь, Вася. Поди, чаю? - и, не услышав ответа, вздохнула тяжело: - Нюра-то ехать собралась, хочет укладываться.
Нюра глаза вскинула, заострились зрачки.
- Ему че?.. Ему бы за девкой бежать. Вон каки они. У всех память отшибло... А я на руках таскала, углаживала, уцеловывала, от всякой болезни спасала, от дождя, от ветра, от собачьего лаю, от взгляда урочливого. Сама кусок повкусне не съем - ему в молоко скрошу.
- Хватит! Не мучьте! - крикнул я и хотел выбежать.
- Дак че, прости няньку. Теперь уж не надо к вам ехать. К кому ехать-то? Буду возле Ванечки болеть, стариться.
И опять злость, заходила кровь.