3. БОГ МОСКООПХЛЕБА
Канфель проснулся поздно, в комнате стояла духота, он сбросил с себя ногами одеяло и, раскинув руки, глубоко вздохнул. Двойная балконная дверь была заперта, на ней морщилась бархатная штора, не пропускающая шума и света. За дверью, выходящей в коридор, изредка шаркали, шлепали, шептались, и по этим звукам можно было узнать, проходят ли мужчина, женщина или подросток, обуты ли они в ботинки, сандалии или туфли. Канфель подумал, что он может читать, шагать, как арестант, заключенный в одиночную камеру. Мысль о тюрьме испугала Канфеля, он встал, подошел к шторе и, открыв ее, распахнул настежь балконную дверь:
- С добрым утром, товарищ арестант!
Ветер надул штору, расчесал желтую с позолотой бахрому. Играя на солнце, она бегала по белой двери, как пальцы по клавишам рояля. Внизу бубнило море, в море бились бубенчики женских и детских голосов. (Канфель слышал: бескрайный голубой бубен трепещет и ликует.) От шторы на стене плясала тень, размахивая широкими рукавами и, перебирая башмачками, на которых вздрагивали кончики шнурков. Стоя на ковре, Канфель прищелкнул пальцами и, пристукивая босой ногой, пропел по-цыгански:
Джень дем мэ препочто
Джень дем мэ провавир
Имел мэ, имел сила зуралы!
Канфель лег на коврик, подсунул ноги под зеркальный шкаф и, упираясь пятками в пол, пальцами - в планку шкафа, стал подниматься и опускаться. Заложив руки за голову, он при движении вдыхал и выдыхал воздух, а второй Канфель в зеркале складывал дубы трубочкой, чтобы первый мог произнести "фу-у!" Вытянувшись ничком на ковре, Канфель подымался на руках, старательно проделав самое трудное, восьмое упражнение по Мюллеру. Когда он встал, второй Канфель в зеркале смотрел на него красными глазами, и лицо его от лба до основания шеи налилось кровью. Повернувшись друг к другу спинами, оба Канфеля мылись под умывальником, окачивали себя пригоршнями воды, вытирались купальными полотенцами и массировали тело, наклоняясь и приседая. Оба они надели кремовые фланелевые костюмы в синюю полоску - постоянную одежду опереточных королей - повязали синие галстуки и расчесали точные проборы. Оба они ели зернистую икру, перекатывающуюся на языке, как мелкая дробь, пили с бисквитами какао, после чего процедили сквозь зубы по стаканчику воды. При этом Канфели косились друг на друга, кивали головами, соглашаясь, что завтрак дорог, но надеялись, что получат от Москоопхлеба крупные командировочные. Наевшись и напившись, Канфели еще раз оглядели себя с ног до головы, потерли запыленные ботинки углом гостиничного одеяла, и на ботинках (вспыхнул коричневый румянец. Напевая под нос, первый Канфель вышел из номера, одновременно с ним второй, безмолвствуя, скрылся в глубине зеркала.
Дверь двадцать третьего номера была открыта, перед распахнутым окном в качалке сидел Мирон Миронович, на столике, на белой с узорами скатерти, стояли бутылка нарзана и стакан. Сквозняк трепал скатерть, раздувал самодельный газетный веер, которым обмахивался Мирон Миронович, срывал полотенце, и полотенце, как белоштанный половой, бежало на двух своих половинках. Канфелю был виден бритый затылок Мирона Мироновича, кровяные от загара шея, плечи и лопатки, где обожженная кожа свертывалась бело-розовыми листиками.
- Можно?
- Мамочка! - закричал Мирон Миронович, поднимаясь с кресла. - Когда приехал-то? - и он потряс руку Канфеля.
- Вчера! - ответил Канфель, всматриваясь в лицо говорящего. - Вы на себя не похожи!
- Не похож, не похож! Первое дело бороду сбрил, а второе на пляжу ошпарился! - ответил Мирон Миронович, стаскивая со стула белье и подавая стул Канфелю. - Погоди, снимешь московскую одежу, беспременно облупишься!
Второй год знал Канфель старшего бухгалтера Москоопхлеба Миронова, который приходил на службу в клетчатом пиджаке, серой сорочке и малиновом галстуке. Члены правления доверяли Мирону Мироновичу, и, когда уезжали, он замещал их, иногда представляя в своем лице председателя, секретаря и казначея. Он был вежлив, требователен, толково разбирался в торговых операциях, не терялся при неудачах, не радовался при удачах, потому что правление держало служащих в ежовых рукавицах и не посвящало их в свои дела. Мирон Миронович не любил общественных начинаний, по его настоянию сотрудники, задумавшие организовать ячейку Осоавиахима, отказались от затеи, и правление Москоопхлеба, - товарищества с ограниченной ответственностью, - одобрило действие бухгалтера. Мирон Миронович был любителем вечеринок, на которые приглашались артисты, струйный оркестр, устраивался буфет и уголки: восточный, боярский и темный. На этих вечеринках Мирон Миронович ухаживал за сотрудницами, танцевал мазурку, так азартно притоптывая и бросаясь перед дамой на колено, что молодежь, изучившая в совершенстве фокстрот, завидовала сорокалетнему бухгалтеру.
- Мне телеграфнули из Москвы, и я примчался со всеми потрохами! - сказал Канфель, сев на стул и подтянув на коленях брюки. - В чем дело?
- Не спеши и людей не смеши! - проговорил Мирон Миронович, подвигая Канфелю бутылку и стакан. - Что в Ялте?
- Сперва они посылали туда и сюда, а потом я им доказал, как папа маме, что наша фирма лопнет, и им попадет двадцать процентов коротеньких! Тогда они начали кадриль-монстр и Volens-nolens переписывали векселя на первое января!
- Вот она, еврейская голова-то! - пришел в восторг Мирон Миронович. - С такой головой, да с таким образованием я бы с Москоопхлеба не тридцать червей в месяц, а все сто содрал бы! И дадут тебе! Помяни меня, - дадут!
Мирон Миронович наклонил голову, сжал челюсти, одутловатые щеки его подобрались, опаленные брови насели на переносицу, и нижняя губа подняла верхнюю. Левая рука его легла ладонью вниз на живот, пальцы правой руки стали похлопывать по тыловой стороне левой, и Мирон Миронович погрузился в раздумье. Когда он таким образом размышлял в своем московском кабинете, сотрудники восхищались, сотрудницы умилялись, и даже члены правления ходили мимо кабинета на цыпочках. Но теперь он был без рубашки, в синих, белополосатых трусиках; в чувяках на босу ногу, и Канфель усмехнулся.
- Ничего не выходит! - вдруг сказал Мирон Миронович, плюнул и растер плевок ногой. - Не дипломат я! Буду говорить напрямик. Нашему кооперативу крышка!
- Позвольте! - поразился Канфель. - Как? Что? Почему?
- Есть за нами еще векселечки, да с препоной! С ба-альшой препоной!
- С какой же?
- Они выданы госоргану!
- Швах! - согласился Канфель и, подобрав под стул ноги, резко добавил - Зачем же они ошарашили меня телеграммой?
- Марк Исакыч! - воскликнул Мирон Миронович, слив два слова в одно: марксакыч. - Кляча через канаву не перескочит, а классный жеребец через загородку перемахнет!
- К чему эти лошадиные выражения?
- А к тому, что должен ты перепрыгнуть через госорган.
- Спасибо! Прыгайте сам! - сказал Канфель, поднимаясь со стула. - Прыгайте в Соловки.
- Постой! - удерживал его Мирон Миронович, напирая облезлой грудью. - Госорган живым человеком управляется, а человек-то обмишулился!
- Ближе к делу!
- Так бы и начинал! - обрадовался Мирон Миронович, и на лице его засияла улыбка, словно на него зеркалом навели зайчика. - Командировочные тебе командировочными, - ловко опередил он вопрос Канфеля, - а сколько монет возьмешь сверхурочно, - соображай!
Канфель вспомнил, с каким трудом получал он заработную плату - в Москоопхлебе, где платили не в срок и по частям, при чем Мирон Миронович всегда уверял, что юристы - первые богачи в республике. Только когда нужна была рискованная помощь юрисконсульта, отношения улучшались, жалованье выдавалось вперед, и Мирон Миронович называл юристов ангелами-хранителями. Канфель откинулся на спинку стула, забарабанил пальцами по столу, выстукивая замысловатый марш, и обдумывая, какую сумму можно назначить за работу. Он нарочно медлил с ответом, чтобы вывести из спокойного состояния Мирона Мироновича, который, подавшись в качалке вперед, потирал руками колени и смотрел ему в рот. (С таким нетерпением глядят дети в об’ектив фотографического аппарата, откуда по их сведениям должна вылететь птичка.) Мирон Миронович считал юристов деловыми людьми, но мошенниками и побаивался их, помня, что они сделали с его отцом, вздумавшим нажиться на банкротстве. Мирон Миронович с опаской слушал зловещее постукивание пальцев Канфеля, а юрисконсульт стал аккомпанировать себе посвистыванием, сбиваясь с темпа и начиная марш сначала. Казалось, сидит один полуодетый, повидимому, слуга, которого застали за воровством, волнуется и ждет наказания, а другой, - барин, придумывает наказание и пытает слугу страхом.
- Не томи, Марксакыч! - взмолился Мирон Миронович, зажмурив глаза и разводя руками. - Скажи, что надумал?
- Прежде всего: с кем я буду иметь дело, а потом, сколько я буду иметь за дело! - ответил Канфель. - Какой подход, риск и срок?
- Что правильно, то правильно! Подход, он обыкновенный: ублажить человека, чем можно. Не скрою: тут может понадобиться барашек в бумажке! Только этот риск я на себя беру! - успокоил он Канфеля, никому не доверяя щепетильных операций. - А срок - какой придется! Пока эту дыру не замажем, нам одна дорога: лететь вверх тормашками!
- Значит дело скользкое! - заключил Канфель и, зная, как умеет Мирон Миронович торговаться, решил запросить втрое. - Полторы тысячи, и я - ваш!
- Мамочка! - сладко произнес Мирон Миронович. - Ведь это грабеж среди белого дня!
- Грабеж? - с возмущением переспросил Канфель и стал загибать на левой руке пальцы. - Курортные расходы есть? Есть! Расходы по знакомству есть? Есть! Настройка на вашего барашка есть? Есть! А потеря времени? А личная опасность? А страховка?
- Возьми триста рубликов, а расходы мои!