III
Пустынножительством стала земля. Свирепело и дулось жаром солнце, будто забеременело новым огнем неимоверной силы.
А по полям только шершавый терпеливый жухляк трепыхался, да змеи в горячем песке клали длинные пропадающие следы. Змея она не похожа ни на одного зверя, она сама по себе, немая и жуткая тварь. Змея не любит ничего, кроме солнца, песка и безлюдья.
Как в печке, сгорели посевы и с ними - жизнь. Тела мужиков обтощали, - даже худощавым плоскушкам еды не хватало.
Ни тучки, ни облака, ни ветра. Один белый огонь цельный день, а по ночам медленнотекучие оглядывающиеся звезды.
Были необходимы ветры, но воздух поредел от тишины.
И вот уже в августе трое суток то наступала, то отступала и дробилась зноем тяжкая туча. Разнесло ее во все небо.
- Не к добру, - говорили старики, - из такой не вода, а камни полетят.
Вышел в поле Иван и ждал. Но в поле ничего не оказалось. Птица, зверь и всякое насекомое исчезло и утаилось.
Насела туча, темнее подземных недр. Но ни капли, ни звука из нее.
* * *
Ждал до вечера Иван - не шелохнется туча. Всю ночь не спал, все слушал, как камни вниз полетят. Ничего не было, и утром так же стояла туча.
И только в полдень ослепила небо и землю сплошная белая молния, зажгла Суржу и травы и леса окрест. Вдарил такой гром, что люди попадали и завыли, и звери прибежали из леса к избам мужиков, а змеи торцом пошли в глубь нор и выпустили сразу весь яд свой.
И полетели вслед за молнией на землю глыбы льда и крушили все живое и раздробили в куски мертвое.
Упал Иван шибче льдины в лог и ткнулся в пещеру, где рыли песок в более благопристойное время.
За ледобоем вдарил сверху тугой водяной столб, заготовляя влагу впрок.
И синее пламя молний остановилось в небе, только содрогалось, как куски рассеченной хворостиной змеи.
Пошла вода из туч - аж дышать нечем. Воет и гнетет свистящий и секущий ливень.
И за каждым громовым ударом - новым свирепеющим вихрем несется вода, и как стальным сверлам разворачивает леса и землю и почву пускает в овраги бурыми потоками…
К вечеру стих мало-помалу водяной ураган.
Стало холодно. Внизу по оврагу еще неслась вода. А по откосу, где был в пещере Иван, только топь и вывороченная, разрушенная земля.
Выбрался Иван наружу и глянул. Не было ни Суржи, ни леса, ни полей. Чернели глыбы разодранной земли, и шипела вода по низинам.
* * *
Задумался Иван:
- Град и ливень рухнули вниз, когда засияли молнии. До того туча шла мертвой.
И пошел Иван прямо к Власу Константинычу - волостному доктору, тому самому, который заразу любви обследовал.
Влас Константиныч любил книги. Жил без жены и существовал лишь для питания природы.
Влас Констатиныч любил всех суржинских. Пришел к нему Иван и говорит:
- Дождь от молнии пошел, а не от тучи.
- Как тебе сказать, - ответил доктор, - от электричества.
- А электричество самому сделать можно?
- Можно…
И доктор показал Ивану баночку на окне, из которой шла вонь.
- Дайте ее мне совсем, - попросил Иван.
- Что ж. Возьми. Это штука дешевая. А зачем она тебе?
- А так, поглядеть. Я принесу ее скоро.
- Ну-ну. Бери, бери.
Иван ушел к рыбакам на Дон, ибо Суржу со всеми домами пожгла молния и задолбил ледобой.
Иван понял одно, что электричество собирает в воздухе влагу всякую и скучивает ее в тучи.
- А когда бывает засуха, значит можно, все ж таки наскрести влагу электричеством и обмочишь ею корни?
Когда просохла земля, Иван стал добиваться, как сделать влагу электричеством. Жил он в землянке у Еремы старика, посвятевшего от одиночества и от природы, и ел подлещиков, голавлей, сомов и картошку.
Зной водворился опять. Все повысохло. Запылала и заныла земля. На всякие штуки пробовал банку Иван - ничего не выходит.
И только когда догадался он проволочку от винтика на баночке прикрепить к корням травы,
- тогда дело вышло. Тогда трава зазеленела и ожила, а кругом стлалась одна мертвая гарь.
Иван поковырял землю, добрался до корешков, и пощупал - сыровато.
- Надо жить теперь не спроста, - решил Иван, сердечно радуясь от любопытства к природе.
IV
Вдрызг в чернозем сбита и перемешана старая Суржа и пожжена. Только кирпичи от печек остались, да одна курица в норь какую-то каменную забилась и теперь отживела и ходит беспутная. Никакой живой души: льдины с неба покололи все мужиковские головы.
Но через десять дён обнаружился еще Кондратий - мужичок неработящий и бродяга,
- бывал он раньше на шахтах, а теперь жил при брате скотом.
- Я, - говорит, - буду управителем русской нации. И пахать тебе не буду.
И вот теперь Кондратий обнаружился: в печке просидел и вылез невредимым. Поглядел-поглядел он на курицу:
- Что ты голову мне морочишь, скорбь на земле разводишь? Кабы б две хоть, а то одна! Ай ты нужней всех?
Поймал, защемил за шею и оторвал ей курью башку.
- Тварь натуральная, тебе и буря не брала!.. - И переменился душой Кондратий: - Брешешь! Человека не закопаешь: тыщи лет великие жили!
И стал жилище себе обделывать из разных кусков и оборок расшибленной Суржи. Получилась некая хата.
Пришла одна суржинская девка из города. Вдарилась оземь:
- Родные мои, матушки!.. Не схотели жить, мои милые!.. - И пошла - и пошла.
Подошел к ней Кондратий:
- Не вой, девка! Видишь - народонаселения никакого нету… Стало быть, я тебе буду супругом.
И обнял ее в зачет будущего - для началу.
Через некоторую продолжительность явился в Суржу с Дона и Иван Копчиков. Принялись они втроем за вторую хату.
Иван работал, как колдун, - и построил сразу еще две хаты.
У девки уже к зиме живот распух.
- Нация опять размножится, - говорил ублаготворенный Кондратий.
- Надо другую родить, - сказал Иван, - какой не было на свете. Старая нация не нужна…
Иван задумался о новой нации, которая выйдет из девкиного живота:
- Надо сделать новую Суржу - старая только людей томила и хлебом не кормила.
Так порешили Иван и Кондрат.
- Благолепие будет, - сказал Кондрат и почесал свою мудрую башку, якобы родоначальник нации.
V
По дороге, выспавшись в ближней деревне, шел человек.
Кто знает, кем он был?
Бывают такие раскольники, бывают рыбаки с верхнего Дона, бывает прочий похожий народ.
Пешеход был не мужик, а, пожалуй, парень. Он поспешал, сбивался с такта и чесал сырые худые руки.
В овраге стоял пруд, человек сполз туда по глинистому склону и попил водицы. Это было ни к чему - в такую погоду, в сырость, в такое прохладное октябрьское время не пьется даже бегуну. А путник пил много, со вкусом и жадностью, будто утолял не желудок, а смазывал и охлаждал перегретое сердце.
Очнувшись, человек зашагал сызнова - глядел он, как напуганный.
Прошло часа два; пешеход, одолевая великие грязи, выбился из сил и ждал какую-нибудь нечаянную деревушку на своей осенней дороге.
Началась равнина, овраги перемежились и исчезли, запутавшись в своей глуши и заброшенности.
Но шло время, а никакого сельца на дороге не случалось. Тогда парень сел на обдутый ветрами бугорок и вздохнул. Видимо, это был хороший, молчаливый человек, и у него была терпеливая душа.
По-прежнему пространство было безлюдно, но туман уползал в вышину, обнажались поздние поля с безжизненными остьями подсолнухов и понемногу наливался светом скромный день.
Парень посмотрел на камешек, кинутый во впадину, и подумал с сожалением об его одиночестве и вечной прикованности к этому невеселому месту. Тотчас же он встал и опять пошел, сожалея об участи разных безымянных вещей в грязных полях.
Скоро местность снизилась и обнаружилось небольшое село - дворов пятнадцать.
Пеший человек подошел к первой хате и постучал. Никто ему не ответил. Тогда он самовольно вошел внутрь помещения.