Но плохо слушали работяги, торопящиеся засветло успеть к мебельному магазину. Неосторожная работа давала плоды, то есть скорость. Особенно это прорезалось в погрузке хрусталя. Работяги заметили, что в разбитом виде он занимает гораздо меньше места: чего помельче можно на паркет сыпать, чтоб не поскользнуться, а чего крупнее можно просто насыпать в мешок. И тащить легче: на загорбок - и пошел до лифта, лифт вызвал, хрясь мешок на пол - и кури. А от лифта до фургона можно выше пояса вообще не поднимать, тарахти по ступеням. Именно от этого звона и стало плохо супруге Залесского. Чуть позднее, когда поволокли, обрывая провода, телевизоры и звуковые колонки, стало еще хуже. Пыль, прятавшаяся на оборотной стороне картин и взбудораженная, действовала на нервы и на дыхательные пути и тоже не способствовала улучшению здоровья. Унесли картины, взялись за подарки с надписями. Близилось вскрытие серванта. Супруге занемоглось окончательно. Контролер к телефону - звонить в "Скорую помощь", но телефона нет, уже оборвали, и присоединить нечем, проводом от него мешки завязывали. Так и упала, бедная, среди ужасов разоренного семейного гнезда.
Оставались любовницы. Кто они были? Никто не сознавался. Одну, Милу, подозреваемую в сожительстве, Федор Федорович расспрашивал с утра. "Вы часто бывали у Залесских? У нас есть неоспоримые данные, что часто". - "Да, бывала, а что?" - "Вы приглашались с какой-то целью, или же ваши визиты носили добровольный характер?" - "И так и так, а что?" - "Вы выполняли какие-то просьбы - какие?" - Мелкие поручения, а что?" - "Какие?" - "Только не те, что вы думаете".
Другая подозреваемая, Наташа, была машинисткой Залесского. Разумеется, ни одна профессия не в силах помешать любви, но Наташа проклинала почерк Залесского, а разве это не доказательство неприязни? Тем более, узнав, что он умер, Наташа вызвалась даром размножить его завещание. "Почему даром? - спросил Федор Федорович. - Мы заплатим". "Да как-то неудобно, - ответила Наташа, - я его почерк ругала, нехорошо как-то, хоть чем-то вам помочь". "А он сам приезжал за работой?" - "Когда как". - "А когда сам приезжал, то как это выглядело?" - "По-разному. Когда и разувался, а когда и прямо в коридоре". - "Что значит: прямо в коридоре?" - "Ну, или на кухне". "Но что именно значит: в коридоре или на кухне?" - допытывался Федор Федорович. Наташа твердила о расчетах, о цене за страницу, рукописную или прежде напечатанную на машинке, дальше не шла. "Сына выращиваю, легко ли, каждое лето новая форма, хоть почерк и ругала, а печатала". "Простите, но кто выполнял отцовские обязанности, - намекал Федор Федорович, - может быть, Илья Александрович?" "Да он парня моего и не видел, я так ему назначала, чтоб быть одной". - "Так, так, так. Назначали, чтоб быть одной. Зачем?" "Что именно: зачем?" - спрашивала в свою очередь Наташа, то ли так ловко маскируясь, то ли в самом деле не понимая существа вопросов. "Зачем женщине быть одной, когда она ждет мужчину?" - "Тех и спросите, кто ждет, а я парня выгоняла, чтобы чего не подумал". - "Значит, парень мог подумать?" - "А как же не мог, подумать все можно, тем более без отца растет". - "А что именно он мог подумать?" - "Да мало ли что".
Не добившись признаний, Федор Федорович решил открутиться от этой последней воли Залесского на том основании, что Залесский написал данный пункт завещания для самоутверждения, а на самом деле не мог иметь любовниц. Возраст, то-се. Но людская молва говорила: мог. Да и жена перед смертью воскликнула: "Как он мог, кобель проклятый?!" Слово, означающее мужской род, убеждало.
На новом заседании комиссии Федор Федорович, озаренный еще одной догадкой и поднимая вопрос о захоронении любовниц, посмотрел на Иду.
- Ида Ивановна, э-э…?
Но Ида показала ему кукиш.
- Вот фиг вам. Моего любовника все знают. Вот свидетель, - она повернулась ко мне, - специально привела. Леша, покажись. Вот Алексей Васильич, школьный учитель, друг Олега. А Залесского мне не шейте, я с ним рядом и близко не лежала.
Тут же присутствующий член комиссии, ревнитель словесности, отреагировал в порядке замечания, что Идея Ивановна могла бы из двух наречий "близко" и "рядом" употребить одно, ибо они синонимичны. Словосочетание "рядом не лежала" уже доказывает и то, что не лежала также и близко.
- Но есть же усиление смысла, - возразил второй ревнитель. - Не только близко, но и рядом не лежала, нет, Луасарб Евгеньевич, тут оттенок, он заметен чуткому уху, да-с. И ваша последняя работа, способствующая воспитанию новых младостудентов, последняя по времени, я говорю о работе вашей "О частотности константы употребления концептуальной частицы речи", там я заметил торопливость выводов, да-с. Но, может, это вы свой давний реферат тиснули, теперь у нас все печатают, уж сознайтесь, Луасарб Евгеньевич, тут все свои…
Но не суждено было схватиться ревнителям словесности, ибо пришли из бухгалтерии и сказали, что второй день нет на работе Арианы - поэтессы и секретарши директора-исполнителя.
Толчки ногами под столом сказали: вот оно! Ариана знала Залесского давно, знала также про все дела комиссии, про вчерашнее заседание, про последнюю волю, кому же и быть как не ей. А может, сам Залесский предупредил. Ведь бывает же так, что любовница зачастую дороже жены. Может, и не это означали толчки ногами, может быть, просто сосед будил соседа, что вовсе не лишне при несвоевременном сне, может быть, наступало периодическое время проверки верности друг другу, но решили: не связываться с захоронением любовницы, числить ее в болезни, переходящей в листок нетрудоспособности, сиречь бюллетень.
- Может быть, слово "сиречь" при всей своей закономерности и обусловленности этимологии вызовет недоумение у проверяющих органов как иноязычное? - вопросил Луасарб Евгеньевич. - Там же не все обладают такими познаниями, как мой уважаемый оппонент. Там не посмотрят - близко или рядом, там сразу на цугундер.
- Хорошо, хорошо, - нервно постучал карандашом по лакированному дереву Федор Федорович, - уберем слово "сиречь", да и бюллетень ни при чем, а перейдемте-ка к самой процедуре. Михаил Борисович, вы готовы?
Встал для сообщения Михаил Борисович, а мы с Идой потихоньку вышли.
Ида
- Еще сто раз успеем, - сказала Ида, когда мы сели за круглый столик в буфете, - пока все не покажут свои знания, свою компетентность и чужую некомпетентность, не разойдутся. Ну что, начинай спаивать одинокую женщину, чего уж теперь, на содержание к тебе прошусь. Куда я без Олега? Да спичек попроси. Женщина может курить, дело ее, но спичку, сиречь зажигалку, должен подносить мужчина.
Становясь в маленькую очередь к кофейному автомату, я испытал облегчение: мы еще не говорили об Олеге, я боялся ее слез, расспросов, но она держалась молодцом. Олегова школа - никаких эмоций на людях. У него была целая теория: чем хуже твои дела, тем лучше ты должен выглядеть. Так что он всегда хорошо выглядел. Набрав еще разных бутербродов, я вернулся.
То ли свет такой был в буфете, то ли еще что, но губы у Иды показались мне совершенно синими. Я бы этого не заметил, не увидь вначале обагренный, будто окровавленный мундштук сигареты. Она уже курила, потом швырнула сигарету, придвинула, сплеснув, кофе. Надо было начинать разговор.
- Я был там. Хозяйка все его бумаги отдала какому-то мужчине. Назвался сборщиком макулатуры.
- То есть как?
- Говорит: приехали и увезли. И когда это у нас стали ходить по домам за макулатурой?
- Ходить-то ходят, - сказала автоматически Ида и вдруг вскрикнула: - То есть как увезли?
- Так. На тележке. Вначале я еще думал, что старуха хозяйка сработала, нет, божится. На ближнем пункте макулатуры был уже - напрасно. Говорят: обратитесь в центральный. Где прессуют. Попробую завтра с утра.
- Вот и обойдись без мистики! - снова воскликнула Ида, а я подумал, что это относится не к моему рассказу, а к тому, что к столику подходил Яша - член Союза, лишенный возраста.
Его Олег так называл: член Союза, лишенный возраста. Казалось, и дома этого не было, а по его будущему фундаменту бродил Яша и комиковал, веселя городовых. Яшу воспринимали как мебель. Не хватало инвентарного знака, да и еще одно: Яша в отличие от мебели пил. Где брал деньги? Угощали. И за расход это не считали, ибо Яша так ставил себя. Молодым покровительствовал советами, ветеранов смешил, а равных ему не было.
Иду, конечно, он знал, а меня счел за молодого и спикировал.
- Вчера совершенно случайно прочел любопытную книжечку, - сказал он, подмигивая Иде. - Называется Библия. Здравствуйте, седой юноша, дерзающий во дни и в полуночи. Да отверзятся для вас врата книгопечатные, да будет вам известно, что ключарь Яша пред вами и что этот Яша - еврей, но пьет, как чеховский чиновник.
Я сходил к стойке.
- О, если б навеки так было! - сказал Яша, принимая принесенное. - Антон опять же Рубинштейн, а слова, можете себе представить, в переводе с хрен знает какого, Петра опять же Чайковского.
- А мне что не взял? - спросила Ида. - И не делай удивленные взоры, выражаясь по-Яшиному. Что говорил Олег? "Мы не имеем права уклоняться от судьбы народа". При тебе контролеры докладывали, как с них простые, ничем не примечательные труженики на обогрев рвали?
Куда денешься, еще раз сделал рейс к стойке. Яша воспрянул и хотел говорить.
- Ариана! - воскликнул он. - Ариана, Ариана! Кому Ариана, а мне мать родная. Плохие времена пришли, для меня-то уж во всяком случае. Чтобы я от Арианы ушел неотоваренным, не бывало! Одна Оторвида осталась, но она резка, резка! Недаром и фамилия многозначащая - Брось, Брось ее фамилия. Молодой человек, - это мне, - если еще ваше состояние в состоянии, то мое чрево к услугам вашей доброты.
- Нам на заседание надо вернуться, - выручила меня Ида. - Пей мое.